Неточные совпадения
Осенью, на пятнадцатом году
жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла в Марсель шкуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой
девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока
девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для
девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой
жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
Лонгрен выслушал
девочку, не перебивая, без улыбки, и, когда она кончила, воображение быстро нарисовало ему неизвестного старика с ароматической водкой в одной руке и игрушкой в другой. Он отвернулся, но, вспомнив, что в великих случаях детской
жизни подобает быть человеку серьезным и удивленным, торжественно закивал головой, приговаривая...
— Всю мою будущую
жизнь буду об вас молиться, — горячо проговорила
девочка и вдруг опять засмеялась, — бросилась к нему и крепко опять обняла его.
«Как она созрела, Боже мой! как развилась эта
девочка! Кто ж был ее учителем? Где она брала уроки
жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!..»
Райский провел уже несколько таких дней и ночей, и еще больше предстояло ему провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным
жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой домом, в полях, на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя
девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
— Ах, вы барышня!
девочка! На какой еще азбуке сидите вы: на манерах да на тоне! Как медленно развиваетесь вы в женщину! Перед вами свобода,
жизнь, любовь, счастье — а вы разбираете тон, манеры! Где же человек, где женщина в вас!.. Какая тут «правда»!
Она опять походила на старый женский фамильный портрет в галерее, с суровой важностью, с величием и уверенностью в себе, с лицом, истерзанным пыткой, и с гордостью, осилившей пытку. Вера чувствовала себя жалкой
девочкой перед ней и робко глядела ей в глаза, мысленно меряя свою молодую, только что вызванную на борьбу с
жизнью силу — с этой старой, искушенной в долгой жизненной борьбе, но еще крепкой, по-видимому, несокрушимой силой.
А она, кажется, всю
жизнь, как по пальцам, знает: ни купцы, ни дворня ее не обманут, в городе всякого насквозь видит, и в
жизни своей, и вверенных ее попечению
девочек, и крестьян, и в кругу знакомых — никаких ошибок не делает, знает, как где ступить, что сказать, как и своим и чужим добром распорядиться! Словом, как по нотам играет!
Это подобно, как у великих художников в их поэмах бывают иногда такие больные сцены, которые всю
жизнь потом с болью припоминаются, — например, последний монолог Отелло у Шекспира, Евгений у ног Татьяны, или встреча беглого каторжника с ребенком, с
девочкой, в холодную ночь, у колодца, в «Miserables» [«Отверженных» (франц.).]
Он был уверен, что его чувство к Катюше есть только одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо чувства радости
жизни, разделяемое этой милой, веселой
девочкой. Когда же он уезжал, и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
Ребенок,
девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно было ведено совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него
жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная
жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.
Девочка действительно была серьезная не по возрасту. Она начинала уже ковылять на своих пухлых розовых ножках и довела Нагибина до слез, когда в первый раз с счастливой детской улыбкой пролепетала свое первое «деду», то есть дедушка. В мельничном флигельке теперь часто звенел, как колокольчик, детский беззаботный смех, и везде валялись обломки разных игрушек, которые «деду» привозил из города каждый раз. Маленькая
жизнь вносила с собой теплую, светлую струю в мирную
жизнь мельничного флигелька.
— Я?.. О да… Зося для меня была дороже
жизни. До двенадцати лет я любил ее как
девочку, а потом как женщину… Если бы я мог вернуть ее… Она погибнет, погибнет…
Мы до сих пор ничего не говорили о маленьком существе,
жизнь которого пока еще так мало переходила границы чисто растительных процессов: это была маленькая годовалая
девочка Маня, о которой рассказывал Привалову на Ирбитской ярмарке Данилушка.
— И отличное дело: устрою в монастырь… Ха-ха…Бедная моя
девочка, ты не совсем здорова сегодня… Только не осуждай мать, не бери этого греха на душу:
жизнь долга, Надя; и так и этак передумаешь еще десять раз.
Он резко отвечал, что в такие вздоры не верит, что слишком хорошо знает
жизнь, что видал слишком много примеров безрассудства людей, чтобы полагаться на их рассудок; а тем смешнее полагаться на рассудок 17–летней
девочки.
