Неточные совпадения
Меж ими всё рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и
жизнь в свою чреду, —
Всё подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много понимал,
Прилежно юноше внимал.
О рабочем классе Клим Иванович Самгин думал почти так же мало, как о
жизни различных
племен, входивших в состав империи, — эти
племена изредка напоминали о себе такими фактами, каково было «Андижанское восстание», о рабочих думалось, разумеется, чаще — каждый раз, когда их расстреливали.
Сильные и наиболее дикие
племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и идут в услужение к европейцам, разделяя их образ
жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на то, что в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
Кроме черных и малайцев встречается много коричневых лиц весьма подозрительного свойства, напоминающих не то голландцев, не то французов или англичан: это помесь этих народов с африканками. Собственно же коренных и известнейших
племен: кафрского, готтентотского и бушменского, особенно последнего, в Капштате не видать, кроме готтентотов — слуг и кучеров. Они упрямо удаляются в свои дикие убежища, чуждаясь цивилизации и оседлой
жизни.
А между тем, каких усилий стоит каждый сделанный шаг вперед! Черные
племена до сих пор не поддаются ни силе проповеди, ни удобствам европейской
жизни, ни очевидной пользе ремесел, наконец, ни искушениям золота — словом, не признают выгод и необходимости порядка и благоустроенности.
Жизнь…
жизни, народы, революции, любимейшие головы возникали, менялись и исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем; след их уже почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет вместо Москвы-реки, и чужое
племя около… и нет нам больше дороги на родину… одна мечта двух мальчиков — одного 13 лет, другого 14 — уцелела!
Не легка была
жизнь этих начинающих художников без роду, без
племени, без знакомства и средств к
жизни.
Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная
жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что всё было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть, — слишком обильна жестокостью темная
жизнь «неумного
племени».
Поклонник Баха и Генделя, знаток своего дела, одаренный живым воображением и той смелостью мысли, которая доступна одному германскому
племени, Лемм со временем — кто знает? — стал бы в ряду великих композиторов своей родины, если б
жизнь иначе его повела; но не под счастливой звездой он родился!
Правда, что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное
племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов и проч. Все они бодрствуют и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но история сумеет разобраться в этом наносном хламе и отыщет, где находится действительный центр тяжести
жизни. Если же она и упомянет о хламе, то для того только, чтобы сказать: было время такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
В самом простом виде дело происходило так: люди жили
племенами, семьями, родами и враждовали, насиловали, разоряли, убивали друг друга. Насилия эти происходили в малых и больших размерах: личность боролась с личностью,
племя с
племенем, семья с семьей, род с родом, народ с народом. Бòльшие, сильнейшие совокупности завладевали слабейшими, и чем больше и сильнее становилась совокупность людей, тем меньше происходило в ней внутренних насилий и тем обеспеченнее казалась продолжительность
жизни совокупности.
Общественное жизнепонимание ведь состоит в том, что смысл
жизни переносится из личности в совокупность и последовательность их — в
племя, в семью, род или государство.
Любить себя естественно каждому, и каждый себя любит без поощрения к этому; любить свое
племя, поддерживающее и защищающее меня, любить жену — радость и помощь
жизни, своих детей — утеху и надежду
жизни, и своих родителей, давших
жизнь и воспитание, естественно; и любовь эта, хоть далеко не столь сильная, как любовь к себе, встречается довольно часто.
По второму жизнепониманию
жизнь человека заключается не в одной его личности, а в совокупности и последовательности личностей: в
племени, семье, роде, государстве; цель
жизни заключается в удовлетворении воли этой совокупности личностей.
Только
жизнь совокупности и последовательности личностей:
племени, семьи, рода, государства продолжается и живет, и потому человек должен жертвовать своей личностью для
жизни семьи, государства.
Сущность общественного жизнепонимания состоит в перенесении смысла своей личной
жизни в
жизнь совокупности личностей:
племени, семьи, рода, государства. Перенесение это совершалось и совершается легко и естественно в первых своих формах, в перенесении смысла
жизни из своей личности в
племя, семью. Перенесение же в род или народ уже труднее и требует особенного воспитания для этого; перенесение же сознания в государство уже составляет предел такого перенесения.
Мы всюду встречаем войну, не только между различными
племенами и народами, но также в семейной и частной
жизни.
Члены
племени или семьи, соединяясь в одну совокупность, менее враждуют между собой, и
племя и семья не умирают, как один человек, а продолжают свое существование: между членами одного государства, подчиненными одной власти, борьба кажется еще слабее, и
жизнь государства кажется еще обеспеченнее.
Человек языческий, общественный признает
жизнь уже не в одном себе, но в совокупности личностей — в
племени, семье, роде, государстве, и жертвует для этих совокупностей своим личным благом.
Известно, что из кочующих
племен в Европе цыгане и игроки никогда не ведут оседлой
жизни, и потому нет ничего удивительного, что один из слушателей Бельтова через несколько дней был уже в Петербурге.
Немцы правильно развивались, кричат славянофилы, — подавайте и нам правильное развитие!"Да где ж его взять, когда самый первый исторический поступок нашего
племени призвание себе князей из-за моря — есть уже неправильность, ненормальность, которая повторяется на каждом из нас до сих пор; каждый из нас, хоть раз в
жизни, непременно чему-нибудь чужому, не русскому сказал:"Иди владети и княжити надо мною!"
