Неточные совпадения
Я подошел к
окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на
полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя
за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
Хотя час был ранний, в общем зале трактирчика расположились три человека. У
окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней дверью зала,
за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал
за стойкой посуду. На грязном
полу лежал солнечный переплет
окна.
За окном ветер встряхивал деревья, шелест их вызывал представление о
полете бесчисленной стаи птиц, о шорохе юбок во время танцев на гимназических вечерах, которые устраивал Ржига.
За окнами — осенняя тьма и такая тишина, точно дом стоит в
поле, далеко
за городом.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на
пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей.
За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
Он вскочил из-за стола, точно собираясь идти куда-то, остановился у
окна в цветах, вытер салфеткой пот с лица, швырнул ее на
пол и, широко размахнув руками, просипел...
За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли
за город, в
поле — провожать икону Богородицы в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной неделе «гостить», по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень «благолепно», носили по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на
пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью
окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати,
окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал
пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у
окон и глядела в
поле, следила
за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
Камера, в которой содержалась Маслова, была длинная комната, в 9 аршин длины и 7 ширины, с двумя
окнами, выступающею облезлой печкой и нарами с рассохшимися досками, занимавшими две трети пространства. В середине, против двери, была темная икона с приклеенною к ней восковой свечкой и подвешенным под ней запыленным букетом иммортелек.
За дверью налево было почерневшее место
пола, на котором стояла вонючая кадка. Поверка только что прошла, и женщины уже были заперты на ночь.
Позолота на капителях и базах, на карнизах и арабесках частью поблекла, частью совсем слиняла; паркетный
пол во многих местах покоробило от сырости, точно он вспух; громадные
окна скупо пропускали свет из-за своих потемневших штофных драпировок.
— Из простонародья женский
пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые
окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же
за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Часто мы ходили с Ником
за город, у нас были любимые места — Воробьевы горы,
поля за Драгомиловской заставой. Он приходил
за мной с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в мое
окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
За несколько дней до праздника весь малиновецкий дом приходил в волнение. Мыли
полы, обметали стены, чистили медные приборы на дверях и
окнах, переменяли шторы и проч. Потоки грязи лились по комнатам и коридорам; целые вороха паутины и жирных оскребков выносились на девичье крыльцо. В воздухе носился запах прокислых помоев. Словом сказать, вся нечистота, какая таилась под спудом в течение девяти месяцев (с последнего Светлого праздника, когда происходила такая же чистка), выступала наружу.
В
окна дуло; сырость проникала беспрепятственно всюду;
полы ходили ходуном, потолки покрывались пятнами, и дом,
за отсутствием ремонта, врастал в землю и ветшал.
В другой комнате на
полу горела свеча, слышалось дыхание спавших братьев и сестры, а
за окном вздыхал ветер…
Примостившись на узлах и сундуках, я смотрю в
окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня;
за мокрым стеклом бесконечно льется мутная, пенная вода. Порою она, вскидываясь, лижет стекло. Я невольно прыгаю на
пол.
Рациборский отдернул
за шнурок эту плотную занавеску, и они вошли в большую, ярко освещенную комнату, застланную во весь
пол толстым плетеным ковром и с
окнами, закрытыми тяжелыми шерстяными занавесками.
— Нет, не то, — возразила ласковым шепотом Тамара. — А то, что он возьмет вас
за воротник и выбросит в
окно, как щенка. Я такой воздушный
полет однажды уже видела. Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья.
А на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут
за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно:
пол в зале кривой, облупленный и занозистый,
окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
Все переходили по недоделанному
полу в комнату Мари, которая оказалась очень хорошенькой комнатой, довольно большою, с итальянским
окном, выходившим на сток двух рек; из него по обе стороны виднелись и суда, и мачты, и паруса, и плашкотный мост, и наконец противоположный берег, на склоне которого размещался монастырь, окаймленный оградою с стоявшими при ней угловыми башнями, крытыми черепицею, далее
за оградой кельи и службы, тоже крытые черепицей, и среди их церкви и колокольни с серебряными главами и крестами.
Было далеко
за полночь, когда Сергей, лежавший на
полу рядом с дедушкой, осторожно поднялся и стал бесшумно одеваться. Сквозь широкие
окна лился в комнату бледный свет месяца, стелился косым, дрожащим переплетом по
полу и, падая на спящих вповалку людей, придавал их лицам страдальческое и мертвое выражение.
Шесть
окон раскрыты сверху донизу, от потолка до
полу; а
за ними темное небо с большими звездами да темный сад с большими деревьями.