И я не увидел их более — я не увидел Аси. Темные слухи доходили до меня о нем, но она навсегда для меня исчезла. Я даже не знаю, жива ли она. Однажды, несколько лет спустя, я мельком увидал за границей, в вагоне железной дороги, женщину, лицо которой живо напомнило мне незабвенные черты… но я, вероятно, был обманут случайным сходством. Ася осталась в моей памяти той самой
девочкой, какою я знавал ее в лучшую пору моей
жизни, какою я ее видел в последний раз, наклоненной на спинку низкого деревянного стула.
— Помни всю
жизнь, — говорила маленькой
девочке, когда они приехали домой, компаньонка, — помни, что княгиня — твоя благодетельница, и молись о продолжении ее дней. Что была бы ты без нее?
Генерал занимался механикой, его жена по утрам давала французские уроки каким-то бедным
девочкам; когда они уходили, она принималась читать, и одни цветы, которых было много, напоминали иную, благоуханную, светлую
жизнь, да еще игрушки в шкапе, — только ими никто не играл.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую дочь Людмилу, да так и оставили ее у себя воспитывать вместе с своими дочерьми. Дочери между тем росли и из хорошеньких
девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж сказал, красива была Людмила, которую весь полк называл не иначе, как Милочкой. Надо было думать об женихах, и тут началась для вдовы целая
жизнь тревожных испытаний.
И как я смогу опять жить, если… если эта вторая
девочка в серой шубке опять уйдет навсегда из моей
жизни и пустая канва опять останется без узора…
Может быть, присутствие и совместная
жизнь с настоящею здоровою
девочкой произведут такое действие, какого не в состоянии сейчас предвидеть никакая наука.
Я стала тревожная, все беспокоюсь. Меня еще
девочкой взяли к господам, я теперь отвыкла от простой
жизни, и вот руки белые-белые, как у барышни. Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь… Страшно так. И если вы, Яша, обманете меня, то я не знаю, что будет с моими нервами.
— А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка
девочка простая и добрая. И к
жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
Мы с сестрицей катались в санях и в первый раз в
жизни видели, как крестьянские и дворовые мальчики и
девочки смело катались с высокой горы от гумна на подмороженных коньках и ледянках.
Видно было, что ее мамашане раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою
девочку (все, что у ней осталось отрадного в
жизни) и плача над ней, а в то же время и не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.
Это история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею
девочкой, которую она считала еще ребенком, по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении до последней минуты ее
жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше всего на свете.
— В будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году приглядел; ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка. Родители рады! Понимаешь, как ему надо было, чтоб жена умерла? Генеральская дочка, денежная
девочка — много денег! Мы, брат Ваня, с тобой никогда так не женимся… Только чего я себе во всю
жизнь не прощу, — вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, — это — что он оплел меня, две недели назад… подлец!
Свою педагогическую деятельность он начал с того, что переодел
девочку мальчиком, точно в женском костюме таились все напасти и злобы, какими была отравлена
жизнь Прозорова.
Капля за каплей она прививала
девочке свой мизантропический взгляд на
жизнь и людей, стараясь этим путем застраховать ее от всяких опасностей; в каждом деле она старалась показать прежде всего его черную сторону, а в людях — их недостатки и пороки.
На время небо опять прояснилось; с него сбежали последние тучи, и над просыхающей землей, в последний раз перед наступлением зимы, засияли солнечные дни. Мы каждый день выносили Марусю наверх, и здесь она как будто оживала;
девочка смотрела вокруг широко раскрытыми глазами, на щеках ее загорался румянец; казалось, что ветер, обдававший ее своими свежими взмахами, возвращал ей частицы
жизни, похищенные серыми камнями подземелья. Но это продолжалось так недолго…
Каждый раз, придя к своим друзьям, я замечал, что Маруся все больше хиреет. Теперь она совсем уже не выходила на воздух, и серый камень — темное, молчаливое чудовище подземелья — продолжал без перерывов свою ужасную работу, высасывая
жизнь из маленького тельца.
Девочка теперь большую часть времени проводила в постели, и мы с Валеком истощали все усилия, чтобы развлечь ее и позабавить, чтобы вызвать тихие переливы ее слабого смеха.
Несомненно, кто-то высасывает
жизнь из этой странной
девочки, которая плачет тогда, когда другие на ее месте смеются.
«В этой
жизни не будет ошибок», — сказала Варвара Петровна, когда
девочке было еще двенадцать лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою, то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь.
После этого
девочка росла у бабушки в Финляндии, и это было самое счастливое время ее
жизни.
