Неточные совпадения
Особенность Алексея Александровича как государственного
человека, та, ему одному свойственная характерная черта, которую имеет каждый выдвигающийся чиновник, та, которая вместе с его упорным честолюбием, сдержанностью, честностью и самоуверенностью сделала его карьеру, состояла в пренебрежении к бумажной официальности, в сокращении переписки, в прямом, насколько возможно, отношении к
живому делу и в экономности.
Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцати-четырехлетний, красивый, влюбчивый
человек, не был влюблен в жену, мать пяти
живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его.
— Ох, батюшка, осьмнадцать
человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за
живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
Ничего не заметно было оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда-нибудь
людей, никаких
живых хлопот и забот дома!
Чичиков тоже устремился к окну. К крыльцу подходил лет сорока
человек,
живой, смуглой наружности. На нем был триповый картуз. По обеим сторонам его, сняв шапки, шли двое нижнего сословия, — шли, разговаривая и о чем-то с <ним> толкуя. Один, казалось, был простой мужик; другой, в синей сибирке, какой-то заезжий кулак и пройдоха.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; потому что, точно, не говоря уже о пользе, которая может быть в геморроидальном отношенье, одно уже то, чтоб увидать свет, коловращенье
людей… кто что ни говори, есть, так сказать,
живая книга, та же наука.
— Да как сказать — куда? Еду я покуда не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье
людей — кто что ни говори, есть как бы
живая книга, вторая наука.
И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные
люди других племен, как мертва книга пред
живым словом!
Собакевич отвечал, что Чичиков, по его мнению,
человек хороший, а что крестьян он ему продал на выбор и народ во всех отношениях
живой; но что он не ручается за то, что случится вперед, что если они попримрут во время трудностей переселения в дороге, то не его вина, и в том властен Бог, а горячек и разных смертоносных болезней есть на свете немало, и бывают примеры, что вымирают-де целые деревни.
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний
человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул
живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский
человек?
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя, ибо, — не говоря уже о пользе в геморроидальном отношении, — видеть свет и коловращенье
людей — есть уже само по себе, так сказать,
живая книга и вторая наука.
Поверяя богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для
человека доставляют слезы и участие
живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно, я и без тебя знаю, что скоро умру».
Ах! мочи нет! робею.
В пустые сени! в ночь! боишься домовых,
Боишься и
людей живых.
Мучительница-барышня, бог с нею.
И Чацкий, как бельмо в глазу;
Вишь, показался ей он где-то здесь, внизу.
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый
живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого
человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких
людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Вообще она знала очень много сплетен об умерших и
живых крупных
людях, но передавала их беззлобно, равнодушным тоном существа из мира, где все, что не пошло, вызывает подозрительное и молчаливое недоверие, а пошлость считается естественной и только через нее
человек может быть понят.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а
люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые,
живые, черные валы.
— Не правда ли? Главное: хорошие
люди перестанут злиться друг на друга, и — все за
живое дело!
Из подвала дома купцов Синевых выползли на улицу тысячи каких-то червяков, они копошились, лезли на серый камень фундамента, покрывая его
живым, черным кружевом, ползли по панели под ноги толпы
людей,
люди отступали пред ними, одни — боязливо, другие — брезгливо, и ворчали, одни — зловеще, другие — злорадно...
Живой, очень подвижной, даже несколько суетливый
человек и неустанный говорун, он напоминал Климу отца.
— Смир-рно-о! — кричат на них солдаты, уставшие командовать
живою, но неповоротливой кучкой
людей, которые казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами улиц, над площадями висит болотное, кочковатое небо в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый свет.
Гнев и печаль, вера и гордость посменно звучат в его словах, знакомых Климу с детства, а преобладает в них чувство любви к
людям; в искренности этого чувства Клим не смел, не мог сомневаться, когда видел это удивительно
живое лицо, освещаемое изнутри огнем веры.
Когда герои были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их.
Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в
живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Убийство Тагильского потрясло и взволновало его как почти моментальное и устрашающее превращение
живого, здорового
человека в труп, но смерть сына трактирщика и содержателя публичного дома не возбуждала жалости к нему или каких-либо «добрых чувств». Клим Иванович хорошо помнил неприятнейшие часы бесед Тагильского в связи с убийством Марины.
Разве это
живые, неспящие
люди?
— Посмотрите, все эти идущие, едущие, снующие взад и вперед, все эти
живые, не полинявшие
люди — все за меня! Идите же к ним, кузина, а не от них назад! Там жизнь… — Он опустил портьеру. — А здесь — кладбище.
У вас не было
человека настоящего,
живого, который бы так коротко знал
людей и сердце и объяснял бы вам вас самих.
Сад, цветник, огороды — смешались в одну сплошную кучу, спутались и поросли былием. Туда не заходит
человек, только коршун, утащив
живую добычу, терзает ее там на просторе.
Но лишь коснется речь самой жизни, являются на сцену лица, события, заговорят в истории, в поэме или романе, греки, римляне, германцы, русские — но
живые лица, — у Райского ухо невольно открывается: он весь тут и видит этих
людей, эту жизнь.
