Неточные совпадения
Услыхав это, Анна быстро села и
закрыла лицо веером. Алексей Александрович видел, что она плакала и не могла удержать не только слез, но и рыданий, которые поднимали ее
грудь. Алексей Александрович загородил ее собою, давая ей время оправиться.
Смотрю: в прохладной тени его свода, на каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью, опустив голову на
грудь; шляпка
закрывала ее лицо.
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго стоял в темноте,
закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые,
груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
Закурив папиросу, сердито барабаня пальцами по толстому «Делу», Клим Иванович
закрыл глаза, чтобы лучше видеть стройную фигуру Таисьи, ее высокую
грудь, ее спокойные, уверенные движения и хотя мало подвижное, но — красивое лицо, внимательные, вопрошающие глаза.
—
Закрыть, — приказал Тагильский. Дверь, торопливо звякнув железом, затворили, Безбедов прислонился спиною к ней, прижал руки ко
груди жестом женщины, дергая лохмотья рубашки.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой
груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу;
закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
Стоило на минуту
закрыть глаза, и он видел стройные ноги Алины Телепневой, неловко упавшей на катке, видел голые, похожие на дыни,
груди сонной горничной, мать на коленях Варавки, писателя Катина, который целовал толстенькие колени полуодетой жены его, сидевшей на столе.
Она положила перо, склонила опять голову в ладони,
закрыла глаза, собираясь с мыслями. Но мысли не вязались, путались, мешала тоска, биение сердца. Она прикладывала руку к
груди, как будто хотела унять боль, опять бралась за перо, за бумагу и через минуту бросала.
Долго после молитвы сидела она над спящей, потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими руками. Вера пробуждалась иногда, открывала глаза на бабушку, опять
закрывала их и в полусне приникала все плотнее и плотнее лицом к ее
груди, как будто хотела глубже зарыться в ее объятия.
— Пора знать, — сказал фельдшер, для чего-то
закрывая раскрытую
грудь мертвеца. — Да я пошлю за Матвей Иванычем, пускай посмотрит. Петров, сходи, — сказал фельдшер и отошел от мертвеца.
Она в бессилии
закрыла глаза и вдруг как бы заснула на одну минуту. Колокольчик в самом деле звенел где-то в отдалении и вдруг перестал звенеть. Митя склонился головою к ней на
грудь. Он не заметил, как перестал звенеть колокольчик, но не заметил и того, как вдруг перестали и песни, и на место песен и пьяного гама во всем доме воцарилась как бы внезапно мертвая тишина. Грушенька открыла глаза.
Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрипку, взял смычок — не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрипку к
груди,
закрыл глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам.
Она
закрыла лицо руками и тихо заплакала. Он видел только, как вздрагивала эта высокая лебединая
грудь, видел эти удивительные руки, чудные русалочьи волосы и чувствовал, что с ним делается что-то такое большое, грешное, бесповоротное и чудное. О, только один миг счастья, тень счастья! Он уже протянул к ней руки, чтоб схватить это гибкое и упругое молодое тело, как она испуганно отскочила от него.
Умирающая уже
закрыла глаза.
Грудь тяжело поднималась. Послышались мертвые хрипы. В горле что-то клокотало и переливалось.
Павел оделся и пошел туда. Окошечко — из залы в блаженнейшую чайную — опять на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и
закрыла обеими руками
грудь свою. Она, изволите видеть, была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.
Когда его увели, она села на лавку и,
закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В
груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Он
закрыл глаза, как бы прислушиваясь к хрипам в
груди своей, и упрямо продолжал...
В конце улицы, — видела мать, —
закрывая выход на площадь, стояла серая стена однообразных людей без лиц. Над плечом у каждого из них холодно и тонко блестели острые полоски штыков. И от этой стены, молчаливой, неподвижной, на рабочих веяло холодом, он упирался в
грудь матери и проникал ей в сердце.
Он стремглав,
закрывши глаза, бросился вниз с крутого откоса, двумя скачками перепрыгнул рельсы и, не останавливаясь, одним духом взобрался наверх. Ноздри у него раздулись,
грудь порывисто дышала. Но в душе у него вдруг вспыхнула гордая, дерзкая и злая отвага.