Мне страшно нравилось слушать
девочку, — она рассказывала о мире, незнакомом мне. Про мать свою она говорила всегда охотно и много, — предо мною тихонько открывалась новая
жизнь, снова я вспоминал королеву Марго, это еще более углубляло доверие к книгам, а также интерес к
жизни.
Наконец, получив в наследство село Степанчиково, что увеличило его состояние до шестисот душ, он оставил службу и, как уже сказано было, поселился в деревне вместе с своими детьми: восьмилетним Илюшей (рождение которого стоило
жизни его матери) и старшей дочерью Сашенькой,
девочкой лет пятнадцати, воспитывавшейся по смерти матери в одном пансионе, в Москве.
Мудрено сказать, что побудило ее к этому: фамильная гордость, участие к ребенку или ненависть к брату, — как бы то ни было,
жизнь маленькой
девочки была некрасива, она была лишена всех радостей своего возраста, застращена, запугана, притеснена.
— Все это хорошо, голубчик, — сказал Ярцев и вздохнул. — Это только показывает лишний раз, как богата, разнообразна русская
жизнь. Ах, как богата! Знаете, я с каждым днем все более убеждаюсь, что мы живем накануне величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать. Хотите верьте, хотите нет, но, по-моему, подрастает теперь замечательное поколение. Когда я занимаюсь с детьми, особенно с
девочками, то испытываю наслаждение. Чудесные дети!
— Разве кому лучше, коли человек, раз согрешив, на всю
жизнь останется в унижении?.. Девчонкой, когда вотчим ко мне с пакостью приставал, я его тяпкой ударила… Потом — одолели меня…
девочку пьяной напоили…
девочка была… чистенькая… как яблочко, была твёрдая вся, румяная… Плакала над собой… жаль было красоты своей… Не хотела я, не хотела… А потом — вижу… всё равно! Нет поворота… Дай, думаю, хошь дороже пойду. Возненавидела всех, воровала деньги, пьянствовала… До тебя — с душой не целовала никого…
Илья смотрел на неё и думал, что вот эта
девочка живёт одна, в яме, работает, как большая, не имеет никакой радости и едва ли найдёт когда-либо радость в
жизни.
Муров. Нет, я вам советую. Занимайтесь своим делом артистическим, благо оно идет у вас так успешно. Вы не семнадцатилетняя
девочка; вам уж пора бросить сентиментальность, пора иметь рассудок и смотреть на
жизнь серьезнее.
Обе эти
девочки были очень хорошенькие и очень хорошие особы, с которыми можно было прожить целую
жизнь в отношениях самых приятельских, если бы не было очевидной опасности, что приязнь скоро перейдет в чувство более теплое и грешное.
Сашу,
девочку, трогают мои несчастия. Она мне, почти старику, объясняется в любви, а я пьянею, забываю про все на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: «Новая
жизнь! счастье!» А на другой день верю в эту
жизнь и в счастье так же мало, как в домового… Что же со мною? B какую пропасть толкаю я себя? Откуда во мне эта слабость? Что стало с моими нервами? Стоит только больной жене уколоть мое самолюбие, или не угодит прислуга, или ружье даст осечку, как я становлюсь груб, зол и не похож на себя…
Когда она была еще
девочкой, он пугал ее напоминанием о звездах, о древних мудрецах, о наших предках, подолгу объяснял ей, что такое
жизнь, что такое долг; и теперь, когда ей было уже двадцать шесть лет, продолжал то же самое, позволяя ей ходить под руку только с ним одним и воображая почему-то, что рано или поздно должен явиться приличный молодой человек, который пожелает вступить с нею в брак из уважения к его личным качествам.
Чем дольше
девочка училась там, чем дальше и дальше шло ее воспитание, тем как-то суше и неприветливее становилась она к матери и почти с гневом, который едва доставало у нее сил скрывать, относилась к образу ее
жизни и вообще ко всем ее понятиям.
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две
девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у
девочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим
девочкам в течение долгой
жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется еще пережить на этом свете!
У меня жена, двое
девочек, притом жена дама нездоровая и так далее и так далее, ну, а если бы начинать
жизнь сначала, то я не женился бы…
Он вспомнил, как в детстве во время грозы он с непокрытой головой выбегал в сад, а за ним гнались две беловолосые
девочки с голубыми глазами, и их мочил дождь; они хохотали от восторга, но когда раздавался сильный удар грома,
девочки доверчиво прижимались к мальчику, он крестился и спешил читать: «Свят, свят, свят…» О, куда вы ушли, в каком вы море утонули, зачатки прекрасной, чистой
жизни?