Неточные совпадения
— А потому терпели мы,
Что мы — богатыри.
В том богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик — не богатырь?
И жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
В бою — а богатырь!
Цепями руки кручены,
Железом ноги кованы,
Спина… леса дремучие
Прошли по ней — сломалися.
А грудь? Илья-пророк
По ней
гремит — катается
На колеснице огненной…
Все терпит богатырь!
Пир кончился, расходится
Народ. Уснув, осталися
Под ивой наши странники,
И тут же спал Ионушка
Да несколько упившихся
Не
в меру мужиков.
Качаясь, Савва с Гришею
Вели домой родителя
И пели;
в чистом воздухе
Над Волгой, как набатные,
Согласные и сильные
Гремели голоса...
Было время, —
гремели обличители, — когда глуповцы древних Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб божий не
в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать повелевает".
Пред ним,
в загибе реки за болотцем, весело треща звонкими голосами, двигалась пестрая вереница баб, и из растрясенного сена быстро вытягивались по светлозеленой отаве серые извилистые валы. Следом за бабами шли мужики с вилами, и из валов выростали широкие, высокие, пухлые копны. Слева по убранному уже лугу
гремели телеги, и одна за другою, подаваемые огромными навилинами, исчезали копны, и на место их навивались нависающие на зады лошадей тяжелые воза душистого сена.
Чудным звоном заливается колокольчик;
гремит и становится ветром разорванный
в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства.
Между ними завязался спор о гнедом и чагравом. Между тем вошел
в комнату красавец — стройного роста, светло-русые блестящие кудри и темные глаза.
Гремя медным ошейником, мордатый пес, собака-страшилище, вошел вослед за ним.
Ее привозят и
в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг,
Всё чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться,
прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.
Гремят отдвинутые стулья;
Толпа
в гостиную валит:
Так пчел из лакомого улья
На ниву шумный рой летит.
Довольный праздничным обедом
Сосед сопит перед соседом;
Подсели дамы к камельку;
Девицы шепчут
в уголку;
Столы зеленые раскрыты:
Зовут задорных игроков
Бостон и ломбер стариков,
И вист, доныне знаменитый,
Однообразная семья,
Все жадной скуки сыновья.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул
в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.
Мазурка раздалась. Бывало,
Когда
гремел мазурки гром,
В огромной зале всё дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы;
Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.
Но
в городах, по деревням
Еще мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки, усы
Всё те же; их не изменила
Лихая мода, наш тиран,
Недуг новейших россиян.
А из города уже выступало неприятельское войско,
гремя в литавры и трубы, и, подбоченившись, выезжали паны, окруженные несметными слугами.
Он спустился
в шлюп, где ждал минут десять. Летика, проворный, жуликоватый парень,
загремев о борт веслами, подал их Грэю; затем спустился сам, наладил уключины и сунул мешок с провизией
в корму шлюпа. Грэй сел к рулю.
В зале разливались песенники, звенели кларнет, скрипка и
гремел турецкий барабан.
Так думает иной
Затейник,
Что он
в подсолнечной
гремит.
А он — дивит
Свой только муравейник.
Мы уселись. «
В Белогорскую крепость!» — сказал Пугачев широкоплечему татарину, стоя правящему тройкою. Сердце мое сильно забилось. Лошади тронулись, колокольчик
загремел, кибитка полетела…
Артиллерия тщетно
гремела с высоты вала, а
в поле вязла и не двигалась по причине изнурения лошадей.
Когда всё мягко так? и нежно, и незрело?
На что же так давно? вот доброе вам дело:
Звонками только что
гремяИ день и ночь по снеговой пустыне,
Спешу к вам, голову сломя.
И как вас нахожу?
в каком-то строгом чине!
Вот полчаса холодности терплю!
Лицо святейшей богомолки!.. —
И всё-таки я вас без памяти люблю...
— А хоть бы и так? — воскликнул Базаров. — Народ полагает, что когда гром
гремит, это Илья пророк
в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом — он русский, а разве я сам не русский?
Тогда Ситников вскочил
в коляску и,
загремев на двух проходивших мужиков: «Наденьте шапки, дураки!» — потащился
в город, куда прибыл очень поздно и где на следующий день у Кукшиной сильно досталось двум «противным гордецам и невежам».
Ему показалось, что
в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали двери,
в кухне
гремели кастрюли, бегала горничная, звеня посудой сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.
Гудели басовые струны, горничная
гремела посудой,
в кухне шаркал рашпиль водопроводчика.
— Я деревню знаю, знаю, что говорили ваши на выборах
в Думу, — оглушительно
гремел Хотяинцев. — Вы соображаете, почему у вас оказалось так много попов? Ага!
Старушка прошла
в комнаты,
загремела там железными болтами ставен,
в комнату ворвались, одна за другой, две узкие полосы света.
Случилась ее кончина без супруга и без сына.
Там,
в Крапивне,
гремел бал;
Никто этого не знал.
Телеграмму о смерти получили
И со свадьбы укатили.
Здесь лежит супруга-мать
Ольга, что бы ей сказать
Для души полезное?
Царство ей небесное».
— Слушай-ко, что я тебе скажу, — заговорила Марина,
гремя ключами, становясь против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила: не хочет ли он обосноваться здесь,
в этом городе? Она уверена, что ему безразлично, где жить…
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес,
гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его
в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
Паровоз снова и уже отчаянно засвистел и точно наткнулся на что-то, — завизжали тормоза,
загремели тарелки буферов, люди, стоявшие на ногах, покачнулись, хватая друг друга, женщина, подскочив на диване, уперлась руками
в колени Самгина, крикнув...
