Неточные совпадения
Грэй
замер. В то время, как другие
женщины хлопотали около Бетси, он пережил ощущение острого чужого страдания, которое не мог испытать сам.
Заиграет ли
женщина на фортепиано, гувернантка у соседей, Райский бежал было перед этим удить рыбу, — но раздались звуки, и он
замирал на месте, разинув рот, и прятался за стулом играющей.
«Выкуп, барыня, выкуп!» — кричит Ламберт, и оба еще пуще хохочут, а сердце мое
замирает: «О, неужели эта бесстыжая
женщина — та самая, от одного взгляда которой кипело добродетелью мое сердце?»
«Три тысячи! — подумал,
замирая, Митя, — и это сейчас, безо всяких бумаг, без акта… о, это по-джентльменски! Великолепная
женщина, и если бы только не так разговорчива…»
У меня
замирало сердце, когда я читал последнее объяснение Батманова с любимой
женщиной где-то, кажется, в театральной ложе.
Князь вздрогнул; сердце его
замерло. Но он в удивлении смотрел на Аглаю: странно ему было признать, что этот ребенок давно уже
женщина.
У Вихрова сердце
замерло от восторга; через несколько минут он будет в теплой комнате, согреваемый ласковыми разговорами любящей
женщины; потом он будет читать ей свое произведение.
Все дворовые, мужчины и
женщины, вышли на усадебную околицу и как бы
замерли в ожидании чего-то.
Послезавтра Александр приехал пораньше. Еще в саду до него из комнаты доносились незнакомые звуки… виолончель не виолончель… Он ближе… поет мужской голос, и какой голос! звучный, свежий, который так, кажется, и просится в сердце
женщины. Он дошел до сердца и Адуева, но иначе: оно
замерло, заныло от тоски, зависти, ненависти, от неясного и тяжелого предчувствия. Александр вошел в переднюю со двора.
Кончилось тем, что и он словно
замер — и сидел неподвижно, как очарованный, и всеми силами души своей любовался картиной, которую представляли ему и эта полутемная комната, где там и сям яркими точками рдели вставленные в зеленые старинные стаканы свежие, пышные розы — и эта заснувшая
женщина с скромно подобранными руками и добрым, усталым лицом, окаймленным снежной белизной подушки, и это молодое, чутко-настороженное и тоже доброе, умное, чистое и несказанно прекрасное существо с такими черными глубокими, залитыми тенью и все-таки светившимися глазами…
Я тоже испугался, подбежал вплоть к ним, а казак схватил
женщину поперек тела, перебросил ее через перила под гору, прыгнул за нею, и оба они покатились вниз, по траве откоса, черной кучей. Я обомлел,
замер, слушая, как там, внизу, трещит, рвется платье, рычит казак, а низкий голос
женщины бормочет, прерываясь...
Он решил, что любви нет, а всякий раз присутствие молодой и красивой
женщины заставляло его
замирать.
— Ты — убийца!.. — рыдая, вскричал Званцев. Но в это время раздался звучный плеск воды, точно она ахнула от испуга или удивления. Фома вздрогнул и
замер. Потом взмыл опьяняющий, дикий вой
женщин, полные ужаса возгласы мужчин, и все фигуры на плоту
замерли, кто как стоял. Фома, глядя на воду, окаменел, — по воде к нему плыло что-то черное, окружая себя брызгами…
Он испугался,
замер, но
женщина, улыбнувшись, погрозила ему пальцем и ушла к себе.
Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её огромное, мягкое тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным чувством утраты, обиженно
замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта
женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным телом и бесследно исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.
Никита
замер от страха, от жалости, схватился обеими руками за скамью, неведомая ему сила поднимала его, толкала куда-то, а там, над ним, все громче звучал голос любимой
женщины, возбуждая в нём жаркие надежды.
О
женщинах нечего и говорить: они еще долго не перестанут быть танцующими и говорящими куклами; сердце их еще долго будет сладостно
замирать при виде усов и эполет; для того чтоб привлечь их расположение, долго еще надо будет «уметь одеваться со вкусом и чесать волосы по моде, говорить всякие трогающие безделки, воздыхать кстати, хохотать громко, сидеть разбросану, иметь приятный вид, пленяющую походку, быть совсем развязану» («Живописец», I, 26)…
— Вот вы мужчина, а говорите, что у вас
замерло сердце; что же должна чувствовать
женщина в эти страшные для нее минуты! Что ваша невеста — весела?