И, уцепившись
за полы его кафтана, она тянула его от
окна. Во время этой суматохи из-за перегородки шмыгнули две фигуры: одна мужская, в вицмундирном фраке, другая женская, в немецком платье. Мавра Кузьмовна продолжала некоторое время барахтаться с Михеичем, но он присмирел так же неожиданно, как и пришел в экстаз, и обратился к нам уже с веселым лицом.
Санин зашел в нее, чтобы выпить стакан лимонаду; но в первой комнате, где,
за скромным прилавком, на полках крашеного шкафа, напоминая аптеку, стояло несколько бутылок с золотыми ярлыками и столько же стеклянных банок с сухарями, шоколадными лепешками и леденцами, — в этой комнате не было ни души; только серый кот жмурился и мурлыкал, перебирая лапками на высоком плетеном стуле возле
окна, и, ярко рдея в косом луче вечернего солнца, большой клубок красной шерсти лежал на
полу рядом с опрокинутой корзинкой из резного дерева.
— Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи, что
за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это
за разорванные бумажки на
полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка,
окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам
за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
Койки напоминали гробы, больные, лежа кверху носами, были похожи на мертвых воробьев. Качались желтые стены, парусом выгибался потолок,
пол зыбился, сдвигая и раздвигая ряды коек, все было ненадежно, жутко, а
за окнами торчали сучья деревьев, точно розги, и кто-то тряс ими.
Сухонький и легкий, дед встал с
пола, сел рядом со мною, ловко вырвал папиросу у меня, бросил ее
за окно и сказал испуганным голосом...
Вечером, когда дед сел читать на псалтырь, я с бабушкой вышел
за ворота, в
поле; маленькая, в два
окна, хибарка, в которой жил дед, стояла на окраине города, «на задах» Канатной улицы, где когда-то у деда был свой дом.
Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за
окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки у деревьев. Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, — синяя одежда из тонкого полотна, — уложила на низком ложе и села на
пол у его голых ног, босая, в одной рубашке. И одежду, и Сашино тело облила она духами, — густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в горах странно-цветущей долины.
На другой день она снова явилась, а
за нею, точно на верёвке, опустив голову, согнувшись, шёл чахоточный певчий. Смуглая кожа его лица, перерезанная уродливым глубоким шрамом, дрожала, губы искривились, тёмные, слепо прикрытые глаза бегали по комнате, минуя хозяина, он встал, не доходя до
окна, как межевой столб в
поле, и завертел фуражку в руках так быстро, что нельзя было разобрать ни цвета, ни формы её.
Уже дважды падал мокрый весенний снег — «внук
за дедом приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные
окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в
поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни ходили ловить их на зеркало.
Я спал в комнате, о которой упоминал, что ее стена, обращенная к морю, была по существу огромным
окном. Оно шло от потолочного карниза до рамы в
полу, а по сторонам на фут не достигало стен. Его створки можно было раздвинуть так, что стекла скрывались.
За окном, внизу, был узкий выступ, засаженный цветами.
За этим пароксизмом последовал быстрый упадок сил. Пепко сел на
пол и умолк. В единственное
окно моего гроба глядело уже летнее утро. Какой-то нерешительный свет бродил по дешевеньким обоям, по расщелявшемуся деревянному
полу, по гробовой крышке-потолку, точно чего-то искал и не находил. Пепко сидел, презрительно мотал головой и, взглядывая на меня, еще более презрительно фыркал. Потом он достал из кармана несколько написанных листов и, бросив их мне в физиономию, проворчал...
Пол и стены были устланы коврами,
окна завешены драпировками, на столе,
за которым работал Головинский, появились дорогие безделушки, он даже не забыл захватить с собой складной железной кровати и дорожного погребца с серебряным самоваром.
В соседнем покое к ним присоединилось пятеро других казаков; двое по рукам и ногам связанных слуг лежали на
полу. Сойдя с лестницы, они пошли вслед
за Шалонским к развалинам церкви. Когда они проходили мимо служб, то, несмотря на глубокую тишину, ими наблюдаемую, шум от их шагов пробудил нескольких слуг; в двух или трех местах народ зашевелился и растворились
окна.
Если ночь была лунная, на стол и на
пол падали чёрные полоски теней от железной решётки
за окном.
Скромнейшим образом возился он с листочками да корешочками, и никому решительно не была известна мера его обширных знаний естественных наук; но когда Орсини бросил свои бомбы под карету Наполеона III, а во всех кружках затолковали об этих ужасных бомбах и недоумевали, что это
за состав был в этих бомбах, Кирилл Александрович один раз вызвал потихоньку в сад свою сестру, стал с ней под
окном каменного грота, показал крошечную, черненькую грушку, величиною в маленький женский наперсток и, загнув руку, бросил этот шарик на
пол грота.