А она, знаешь, легла у меня головонькой-то на
грудь, глаза
закрыла, вся словно помертвела и не дышит.
Вот оно, чего я достиг с ней: пусто тут, каверны, и ему чтоб того же с ней добиться… — заключил Зыков, колотя себя в
грудь и
закрывая в каком-то отчаянии глаза.
А разве может когда-нибудь изгладиться из памяти Александрова, как иногда, во время бешено крутящегося вальса, Юлия, томно
закрывши глаза, вся приникала вплотную к нему, и он чувствовал через влажную рубашку живое, упругое прикосновение ее крепкой девической
груди и легкое щекотание ее маленького твердого соска…
Каждый раз, представляя себе тот момент, когда она решится, наконец, развернуть перед ним свою бедную, оплеванную душу, она бледнела и,
закрывая глаза, глубоко набирала в
грудь воздуху.
На Игнате-конторщике появилась ярко-красная рубаха и какая-то неслыханно узенькая жакетка, борты которой совсем не
закрывали его молодецки выпяченной
груди.
Она имеет свой запах — тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот запах жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачиваясь в
грудь, вызывает странное опьянение, темное желание
закрыть глаза, отчаянно заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену.
Бывало,
закроет он их, прислонится ко дну бочонка затылком и, выпятив
грудь, тихим, но всепобеждающим тенорком заведет скороговоркой...
Он
закрывает глаза и лежит, закинув руки за голову, папироса чуть дымится, прилепившись к углу губ, он поправляет ее языком, затягивается так, что в
груди у него что-то свистит, и огромное лицо тонет в облаке дыма. Иногда мне кажется, что он уснул, я перестаю читать и разглядываю проклятую книгу — надоела она мне до тошноты.
И долго лежит,
закрыв глаза, посапывая носом; колышется его большой живот, шевелятся сложенные на
груди, точно у покойника, обожженные, волосатые пальцы рук, — вяжут невидимыми спицами невидимый чулок.
Палага, сидя на завалинке дома,
закрыла лицо ладонями, было видно, как дрожат её плечи и тяжко вздымается
грудь. Она казалась Матвею маленькой, беззащитной, как ребёнок.
Прошло еще пять дней, и я настолько окреп, что пешком, без малейшей усталости, дошел до избушки на курьих ножках. Когда я ступил на ее порог, то сердце забилось с тревожным страхом у меня в
груди. Почти две недели не видал я Олеси и теперь особенно ясно понял, как была она мне близка и мила. Держась за скобку двери, я несколько секунд медлил и едва переводил дыхание. В нерешимости я даже
закрыл глаза на некоторое время, прежде чем толкнуть дверь…
Несчастливцев. Мой покой в могиле. Здесь рай; я его не стою. Благодарю, благодарю! Душа моя полна благодарностью, полна любовью к вам,
грудь моя полна теплых слез! (Утирает слезы.) Довольно милостей, довольно ласк! Я сделаюсь идолопоклонником, я буду молиться на тебя! (
Закрывает лицо рукою и уходит.)
Дядя Аким взял руку мальчика, положил ее к себе на
грудь и,
закрыв глаза, помолчал немного. Слезы между тем ручьями текли по бледным, изрытым щекам его.
Татьяна показалась ему выше, стройнее; просиявшее небывалою красотой лицо величаво окаменело, как у статуи;
грудь не поднималась, и платье, одноцветное и тесное, как хитон, падало прямыми, длинными складками мраморных тканей к ее ногам, которые оно
закрывало.
Лёжа на кровати, он
закрыл глаза и весь сосредоточился на ощущении мучительно тоскливой тяжести в
груди. За стеной в трактире колыхался шум и гул, точно быстрые и мутные ручьи текли с горы в туманный день. Гремело железо подносов, дребезжала посуда, отдельные голоса громко требовали водки, чаю, пива… Половые кричали...
