Неточные совпадения
Но он очень скоро
заметил, что хотя
свет был открыт для него лично, он был закрыт для Анны.
И,
заметив полосу
света, пробившуюся с боку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел халат.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его доме роль экономки, падал
свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Лягавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и хотела и не
смела положить передние лапы ему на грудь.
—
Заметьте, любезный доктор, — сказал я, — что без дураков было бы на
свете очень скучно…
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей
заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в
свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
Я
поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд
света; но теперь я не
смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я говорю
смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом
свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
Чичиков опять хотел
заметить, что и Пробки нет на
свете; но Собакевича, как видно, пронесло: полились такие потоки речей, что только нужно было слушать...
Чуть
замечал у кого один кусок, подкладывал ему тут же другой, приговаривая: «Без пары ни человек, ни птица не могут жить на
свете».
Чичиков открыл рот, с тем чтобы
заметить, что Михеева, однако же, давно нет на
свете; но Собакевич вошел, как говорится, в самую силу речи, откуда взялась рысь и дар слова...
Она его не
замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не
заметит;
Кокетства в ней ни капли нет —
Его не терпит высший
свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.
Бывало, льстивый голос
светаВ нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженье
Раз в настоящем упоенье
Он отличился,
смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки три.
И
свет ее с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас
заметилИ, в гроб сходя, благословил. //……………………………………
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым
светомЗдесь описать его наряд;
Конечно б, это было
смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.
He мысля гордый
свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть — рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных
замет.
С семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и в рыжем парике.
Как истинный француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне
На голос, знаемый детьми:
Réveillez-vous, belle endormie.
Меж ветхих песен альманаха
Был напечатан сей куплет;
Трике, догадливый поэт,
Его на
свет явил из праха,
И
смело вместо belle Nina
Поставил belle Tatiana.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни
света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не
замечал он ничего.
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. —
Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на
свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать доктора, с удивлением
заметил в нем, с приходом родных, вместо радости как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть.
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на
свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой
мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
— Видеть! Ни за что на
свете! — вскричала Пульхерия Александровна, — и как он
смеет ей деньги предлагать!
— А как вы, однако ж, кровью замочились, —
заметил Никодим Фомич, разглядев при
свете фонаря несколько свежих пятен на жилете Раскольникова.
Кудряш. У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть не
смей о жалованье, изругает на чем
свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду в такое расположение, что тебе пять тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу в такое-то расположение не приходил.
На весь я
свет пошлюсь, чьё тонее тканьё:
Купцово иль моё?» —
«Твоё: кто в этом спорить
смеет?»
Пчела ответствует: «известно то давно...
—
Смела ли Маша? — отвечала ее мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот
свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.
(Василий Иванович уже не упомянул о том, что каждое утро, чуть
свет, стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое, сколько можно было
заметить, очень понравилось молодым людям.)
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот,
мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом
свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Пресветлому началу
Всякого рождения,
Единому сущему,
Ему же нет равных
И вовеки не будет.
Поклоняемся духовно!
Ни о чем не
молим,
Ничего не просим, —
Просим только
света духа
Темноте земной души…
На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере не
замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем
свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.
«Что за господин?..какой-то Обломов… что он тут делает… Dieu sait», — все это застучало ему в голову. — «Какой-то!» Что я тут делаю? Как что? Люблю Ольгу; я ее… Однако ж вот уж в
свете родился вопрос: что я тут делаю?
Заметили… Ах, Боже мой! как же, надо что-нибудь…»
Странен человек! Чем счастье ее было полнее, тем она становилась задумчивее и даже… боязливее. Она стала строго
замечать за собой и уловила, что ее смущала эта тишина жизни, ее остановка на минутах счастья. Она насильственно стряхивала с души эту задумчивость и ускоряла жизненные шаги, лихорадочно искала шума, движения, забот, просилась с мужем в город, пробовала заглянуть в
свет, в люди, но ненадолго.
Едва ли кто-нибудь, кроме матери,
заметил появление его на
свет, очень немногие
замечают его в течение жизни, но, верно, никто не
заметит, как он исчезнет со
света; никто не спросит, не пожалеет о нем, никто и не порадуется его смерти.
Райский нижним берегом выбралсл на гору и дошел до домика Козлова. Завидя
свет в окне, он пошел было к калитке, как вдруг
заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, —
заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не
замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до
света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом
свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский
заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не
заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло
светом; но я
заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.
Заметь, что это лучшая из всех женщин, каких я встречал на
свете.
Поступив к нему, я тотчас
заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя было не
заметить, — что все-де как-то странно стали смотреть на него в
свете, что все будто стали относиться к нему не так, как прежде, к здоровому; это впечатление не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Здесь
замечу в скобках о том, о чем узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за границу, склонив его к тому как-нибудь обманом, объявив между тем негласно в
свете, что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не
заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном
свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Селенин, всегда занятый и мало бывавший в
свете, очевидно, ничего не слыхал о романе Нехлюдова; Нехлюдов же,
заметив это, решил, что ему и не нужно говорить о своих отношениях к Масловой.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и
молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на
свете.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой
свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не
смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то что у нас, а и на всем
свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
Стрелок объяснил мне, что надо идти по тропе до тех пор, пока справа я не увижу
свет. Это и есть огонь Дерсу. Шагов триста я прошел в указанном направлении и ничего не увидел. Я хотел уже было повернуть назад, как вдруг сквозь туман в стороне действительно
заметил отблеск костра. Не успел я отойти от тропы и пятидесяти шагов, как туман вдруг рассеялся.
— И зачем эта погань в
свете развелась? —
заметил Павел. — Не понимаю, право!
Солнечный
свет, падая струями сквозь узкие отверстия обветшалого
намета, пестрил небольшими светлыми пятнами ее косматую красно-гнедую шерсть.
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда
заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая
свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы.
Владимир зачитался и позабыл все на
свете, погрузясь душою в мир семейственного счастия, и не
заметил, как прошло время.
Снегурочка, обманщица, живи,
Люби меня! Не призраком лежала
Снегурочка в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у сердца,
Как сердце в ней дрожало человечье.
Любовь и страх в ее душе боролись.
От
света дня бежать она
молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица не ты:
Обманут я богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если боги
Обманщики — не стоит жить на
свете!