Неточные совпадения
О! я шутить не люблю. Я им всем
задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам
себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Крупные, прелестные, совершенно правильные формы жеребца с чудесным
задом и необычайно короткими, над самыми копытами сидевшими бабками невольно останавливали на
себе внимание Вронского.
Ну, а евреи, магометане, конфуцианцы, буддисты — что же они такое? —
задал он
себе тот самый вопрос, который и казался ему опасным.
Цитует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто,
задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая
себе последователей и поклонников.
Например, затеявши какое-нибудь благотворительное общество для бедных и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвального поступка
задаем обед всем первым сановникам города, разумеется, на половину всех пожертвованных сумм; на остальные нанимается тут же для комитета великолепная квартира, с отоплением и сторожами, а затем и остается всей суммы для бедных пять рублей с полтиною, да и тут в распределении этой суммы еще не все члены согласны между
собою, и всякий сует какую-нибудь свою куму.
— Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже говорят, жидовки шьют
себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого
задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете.
Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего
себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
— Позволь, я тебе серьезный вопрос
задать хочу, — загорячился студент. — Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама
собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
С легкостью, удивившей Клима, Иноков повернул регента спиною к
себе и, ударив его ногою в
зад, рявкнул...
Тут вся их жизнь и наука, тут все их скорби и радости: оттого они и гонят от
себя всякую другую заботу и печаль и не знают других радостей; жизнь их кишела исключительно этими коренными и неизбежными событиями, которые и
задавали бесконечную пищу их уму и сердцу.
И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет в девичью,
задаст каждой девке, сколько сплести в день кружев; потом позовет с
собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду с практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.
«Где она теперь, что делает одна? Отчего она не поехала с бабушкой и отчего бабушка даже не позвала ее?» —
задавал он
себе вопросы.
Я вовсе не читателю
задаю этот вопрос, я только представляю
себе эту тогдашнюю минуту, и совершенно не в силах даже и теперь объяснить, каким образом случилось, что я вдруг бросился за занавеску и очутился в спальне Татьяны Павловны.
Фаддеев принес было мне чаю, но, несмотря на свою остойчивость, на пятках,
задом помчался от меня прочь, оставляя следом по
себе куски сахару, хлеба и черепки блюдечка.
Должно быть, сидит теперь там у
себя, у Федора Павловича на
задах в саду, меня сторожит.
Лариса Дмитриевна, давно прошедшая этими «
задами» пантеизма, сбивала его и, улыбаясь, показывала мне на него глазами. Она, разумеется, была правее его, и я добросовестно ломал
себе голову и досадовал, когда мой доктор торжественно смеялся. Споры эти занимали меня до того, что я с новым ожесточением принялся за Гегеля. Мученье моей неуверенности недолго продолжалось, истина мелькнула перед глазами и стала становиться яснее и яснее; я склонился на сторону моей противницы, но не так, как она хотела.
Но я
себе не раз
задавал вопрос, почему я не был арестован, когда арестовывали с такой легкостью и без достаточных оснований.
Я заметил, что он мне систематически
задает непонятные вопросы, как я
себя чувствую по утрам, каков сон, какова моя реакция на то или иное, и тому подобное.
Длина этой утки от носа до хвоста, или, лучше сказать до ног, ибо хвостовых перьев у гагар нет, — одиннадцать вершков, нос длиною в вершок, темно-свинцового цвета, тонкий и к концу очень острый и крепкий; голова небольшая, продолговатая, вдоль ее, по лбу, лежит полоса темно-коричневого цвета, оканчивающаяся позади затылочной кости хохлом вокруг всей шеи, вышиною с лишком в вершок, похожим более на старинные брыжжи или ожерелье ржавого, а к корню перьев темно-коричневого цвета; шея длинная, сверху темно-пепельная, спина пепельно-коричневая, которая как будто оканчивается торчащими из
зада ногами, темно-свинцового цвета сверху и беловато-желтого снизу, с редкими, неправильными, темными пятнами; ноги гагары от лапок до хлупи не кругловаты, но совершенно плоски, три ножные пальца, соединенные между
собой крепкими глухими перепонками, почти свинцового цвета и тоже плоские, а не круглые, как бывает у всех птиц.
Пирогов даже и не сомневается в том, что он гений, даже выше всякого гения; до того не сомневается, что даже и вопроса
себе об этом ни разу не
задает; впрочем, вопросов для него и не существует.
