Представьте себе мою досаду: мои уехали — я один! Первое, что я сделал, не раздумывая, с почерку — это хватил кулаком жандарма по физиономии, и он загремел на рельсы с высокой платформы. Второе, сообразив мгновенно, что это
пахнет бедой серьезной, я спрыгнул и бросился бежать поперек путей, желая проскочить под товарным поездом, пропускавшим наш пассажирский…
Неточные совпадения
— Да, — процедил сквозь зубы Николай Петрович. — Подбивают их, вот что
беда; ну, и настоящего старания все еще нету. Сбрую портят.
Пахали, впрочем, ничего. Перемелется — мука будет. Да разве тебя теперь хозяйство занимает?
Положить-то я ее на печку положил, а сам так и трясусь. Вот, думаю, кака над нам
беда стряслась; поди, чай, сотской давно
запах носом чует да во стан лыжи навастривает… Добро как оживет убогая, а не оживет — ну, и плачь тутотка с нею за свою за добродетель. Думаю я это, а хозяйка моя смотрит на меня, словно в мыслях моих угадывает.
И в счастии и в несчастии мы всегда предваряем события. Да и воображение у нас какое-то испорченное: всегда провидит
беду, а не благополучие. Еще и не
пахло крестьянской волей, а мы уж кричали: эмансипация! Еще все по горло сыты были, а мы уж на всех перекрестках голосили: голод! голод! Ну, и докричались. И эмансипация и голод действительно пришли. Что ж, легче, что ли, от этого вам, милая тетенька, стало?
— Вот теперь отлично!.. — одобряла
Паша; она оказалась совершенно бессердечной женщиной и радовалась чужой
беде.
— Нельзя, нельзя, никого не велено пущать, — захрипел Пантелеймон и страшным
запахом луку затушил решимость Короткова, — нельзя. Идите, идите, господин Коротков, а то мне через вас
беда будет…
«Братцы! — говорит, — стар я, простите ради Христа. Сорок лет хожу, весь исходился, видно, память временами отшибать стало: кое помню, а кое вовсе забыл. Не взыщите! Надо теперь поскорей уходить отсюда: не дай бог за ягодой кто к кордону пойдет или ветер бродяжьим духом на собаку
пахнёт —
беда будет».
— Видишь ли, — обратился игумен к Пахому. — Нет, друг, поклонись ты от меня благотворительнице нашей, Марье Ивановне, но скажи ей, что желания ее исполнить не могу. Очень, мол, скорбит отец игумен, что не может в сем случае сделать ей угождения… Ох,
беда,
беда с этими господами!.. — прибавил он, обращаясь к казначею. — Откажи — милостей не жди, сделаю по-ихнему, от владыки немилости дожидайся… Да… Нет, нет,
Пахом Петрович, — не могу.
Случись при этой
беде Мариула, знававшая его прежде и бывшая в милости у хотинского
паши, и Мариула спасла его.
— Нет, мне дано много… над тобою, видишь, там на небе, откуда блестит звездочка, — произнесла Мариула вдохновенным голосом; потом, силою отведя ее от Груни в сторону, наклонилась на ухо и сиповатым шепотом, в исступлении прибавила: — Я… мать твоя. Вспомни табор цыганский, пожар в Яссах… похищение у янычара, продажу
паше, уродство мое, чтобы не признали во мне твоей матери: это все я, везде я, где грозила только тебе
беда, и опять я… здесь, между тобою и Волынским: слышишь ли?