Он посидел еще десяток минут, слушая, как
в биллиардной яростно вьется, играет песня, а ее режет удалой свист,
гремит смех, барабанят ноги плясунов, и уже неловко было сидеть одному, как бы демонстрируя против веселья героев.
Через день Лидия приехала с отцом. Клим ходил с ними по мусору и стружкам вокруг дома, облепленного лесами, на которых работали штукатуры.
Гремело железо крыши под ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал
в память Клима свои всегда необычные словечки.
В темной нише коридора Никонова тихонько
гремела замком, по звуку было ясно — замок висячий.
Когда Самгин проснулся, разбуженный железным громом, поручика уже не было
в комнате.
Гремела артиллерия, проезжая рысью по булыжнику мостовой, с громом железа как будто спорил звон колоколов, настолько мощный, что казалось — он волнует воздух даже
в комнате. За кофе следователь объяснил, что
в городе назначен смотр артиллерии, прибывшей из Петрограда, а звонят, потому что — воскресенье, церкви зовут к поздней обедне.
Потом, испуганно свистнув, поезд ворвался
в железную клетку моста и как будто повлек ее за собою, изгибая, ломая косые полосы ферм. Разрушив клетку, отбросив с пути своего одноглазый домик сторожа, он
загремел потише, а скрип под вагоном стал слышней.
— Перестаньте защищать злостных банкротов, —
гремел Хотяинцев, положив локти на стол и упираясь
в него. — Партию вашу смазал дегтем Азеф, ее прикончили ликвидаторы группы «Почин» Авксентьев, Бунаков, Степа Слетов, бывший мой приятель и сожитель
в ссылке, хороший парень, но не политик, а наивнейший романтик. Вон Егор Сазонов застрелился от стыда за вождей.
«Сейчас начнет говорить», — подумал Самгин, но тут явился проводник, зажег свечу, за окном стало темно,
загремела жесть, должно быть, кто-то уронил чайник. Потом
в вагоне стало тише, и еще более четко зазвучал сверлящий голосок доцента...
Толстая женщина принесла пиво и вазочку соленых сухарей. Петров,
гремя саблей, быстро снял портупею, мундир, остался
в шелковой полосатой рубашке, засучил левый рукав и, показав бицепс, спросил Самгина...
В соседней комнате
гремела посуда, дребезжали ножи, вилки и веселый голос громко уговаривал...
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали
в приямке два самовара, выгребали угли из печи,
в углу
гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два человека
в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и — ушли
в дверь на двор.
Было жарко, душно.
В зале
гремел смех, там кто-то рассказывал армянские анекдоты, а рядом с Климом белокурый, кудрявый паж, размахивая беретом, говорил украинке...
По пути домой он застрял на почтовой станции, где не оказалось лошадей, спросил самовар, а пока собирали чай, неохотно посыпался мелкий дождь, затем он стал гуще, упрямее, крупней, — заиграли синие молнии,
загремел гром, сердитым конем зафыркал ветер
в печной трубе — и начал хлестать, как из ведра,
в стекла окон.
В зале снова
гремел рояль, топали танцоры, дразнила зеленая русалка, мелькая
в объятиях китайца. Рядом с Климом встала монахиня, прислонясь плечом к раме двери, сложив благочестиво руки на животе. Он заглянул
в жуткие щелочки ее полумаски и сказал очень мрачно...
Оформилась она не скоро,
в один из ненастных дней не очень ласкового лета. Клим лежал на постели, кутаясь
в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким крышам сердитый дождь,
гремел гром, сотрясая здание гостиницы,
в щели окон свистел и фыркал мокрый ветер.
В трех местах с потолка на пол равномерно падали тяжелые капли воды, от которой исходил запах клеевой краски и болотной гнили.
И Анисья,
в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует
в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как
гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, — она с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
Сны снились такие смутные. Проснулся — перед ним накрытый стол, ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно
в окно;
в другой комнате Анисья
гремит тарелками.
Он уж не видел, что делается на сцене, какие там выходят рыцари и женщины; оркестр
гремит, а он и не слышит. Он озирается по сторонам и считает, сколько знакомых
в театре: вон тут, там — везде сидят, все спрашивают: «Что это за господин входил к Ольге
в ложу?..» — «Какой-то Обломов!» — говорят все.
Он бы не ворочал, но у него
в ушах
гремело ее грозное «никогда».
Обломов не помнил, где он сидит, даже сидел ли он: машинально смотрел и не замечал, как забрезжилось утро; слышал и не слыхал, как раздался сухой кашель старухи, как стал дворник колоть дрова на дворе, как застучали и
загремели в доме, видел и не видал, как хозяйка и Акулина пошли на рынок, как мелькнул пакет мимо забора.
Гремит анафема
в соборах;
Мазепы лик терзает кат.
И тщетно там пришлец унылый
Искал бы гетманской могилы:
Забыт Мазепа с давних пор;
Лишь
в торжествующей святыне
Раз
в год анафемой доныне,
Грозя,
гремит о нем собор.
—
Но ключ
в заржавом
Замке
гремит — и, пробужден,
Несчастный думает: вот он!..
— Какие бы ни были, — сказал Тушин, — когда у вас
загремит гроза, Вера Васильевна, — спасайтесь за Волгу,
в лес: там живет медведь, который вам послужит… как
в сказках сказывают.