Когда в сумерки в кабак
задами прибежала Домнушка, ловившая Спирьку Гущина, она долго утешала убивавшуюся Рачителиху своими бессмысленными бабьими наговорами, какими знахарки унимают кровь. По пути свои утешения она пересыпала разными новостями, каких всегда приносила с
собой целый ворох.
— Вот ужо я тебе
задам, — ворчал он, засовывая
себе за спину дорожную кожаную подушку.
Сейчас надобно отправлять почту, она и сегодня действует, хоть птица гнезда не вьет, [По народному поверью — 25 марта (благовещенье) «Птица гнезда не вьет».] а настает надобность хватить еще словечко, тебе, добрый друг Таврило Степанович, — жена кричит с лестницы, что завтра чествуют твоего патрона и чтоб я непременно хоть невидимкой со всем теперешним нашим обществом явился к имениннику, который, верно,
задает пир на дворянской улице. — От души обнимаю тебя и желаю тебе того, что ты сам
себе желаешь.
Из Иркутска имел письмо от 25 марта — все по-старому, только Марья Казимировна поехала с женой Руперта лечиться от рюматизма на Туринские воды. Алексей Петрович живет в Жилкинской волости, в юрте; в городе не позволили остаться. Якубович ходил говеть в монастырь и взял с
собой только мешок сухарей — узнаете ли в этом нашего драгуна? Он вообще там действует —
задает обеды чиновникам и пр. и пр. Мне об этом говорит Вадковской.
Визит этот был сделан в тех соображениях, что нехорошо быть знакомой с дочерью и не знать семейства. За окончанием всего этого маркиза снова делалась дамой, чтущей законы света, и спешила обставить свои
зады сообразно всем требованиям этих законов. Первого же шага она не боялась, во-первых, по своей доброте и взбалмошности, а во-вторых, и потому, что считала
себя достаточно высоко поставленною для того, чтобы не подвергнуться обвинениям в искательстве.
Держась рукой за воображаемую цепочку и в то же время оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и почесывая
себе то
зад, то волосы на голове, он пел гнусавым, однотонным и печальным голосом, коверкая слова...
И, уткнувшись лицом в опустившиеся на стол руки, она беззвучно зарыдала. И опять никто не позволил
себе задать ей какой-нибудь вопрос. Только Женька побледнела от злобы и так прикусила
себе нижнюю губу, что на ней потом остался ряд белых пятен.
— Нет, Ваня, не то; ведь я не так глуп, чтоб
задавать такие вопросы; но в том-то и дело, что я тут сам ничего не знаю. Я спрашиваю
себя и не могу ответить. А ты смотришь со стороны и, может, больше моего знаешь… Ну, хоть и не знаешь, то скажи, как тебе кажется?
— Охота вам, Осип Иваныч,
себя изнурять! — бывало, скажешь ему, — человек вы состоятельный, а другие говорят и богатый, могли бы в Петербурге шику
задать, а вы вот в сибирке ходите да белужиной, вместо обеда, пробавляетесь!
В свои побывки на заводы он часто приглашал лучших мастеров к
себе и пил с ними чай, не отказывался крестить у них ребят и
задавал широкие праздники, на которых сам пил водку и любил слушать мужицкие песни.
При
себе заставляет коров доить, при
себе приказывает корм
задавать.
А Настенька?..» —
задавал он вдруг
себе вопрос, и в воображении его невольно возникал печальный образ бедной девушки, так горячо его поцеловавшей и так крепко прильнувшей к его груди в последний вечер…
«Ну, уж как папа хочет, — пробормотал я сам
себе, садясь в дрожки, — а моя нога больше не будет здесь никогда; эта нюня плачет, на меня глядя, точно я несчастный какой-нибудь, а Ивин, свинья, не кланяется; я же ему
задам…» Чем это я хотел
задать ему, я решительно не знаю, но так это пришлось к слову.
Раз в месяц, ко дню выхода книжки, В.М. Лавров уезжал в Москву, где обычно бывали обеды «Русской мысли», продолжение тех дружеских обедов, которые он
задавал сотрудникам в московский период своей жизни у
себя на квартире. Впоследствии эти обеды перенеслись в «Эрмитаж» и были более официальны и замкнуты.