Старик, который ухаживал за мной, оказался доктором. Он тоже черкес, как пастухи и мои кунаки. Он объяснялся со мной только знаками, мазал меня, массировал, перевязывал, и, когда я обращался к нему с вопросами, он показывал мне, что он не понимает и что говорить мне вредно. Это он показывал так: высовывал язык, что-то болтал, потом отрицательно качал головой, ложился на спину,
закрывал глаза, складывал руки на
груди, представляя мертвого, и, показывая на язык, говорил...
Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы падали ему на лоб и виски; разорванная и смятая
грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник
закрывал ему губы. Он вертел головой, чтобы сдвинуть воротник под подбородок, и — не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал...
Он спрыгнул с постели, встал на колени и, крепко прижимая руки к
груди, без слов обратился в тёмный угол комнаты,
закрыл глаза и ждал, прислушиваясь к биению своего сердца.
— запел он всей
грудью, а глаза крепко
закрыл. Но и это не помогло, — сухие, колючие слёзы пробивались сквозь веки и холодили кожу щёк.
Но скоро голова у него отяжелела, точно налилась свинцом, и, подавленный ощущением тягостной полноты в
груди, он невольно
закрыл глаза.
— Что с вами такое? — спросил Долинский. Юлия села на диван и
закрыла платком лицо. Плечи и
грудь ее подергивались, и было слышно, как она силится удержать рыдания.
Она не
закрывала лица, слезы у нее капали на
грудь и на руки, и выражение было скорбное. Она упала на подушку и дала волю слезам, вздрагивая всем телом и всхлипывая.
Потом, когда она отводила свою руку, Коля только исподлобья посматривал на это; но Елена вдруг снова обращала руку к нему, и мальчик снова принимался визжать и хохотать; наконец, до того наигрался и насмеялся, что утомился и, прильнув головой к
груди матери,
закрыл глазки: тогда Елена начала его потихоньку качать на коленях и негромким голосом напевать: «Баю, баюшки, баю!».
Но тут вся сцена становилась какою-то дрожащею. Бобров топал ногами, кричал: «Прочь, прочь, мошенник!» и с этим сам быстро прятался в угол дивана за стол,
закрывал оба глаза своими пухленькими кулачками или синим бумажным платком и не плакал, а рыдал, рыдал звонко, визгливо и неудержимо, как нервическая женщина, так что вся его внутренность и полная мясистая
грудь его дрожала и лицо наливалось кровью.
Он попытался удержать себя,
закрыл рукою рот, но смех давил ему
грудь и шею, и рука не могла
закрыть рта.
Медведь подошел к моему дивану,
закрыл мое лицо своей пушистой
грудью и начал лизать мою голову своим острым языком.
Истомин сидел,
закрывши глаза и сложив на
груди руки; Бер молча правил лошадьми и заставлял себя спокойно следить за тем, что там ползло по небу снурочком.
Он сидел и рыдал, не обращая внимания ни на сестру, ни на мертвого: бог один знает, что тогда происходило в
груди горбача, потому что,
закрыв лицо руками, он не произнес ни одного слова более… он, казалось, понял, что теперь боролся уже не с людьми, но с провидением и смутно предчувствовал, что если даже останется победителем, то слишком дорого купит победу: но непоколебимая железная воля составляла всё существо его, она не знала ни преград, ни остановок, стремясь к своей цели.
Поглаживая ладонями
грудь и бёдра, она всё встряхивала головою, и казалось, что и волосы её растут, и вся она растёт, становясь пышнее, больше, всё
закрывая собою так, что кроме неё уже стало ничего не видно, как будто ничего и не было.
Девушка слабо вскрикивает,
закрывает лицо ладонями, а
грудь локтями, и так краснеет, что даже уши и шея становятся у нее пурпуровыми.
Теперь, когда Челкаш шепнул «кордоны!», Гаврила дрогнул: острая, жгучая мысль прошла сквозь него, прошла и задела по туго натянутым нервам, — он хотел крикнуть, позвать людей на помощь к себе… Он уже открыл рот и привстал немного на лавке, выпятил
грудь, вобрал в нее много воздуха и открыл рот, — но вдруг, пораженный ужасом, ударившим его, как плетью,
закрыл глаза и свалился с лавки.