Скоро и солнце запало
за крыши и только с минутку еще блестело в
окнах высокого, в три этажа, трактира; и караваном телег потянулись в сумерки
поля мужики-однодеревенцы, снимаясь гнездами, как грачи.
Так думал Лаевский, сидя
за столом поздно вечером и все еще продолжая потирать руки.
Окно вдруг отворилось и хлопнуло, в комнату ворвался сильный ветер, и бумаги полетели со стола. Лаевский запер
окно и нагнулся, чтобы собрать с
полу бумаги. Он чувствовал в своем теле что-то новое, какую-то неловкость, которой раньше не было, и не узнавал своих движений; ходил он несмело, тыча в стороны локтями и подергивая плечами, а когда сел
за стол, то опять стал потирать руки. Тело его потеряло гибкость.
Я иду
за своей женой, слушаю, что она говорит мне, и ничего не понимаю от волнения. По ступеням лестницы прыгают светлые пятна от ее свечи, дрожат наши длинные тени, ноги мои путаются в
полах халата, я задыхаюсь, и мне кажется, что
за мной что-то гонится и хочет схватить меня
за спину. «Сейчас умру здесь, на этой лестнице, — думаю я. — Сейчас…» Но вот миновали лестницу, темный коридор с итальянским
окном и входим в комнату Лизы. Она сидит на постели в одной сорочке, свесив босые ноги, и стонет.
Я читаю французские книжки и поглядываю на
окно, которое открыто; мне видны зубцы моего палисадника, два-три тощих деревца, а там дальше
за палисадником дорога,
поле, потом широкая полоса хвойного леса. Часто я любуюсь, как какие-то мальчик и девочка, оба беловолосые и оборванные, карабкаются на палисадник и смеются над моей лысиной. В их блестящих глазенках я читаю: «Гляди, плешивый!» Это едва ли не единственные люди, которым нет никакого дела ни до моей известности, ни до чина.
Как только ушел смотритель, Настя бросилась к
окну, потом к двери, потом опять к
окну. Она хотела что-то увидеть из
окна, но из него ничего не было видно, кроме острожной стены, расстилающегося
за нею белого снежного
поля и ракиток большой дороги, по которой они недавно шли с Степаном, спеша в обетованное место, где, по слухам, люди живут без паспортов. С каждым шумом у двери Настя вскакивала и встречала входившего словами: «Вот я, вот! Это
за мною? Это мое дитя там?» Но это все было не
за нею.
Вукол вывел лошадь
за ворота и стукнул кнутовищем в
окно; Настя одела кузнечихину свиту, подпоясалась и сошла на нижний
пол; Костик встал и, сверкнув на сестру своими глазами, сказал...
Артамонов старший лежал на
полу, на жиденьком, жёстком тюфяке; около него стояло ведро со льдом, бутылки кваса, тарелка с квашеной капустой, обильно сдобренной тёртым хреном. На диване, открыв рот и, как Наталья, подняв брови, разметалась Пашута, свесив на
пол ногу, белую с голубыми жилками и ногтями, как чешуя рыбы.
За окном тысячами жадных пастей ревело всероссийское торжище.
«Ложись ты спать, злосчастный эскулап. Выспишься, а утром будет видно. Успокойся, юный неврастеник. Гляди — тьма
за окнами покойна, спят стынущие
поля, нет никакой грыжи. А утром будет видно. Освоишься… Спи… Брось атлас… Все равно ни пса сейчас не разберешь. Грыжевое кольцо…»
Петр., работая в кабинете нередко
за полночь, оставлял дверь на балкон отпертою и по временам выходил на свежий воздух. Поэтому мы, тихонько раскрыв свое
окно и прикрывши отверстие снаружи ставнем, спрыгивали с цоколя на Девичье
поле к подговоренному заранее извозчику, который и вез нас до трактира ‹…›
Из
окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нем — крыши бань, среди кустов.
За оврагом — сады и черные
поля; мягкими увалами они уходили к синему гребню леса, на горизонте. Верхом на коньке крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот избы вышла старуха, вся в черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко...
За окном в тени мелькает русая головка.
Ты не спишь, мое мученье, ты не спишь, плутовка.
Я
полой тебя прикрою, так что не заметят.
Одним движением она отбросила от себя Сергея, быстро кинулась на мужа и, прежде чем Зиновий Борисыч успел доскочить до
окна, схватила его сзади своими тонкими пальцами
за горло и, как сырой конопляный сноп, бросила его на
пол.