— Первая, самая грубая форма войны — есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее
племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее
племя и навязывает формы
жизни, совершенно не свойственные тому
племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские — королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и не думал воевать!
— Проклятое
племя! Ну долго ли мой отец был крепостным, а я всю
жизнь, того-этого, послушанием страдаю. Ты вон давеча на меня крикнул, а я сейчас же за револьвером — от послушания, того-этого, оттого, что иначе возразить не умею, от стыда! Эх, Саша, много еще ты молиться должен, пока свой грех замолишь.
Вообще — со мною обращались довольно строго: когда я прочитал «Азбуку социальных наук», мне показалось, что роль пастушеских
племен в организации культурной
жизни преувеличена автором, а предприимчивые бродяги, охотники — обижены им. Я сообщил мои сомнения одному филологу, — а он, стараясь придать бабьему лицу своему выражение внушительное, целый час говорил мне о «праве критики».
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые
племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта
жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Стяжав от всего почти дворянства имя прекраснейшего человека, Гаврилов в самом деле, судя по наружности, не подпадал никакого рода укору не только в каком-нибудь черном, но даже хоть сколько-нибудь двусмысленно-честном поступке, а между тем, если хотите, вся
жизнь его была преступление: «Раб ленивый», ни разу не добыв своим плечиком копейки, он постоянно жил в богатстве, мало того: скопил и довел свое состояние до миллиона, никогда ничем не жертвуя и не рискуя; какой-нибудь плантатор южных штатов по крайней мере борется с природою, а иногда с дикими
племенами и зверями, наконец, улучшает самое дело, а тут ровно ничего!
Различие во всех этих отношениях замечается не только между человеком и животными, но даже и между людьми различных
племён, различного образа
жизни, различного возраста и пола.
(Прим. автора)] как ветхое здание, сокрушалась под сильными ударами диких героев севера, когда готфы, вандалы, эрулы и другие
племена скифские искали везде добычи, жили убийствами и грабежом, тогда славяне имели уже селения и города, обработывали землю, наслаждались приятными искусствами мирной
жизни, но всё еще любили независимость.
Катастрофа, никогда еще не испытанная миром [Катастрофа, никогда еще не испытанная миром… — первая мировая война; журнал Горького «Летопись», в котором была опубликована статья, занимал активную антивоенную позицию.], потрясает и разрушает
жизнь именно тех
племен Европы, духовная энергия которых наиболее плодотворно стремилась и стремится к освобождению личности от мрачного наследия изжитых, угнетающих разум и волю фантазий древнего Востока — от мистик суеверий, пессимизма и анархизма, неизбежно возникающего на почве безнадежного отношения к
жизни.
А еще дальше возвышаются Брусковы, Большовы, Кабановы, Уланбековы, и все это злое
племя предъявляет свои права на
жизнь и волю русского люда…
История первых князей варяжского
племени действительно показывает, как быстро и сильно норманская стихия возобладала над
жизнью славянскою.
Еще пуще боялись, чтоб крестьян не продал на вывоз он, либо не выселил в дальние вотчины — не видать тогда дочки до гробовой доски, не знавать и ей ни рода, ни
племени, изныть и покончить
жизнь на чужой стороне.
Как рыба ударом в голову, Я оглушен моею человечностью, роковое беспамятство гонит Меня в твою
жизнь, но одно Я знаю твердо: Я из рода свободных, Я из
племени владык, свою волю претворяющих в законы.
Мне как русскому, впервые попадавшему в этот"край забраный", как называют еще поляки, было сразу тяжко сознавать, что я принадлежу к тому
племени, которое для своего государственного могущества должно было поработить и более его культурное
племя поляков. Но это порабощение было чисто внешнее, и у поляков нашел я свою национальную
жизнь, вековые традиции и навыки, общительность, выработанный разговорный язык, гораздо большую близость к западноевропейской культуре, чем у нас, даже и в среднем классе.
«Сам Бог благословил меня на задуманный подвиг, — проносилось в его голове. — Меня не может привлекать теперь
жизнь даже желанием отыскать свой род. Я нашел мать, но все же, как сын греха, остаюсь без роду и
племени».
Клянусь всей роднею моею, покинутой в Москве, не щадить до конца
жизни это проклятое
племя, если встретятся они с нами в битве за новгородцев, хотя бы они налетели на нас на огненных драконах! — вскричал князь Даниил Холмский.
— Да, скорее и без оглядки… Вы слишком недосягаемы для меня, хотя никто не может запретить мне любить вас, молиться на вас, мечтать о вас, жить вами. Но вы богаты, а я… я бедняк, без роду и
племени… Вот пропасть, лежащая между нами… Если бы не это, с каким наслаждением посвятил бы я вам свою
жизнь до последнего вздоха, я носил бы вас на руках, я лелеял бы вас, я сделал бы вас счастливой… Но вы богаты, к несчастью вы богаты.
— Кому здоровье, а им анафема, двоедушникам!.. Клянусь всей роднею моею, покинутой в Москве, не щадить до конца
жизни это проклятое
племя, если встретятся они с нами в битве за новгородцев, хотя бы они налетели на нас на огненных драконах! — вскричал князь Даниил Холмский.
Оставляя до другого письма более подробное разъяснение хлыстовщины с приличными указаниями на летописи, акты и факты действительной
жизни, замечу здесь, что успеху богомильства во времена св. Владимира и его преемников много способствовала готовая к восприятию этого учения почва: вероучение финских
племен, вошедших в состав первоначальной Руси.