Иногда, впрочем, он и не махал на меня руками. Иногда тоже казалось мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его и что он начинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом идей. Это было мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хотелось опять заявить
себя, выйдя из уединения, предложить борьбу,
задать последнюю битву.
«Но совершенствуюсь ли я хоть сколько-нибудь? —
задал он
себе вопрос.
— Ничего нет особенного; малый еще не старый, видный из
себя, рыжеватый, глаза у него совсем желтые, как у волка, но умный, должно быть, и бойкий, только манер благородных не имеет, как он там ни
задает форсу и ни важничает.
Та, в свою очередь, услыхав из кротких уст Антипа Ильича приглашение, тоже затрепетала и, едва владея
собой, сошла к Егору Егорычу, который рассказал ей, как он был у пророчицы Екатерины Филипповны Татариновой, подруги Пилецкого, как
задал сей последней вопросы о Лябьевых и об ней, Сусанне, а затем прочел самые ответы, из которых последний еще более смутил Сусанну Николаевну, особенно, когда Егор Егорыч воскликнул...
Ему было досадно, что он не
задал Екатерине Филипповне вопроса о самом
себе, так как чувствовал, что хиреет и стареет с каждым днем, и в этом случае он боялся не смерти, нет!
Скрыть это происшествие от пани Вибель Аггей Никитич нашел невозможным, и на другой день, придя после обеда в аптеку, он рассказал ей все и
задал тот же вопрос, который делал самому
себе, о том, кто же могли быть эти два человека?
— Могу-с. Знал я одного отставного ротмистра, который, от рожденья, самое среднее состояние имел, а между тем каждонедельно банкеты
задавал и, между прочим, даже одного румынского полководца у
себя за столом принимал. А отчего? — оттого, сударь, что с клубными поварами был знаком! В клубе-то по субботам обед, ну, остатки, то да се, ночью все это к ротмистру сволокут, а назавтра у него полководец пищу принимает.
Для того ли, чтоб сразу приучить жертву к дальнейшим ударам, по тому расчету, что после очень трудного удара уже не так мучительны покажутся легкие, или тут просто желание пофорсить перед жертвой,
задать ей страху, огорошить ее с первого раза, чтоб понимала она, с кем дело имеет, показать
себя, одним словом.
Бросил я ее, страх на меня напал, и лошадь бросил, а сам бежать, бежать, домой к
себе по
задам забежал, да в баню: баня у нас такая старая, неслужащая стояла; под потолок забился и сижу там.
В узкой полоске тени лежала лохматая собака с репьями в шерсти и возилась, стараясь спрятать в тень всю
себя, но или голова её, или
зад оказывались на солнце. Над нею жадно кружились мухи, а она, ленясь поднять голову, угрожающе щёлкала зубами, ловя тени мух, мелькавшие на пыльной земле. Правый глаз её был залит бельмом, и, когда солнце освещало его, он казался медным.
Генерал во все это не вмешивался; но зато при людях он смеялся над женою бессовестно,
задавал, например,
себе такие вопросы: зачем он женился на «такой просвирне»? — и никто не смел ему противоречить.
Он сторожил бедного Фалалея, как охотник птичку, с наслаждением представляя
себе, какой трезвон
задаст он в случае успеха всем дому и в особенности полковнику.
«Что такое общество?» —
задал он
себе вопрос и тотчас без запинки отвечал, что общество составляют les dames et les messieurs.
То он воображает
себе, что стоит перед рядами и говорит: «Messieurs! вы видите эти твердыни? хотите, я сам поведу вас на них?» — и этою речью приводит всех в восторг; то мнит, что
задает какой-то чудовищный обед и, по окончании, принимает от благодарных гостей обязательство в том, что они никогда ничего против него злоумышлять не будут; то представляется ему, что он, истощив все кроткие меры, влетает во главе эскадрона в залу…
Лукашка пошел на кордон, а дядя Ерошка в то же время свистнул собак и, перелезши через плетень,
задами обошел до квартиры Оленина (идя на охоту, он не любил встречаться с бабами). Оленин еще спал, и даже Ванюша, проснувшись, но еще не вставая, поглядывал вокруг
себя и соображал, пора или не пора, когда дядя Ерошка с ружьем за плечами и во всем охотничьем уборе отворил дверь.
«Что-то ждет меня еще в Петербурге?» —
задавал я
себе пытанье и хотя совсем разучился верить во что-нибудь хорошее, но с озлоблением не боялся ничего и худого.