Я
живой, свежий
человек; я приношу к вам сюда незнакомые здесь понятия и чувства; я новость для вас; я занимаю… виноват… занимал вас…
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно был счастлив, замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от Веры, от
живой женщины, как
человек, и от статуи, как художник, началась у него самого не с Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних
людей, древнюю жизнь, а я просто любил…
живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых
людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
С тайным, захватывающим дыхание ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет — и что в душе
человека, независимо от художественного, таится другое творчество, присутствует другая
живая жажда, кроме животной, другая сила, кроме силы мышц.
Что же было еще дальше, впереди: кто она, что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса или глубокая и тонкая женская натура, одна из тех, которые, по воле своей, играют жизнью
человека, топчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или дают уже такое счастье, лучше, жарче,
живее какого не дается
человеку.
— Да, да, — перебил я, — но утешительно по крайней мере то, что всегда, в таких случаях, оставшиеся в
живых, судьи покойного, могут сказать про себя: «хоть и застрелился
человек, достойный всякого сожаления и снисхождения, но все же остались мы, а стало быть, тужить много нечего».
Человек бежит из этого царства дремоты, которая сковывает энергию, ум, чувство и обращает все
живое в подобие камня.
Я теперь
живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса, в котором пустыни превращаются в жилые места, дикари возводятся в чин
человека, религия и цивилизация борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы.
Тоска: на расстоянии тридцати верст ни
живой души, ни встречи с
человеком, ни жилища на дороге, ни даже самой дороги!
Люди там жмутся теснее в кучу; пустынная Лена стала
живым, неумолкающим, ни летом, ни зимою, путем.
Мне казалось, что я с этого утра только и начал путешествовать, что судьба нарочно послала нам грозные, тяжелые и скучные испытания, крепкий, семь дней без устали свирепствовавший холодный ветер и серое небо, чтоб
живее тронуть мягкостью воздуха, теплым блеском солнца, нежным колоритом красок и всей этой гармонией волшебного острова, которая связует здесь небо с морем, море с землей — и все вместе с душой
человека.
Этим объяснялось для Нехлюдова то удивительное явление, что самые кроткие по характеру
люди, неспособные не только причинить, но видеть страданий
живых существ, спокойно готовились к убийствам
людей, и все почти признавали в известных случаях убийство, как орудие самозащиты и достижения высшей цели общего блага, законным и справедливым.
Религиозное учение это состояло в том, что всё в мире
живое, что мертвого нет, что все предметы, которые мы считаем мертвыми, неорганическими, суть только части огромного органического тела, которое мы не можем обнять, и что поэтому задача
человека, как частицы большого организма, состоит в поддержании жизни этого организма и всех
живых частей его.
По отношению к браку у него была тоже своя теория, состоявшая в том, что размножение
людей есть только низшая функция
человека, высшая же состоит в служении уже существующему
живому.
И в-пятых, наконец, всем
людям, подвергнутым этим воздействиям, внушалось самым убедительным способом, а именно посредством всякого рода бесчеловечных поступков над ними самими, посредством истязания детей, женщин, стариков, битья, сечения розгами, плетьми, выдавания премии тем, кто представит
живым или мертвым убегавшего беглого, разлучения мужей с женами и соединения для сожительства чужих жен с чужими мужчинами, расстреляния, вешания, — внушалось самым убедительным способом то, что всякого рода насилия, жестокости, зверства не только не запрещаются, но разрешаются правительством, когда это для него выгодно, а потому тем более позволено тем, которые находятся в неволе, нужде и бедствиях.
И потому он считал преступлением уничтожать
живое: был против войны, казней и всякого убийства не только
людей, но и животных.
Idee fixe [Навязчивая идея (фр.)] Хионии Алексеевны была создать из своей гостиной великосветский салон, где бы молодежь училась хорошему тону и довершала свое образование на
живых образцах,
люди с весом могли себя показать, женщины — блеснуть своей красотой и нарядами, заезжие артисты и артистки — найти покровительство, местные таланты — хороший совет и поощрение и все молодые девушки — женихов, а все молодые
люди — невест.
Пожалуй, председатель суда недурной
человек, только в нем
живого места нет: он, должно полагать, даже потеет статьями закона…
— А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю за себя: мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал: больной
человек, измученный, кажется, места в нем
живого нет, а все скрипит да еще работает за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело — и свалился, как сгнивший столб.
Эта похвала заставила Марью Степановну даже покраснеть; ко всякой старине она питала нечто вроде благоговения и особенно дорожила коллекцией старинных сарафанов, оставшихся после жены Павла Михайловича Гуляева «с материной стороны». Она могла рассказать историю каждого из этих сарафанов, служивших для нее
живой летописью и биографией давно умерших дорогих
людей.
Отвлеченные чувства завладевают
человеком, и все
живое, в плоти и крови, исчезает из поля зрения
человека.
Самое ведь важное и существенное —
люди,
живые души, клетки общественной ткани, а не внешние формы, за которыми может быть скрыто какое угодно содержание или полное отсутствие всякого содержания.