Неточные совпадения
Тоска любви Татьяну гонит,
И
в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье
замерло в устах,
И
в слухе шум, и блеск
в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод
небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна
в темноте не спит
И тихо с няней говорит...
Ночь была тихая, славная, самая удобная для езды. Ветер то прошелестит
в кустах, закачает ветки, то совсем
замрет; на
небе кое-где виднелись неподвижные серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял окрестность. Я растянулся на сене и уже вздремнул было… да вспомнил о «неладном месте» и встрепенулся.
Ночь была такая тихая, что даже осины
замерли и не трепетали листьями.
В сонном воздухе слышались какие-то неясные звуки, точно кто-то вздыхал, шептался, где-то капала вода, чуть слышно трещали кузнечики. По темному
небу, усеянному тысячами звезд, вспыхивали едва уловимые зарницы. Красные блики от костра неровно ложились по земле, и за границей их ночная тьма казалась еще чернее.
Воздух заструился на мгновение; по
небу сверкнула огненная полоска: звезда покатилась. «Зинаида?» — хотел спросить я, но звук
замер у меня на губах. И вдруг все стало глубоко безмолвно кругом, как это часто бывает
в средине ночи… Даже кузнечики перестали трещать
в деревьях — только окошко где-то звякнуло. Я постоял, постоял и вернулся
в свою комнату, к своей простывшей постели. Я чувствовал странное волнение: точно я ходил на свидание — и остался одиноким и прошел мимо чужого счастия.
Дальше — так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас же вилка вздрогнула у меня
в руке и звякнула о тарелку — и вздрогнули, зазвенели столы, стены, посуда, воздух, и снаружи — какой-то огромный, до
неба, железный круглый гул — через головы, через дома — и далеко
замер чуть заметными, мелкими, как на воде, кругами.
Утро. Сквозь потолок —
небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей
в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало быть, мир — наш мир — еще существует? Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота — на четвертом
замрут…
Юнкера зашевелились и сейчас же опять
замерли с пальцами, устремленными
в небо.
Фараонам нельзя поворачивать голов, но глаза их круто скошены направо, на полубатальон второкурсников. Раз! Два! Три! Три быстрых и ловких дружных приема, звучащих, как три легких всплеска. Двести штыков уперлись прямо
в небо; сверкнув серебряными остриями,
замерли в совершенной неподвижности, и
в тот же момент великолепный училищный оркестр грянул торжественный, восхищающий души, радостный марш.
К вечеру океан подергивался темнотой,
небо угасало, а верхушки волны загорались каким-то особенным светом… Матвей Дышло заметил прежде всего, что волна, отбегавшая от острого корабельного носа, что-то слишком бела
в темноте, павшей давно на
небо и на море. Он нагнулся книзу, поглядел
в глубину и
замер…
Но прошло немного времени, роса испарилась, воздух застыл, и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид. Трава поникла, жизнь
замерла. Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними
небо, которое
в степи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски…
Лёжа на спине, мальчик смотрел
в небо, не видя конца высоте его. Грусть и дрёма овладевали им, какие-то неясные образы зарождались
в его воображении. Казалось ему, что
в небе, неуловимо глазу, плавает кто-то огромный, прозрачно светлый, ласково греющий, добрый и строгий и что он, мальчик, вместе с дедом и всею землёй поднимается к нему туда,
в бездонную высь,
в голубое сиянье,
в чистоту и свет… И сердце его сладко
замирало в чувстве тихой радости.
Быстро несется вниз по течению красивый и сильный «Ермак», буксирный пароход купца Гордеева, и по оба бока его медленно движутся навстречу ему берега Волги, — левый, весь облитый солнцем, стелется вплоть до края
небес, как пышный, зеленый ковер, а правый взмахнул к
небу кручи свои, поросшие лесом, и
замер в суровом покое.
Они спорили и шли вперёд, а встречу им по
небу быстро ползла тёмная туча, и уже где-то далеко глухо ворчал гром. Тяжёлая духота разливалась
в воздухе, точно надвигавшаяся туча, сгущая зной дня, гнала его пред собой.
В жадном ожидании освежающей влаги листья на деревьях
замерли.
И молодому человеку показалось
в эту темную безлунную ночь, что весь мир замкнулся для него этой зубчатой стеной… Весь мир сомкнулся, затих и
замер, оградившись частоколом и захлопнувшись синеватою тьмою
неба. И никого больше не было
в мире… Был только он да эта темная неподвижно сидевшая на ступеньках фигура… Молодой человек отрешился от всего, что его волновало гневом, надеждами, запросами среди шума и грохота жизни, которая где-то катилась там… далеко… за этими стенами…
Мелитон плелся к реке и слушал, как позади него мало-помалу
замирали звуки свирели. Ему всё еще хотелось жаловаться. Печально поглядывал он по сторонам, и ему становилось невыносимо жаль и
небо, и землю, и солнце, и лес, и свою Дамку, а когда самая высокая нотка свирели пронеслась протяжно
в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека, ему стало чрезвычайно горько и обидно на непорядок, который замечался
в природе.
Вышел Самоквасов на улицу. День ясный. Яркими, но не знойными лучами обливало землю осеннее солнце,
в небе ни облачка,
в воздухе тишь…
Замер городок по-будничному — пусто, беззвучно…
В поле пошел Петр Степаныч.
Было уже поздно. На
небе взошла луна и бледным сиянием своим осветила безбрежное море. Кругом царила абсолютная тишина. Ни малейшего движения
в воздухе, ни единого облачка на
небе. Все
в природе
замерло и погрузилось
в дремотное состояние. Листва на деревьях, мох на ветвях старых елей, сухая трава и паутина, унизанная жемчужными каплями вечерней росы, — все было так неподвижно, как
в сказке о спящей царевне и семи богатырях.
К-ские дамы, заслышав приближение полка, бросили горячие тазы с вареньем и выбежали на улицу. Забыв про свое дезабилье и растрепанный вид, тяжело дыша и
замирая, они стремились навстречу полку и жадно вслушивались
в звуки марша. Глядя на их бледные, вдохновенные лица, можно было подумать, что эти звуки неслись не из солдатских труб, а с
неба.
Это послание было одно из тех, от которых неопытную девушку бросает
в одно время и
в пламя и
в дрожь, от земли на
небо,
в атмосферу, напитанную амброю, розой и ядом, где сладко, будто под крылом ангела, и душно, как
в объятиях демона, где пульс бьется удвоенною жизнью и сердце
замирает восторгами, для которых нет языка.
Грохота наверху не было слышно, — он
замирал в тумане, бессильный подняться над землею, и это бесшумное движение под черным
небом, среди темных, промокших домов, казалось бесцельным и скучным.