Поминутно сиял в его глазах образ
женщины, встреча с которою взволновала и потрясла все его существование, который наполнял его сердце таким неудержимым, судорожным восторгом, — столько счастья прихлынуло разом в скудную жизнь его, что мысли его темнели и дух
замирал в тоске и смятении.
В «Фаусте» герой старается ободрить себя тем, что ни он, ни Вера не имеют друг к другу серьезного чувства; сидеть с ней, мечтать о ней — это его дело, но по части решительности, даже в словах, он держит себя так, что Вера сама должна сказать ему, что любит его; речь несколько минут шла уже так, что ему следовало непременно сказать это, но он, видите ли, не догадался и не посмел сказать ей этого; а когда
женщина, которая должна принимать объяснение, вынуждена наконец сама сделать объяснение, он, видите ли, «
замер», но почувствовал, что «блаженство волною пробегает по его сердцу», только, впрочем, «по временам», а собственно говоря, он «совершенно потерял голову» — жаль только, что не упал в обморок, да и то было бы, если бы не попалось кстати дерево, к которому можно было прислониться.
Мимо молодого человека прошли мужчина и
женщина, и сердце его
замерло… Послышался знакомый женский голос, и потом сиплый мужской, но совсем незнакомый.
— Есть тут кто? — крикнул Алексей Степанович, и звук его голоса отскочил от крыши и,
замирая, понесся по реке. Внутри чердака послышались невнятные, хрипящие звуки, как будто кого-нибудь душили. Привязав поспешно лодку, Алексей Степанович вскочил на балкончик и в дверях чуть не столкнулся с
женщиной, шедшей ему навстречу.
Что, например, может быть безобразнее и достойнее сожаления, чем беременная
женщина? Беременность — это уродство, болезнь, — это проклятие, наложенное на
женщину богом. «Умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей». Только и остается
женщине — покорно и терпеливо нести тяжелую «скорбь» и
замирать от ужаса в ожидании грядущих мук и опасностей. Но не так для Толстого.
Сердце, молодая еще кровь, воображение, потребность женской ласки — точно
замерли в нем. За целый год был ли он хоть единожды, с глазу на глаз, в увлекательной беседе с молодой красивой
женщиной?.. Ни единого раза… Не лучше ли так?
И не помнит он, чтобы
женщина захватила его совсем, чтобы он сам безумствовал, бросался на колени или
замер в изнеможении от полноты страсти или сильного случайного порыва.
Дорогие хоромы коммерции советника Нетова
замирали вместе с той
женщиной, которая создала их… Лестница, салоны с гобеленами, столовая с резным потолком стояли в полутьме кое-где зажженных ламп. В кабинете сидел за письменным столом повихнувшийся выученик Марьи Орестовны. По зале ходил другой ее воспитанник, глупый и ничтожный…
Караулов в бешеной злобе на самого себя гнал из своего внутреннего я это недовольство. Усилиями своего разума доказывал, что лучшего, более чистого, более высокого отношения к
женщине он не понимает, не признает и не желает, а сердце между тем говорило другое и трепетно
замирало при мысли о том, что другой — его друг — хотя и не заслуженно, но имеет все права на эту
женщину.
И даже после отъезда, после отслуженного напутственного молебна, хотя молодая
женщина и горько плакала и сенные девушки почти насильно оторвали ее от Ермака Тимофеевича — так крепко обвила она руками его шею и
замерла в слезах на его груди, — Ксения собрала все свое мужество и вместе со всеми молча стояла у окна и глядела, как уезжал ее муж во главе отряда.
При мне сегодня Лизавета Петровна села на кровать к одной очень изнуренной
женщине. Остальные собрались в кучку. Она им читала Евангелие. Говорила она так же горячо, как всегда, и, что мне особенно понравилось, она не старалась вовсе подделываться к этим
женщинам. Если в них не все
замерло, они, конечно, должны были чувствовать, что Лизавета Петровна не играет комедию, а глубоко любит их.
Страдая и
замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом, шелковом, с черными кружевами платье, так, как умеют ходить
женщины, — тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе.
Женщина, увязанная платком так, что почти но видно было ее лица, стояла у стены, неподвижно смотрела на горбатый нос, на торчащие ступни и выпуклые яблоки глаз и разномерно после довольно долгих промежутков втягивала в себя воздух, сопли и слезы и опять
замирала.