Неточные совпадения
Зачем же я должен любить его, за то только, что он родил меня, а потом всю жизнь не любил меня?“ О, вам, может быть, представляются эти
вопросы грубыми,
жестокими, но не требуйте же от юного ума воздержания невозможного: „Гони природу в дверь, она влетит в окно“, — а главное, главное, не будем бояться „металла“ и „жупела“ и решим
вопрос так, как предписывает разум и человеколюбие, а не так, как предписывают мистические понятия.
— Так не сердится, что ревную, — воскликнул он. — Прямо женщина! «У меня у самой
жестокое сердце». Ух, люблю таких, жестоких-то, хотя и не терплю, когда меня ревнуют, не терплю! Драться будем. Но любить, — любить ее буду бесконечно. Повенчают ли нас? Каторжных разве венчают?
Вопрос. А без нее я жить не могу…
Чуть не смеясь от избытка приятных и игривых чувств, я нырнул в постель и уже закрыл было глаза, как вдруг мне пришло на ум, что в течение вечера я ни разу не вспомнил о моей
жестокой красавице… «Что же это значит? — спросил я самого себя. — Разве я не влюблен?» Но, задав себе этот
вопрос, я, кажется, немедленно заснул, как дитя в колыбели.
Предсказывая ужасную и
жестокую революцию, К. Леонтьев вместе с тем сознает, что
вопрос об отношении между трудом и капиталом должен быть разрешен.
Это была ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных мук совести. Ведь все равно прошлого не вернешь, а начинать жить снова поздно. Но совесть — этот неподкупный судья, который приходит ночью, когда все стихнет, садится у изголовья и начинает свое
жестокое дело!.. Жениться на Фене? Она первая не согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери, на которой можно жениться и на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись в голове Карачунского, а решение
вопроса ни на волос не подвинулось вперед.
Как ни повертывайте эти
вопросы, с какими иезуитскими приемами ни подходите к ним, а ответ все-таки будет один: нет, ни вреда, ни опасности не предвидится никаких… За что же это
жестокое осуждение на бессрочное блуждание в коридоре, которое, представляя собою факт беспричинной нетерпимости, служит, кроме того, источником «шума» и"резкостей"?
Мать слушала невнятные
вопросы старичка, — он спрашивал, не глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, — слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что старший судья и все его товарищи не могут быть злыми,
жестокими людьми. Внимательно осматривая лица судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.
Что же касается до единения с народом, то это
вопрос едва ли еще не более
жестокий, нежели
вопрос об исторических утешениях.
Целую ночь мы бежали. Дождь преследовал нас, грязь забрасывала с ног до головы. Куда надеялись мы убежать? — на этот
вопрос вряд ли кто-нибудь из нас дал бы ответ. Если б мы что-нибудь сознавали, то, разумеется, поняли бы, что как ни велик божий мир, но от спектров, его населяющих, все-таки спрятаться некуда.
Жестокая и чисто животненная паника гнала нас вперед и вперед.
Ответ на этот
вопрос тот, что допускают это не все люди (одни — большая часть людей — обманутые и подчиненные, и не могут не допускать чего бы то ни было), а допускают это люди, занимающие только при такой организации выгодное положение в обществе; допускают потому, что для этих людей риск пострадать оттого, что во главе правительства или войска станет безумный или
жестокий человек, всегда меньше тех невыгод, которым они подвергнутся в случае уничтожения самой организации.
Однако Грас Паран, выждав время, начал
жестокую борьбу, поставив задачей жизни — убрать памятник; и достиг того, что среди огромного числа родственников, зависящих от него людей и людей подкупленных был поднят
вопрос о безнравственности памятника, чем привлек на свою сторону людей, бессознательность которых ноет от старых уколов, от мелких и больших обид, от злобы, ищущей лишь повода, — людей с темными, сырыми ходами души, чья внутренняя жизнь скрыта и обнаруживается иногда непонятным поступком, в основе которого, однако, лежит мировоззрение, мстящее другому мировоззрению — без ясной мысли о том, что оно делает.
С не меньшей страстью говорили о способах радикального искоренения евреев с лица земли, но в этом
вопросе верх всегда брал Объедок, сочинявший изумительно
жестокие проекты, и ротмистр, желавший везде быть первым, избегал этой темы.
В последнее время Пушкин окончательно также склонился, по-видимому, к [той мысли, что для исправления людей нужны «бичи, темницы, топоры», а не сила слова, не сатира, не литературное обличение. Он отталкивал от себя общественные
вопросы жестоким восклицанием:]
— Неужто же ты, Лара, будешь смотреть спокойно, как меня, твоего брата, повезут в острог? Пожалей же меня наконец, — приставал он, — не губи меня вдосталь: ведь я и так всю мою жизнь провел бог знает как, то в тюрьме, то в ссылке за политику, а потом очутился в таких
жестоких комбинациях, что от женского
вопроса у меня весь мозг высох и уже сердце перестает биться. Еще одна какая-нибудь напасть, и я лишусь рассудка и, может быть, стану такое что-нибудь делать, что тебе будет совестно и страшно.
Меня удивил
вопрос, и вдруг я почувствовал, что Петр Степанович живет в каком-то совсем другом, чуждом мире,
жестоком и грубом; и его лицо показалось мне вульгарным и непочтенным. Я ответил...
За ужином произошла
жестокая схватка по
вопросу о задачах искусства между Леонидом Андреевым, Сологубом, Сергеем Глаголем, с одной стороны, Буниным и мною, с другой.
Скоро это, однако, было подмечено, и бедный Пекторалис сделался предметом
жестоких шуток. Его ошибки в языке заключались преимущественно в таких словах, которыми он должен был быстро отвечать на какой-нибудь
вопрос. Тут-то и случалось, что он давал ответ совсем противоположный тому, который хотел сделать. Его спрашивали, например...
Одни адвокаты потирали руки, в предвкушении лакомых кусков — гонорара, имеющего быть полученным с «излюбленных граждан» Москвы, долженствующих скоро волею судеб переместиться с различных мягких кресел почетных должностей на
жестокую скамью подсудимых. Кому придется урвать кусочек от этого роскошного пирога? Вот
вопрос!