Неточные совпадения
Да, приятно было
узнать мнение Лютова, человека, в сущности, не глупого, хотя все-таки несколько обидно, что он отказал в симпатии. Самгин даже почувствовал, что мнение это выпрямляет его, усиливая в нем
ощущение своей значительности, оригинальности.
— Кто может
знать это? — пробормотал Самгин, убедясь, что действительно бывает
ощущение укола в сердце…
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это
ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я
знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
Вера сообщала, бывало, своей подруге мелочной календарь вседневной своей жизни, событий,
ощущений, впечатлений, даже чувств, доверила и о своих отношениях к Марку, но скрыла от нее катастрофу, сказав только, что все кончено, что они разошлись навсегда — и только. Жена священника не
знала истории обрыва до конца и приписала болезнь Веры отчаянию разлуки.
Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии, то есть когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельному
ощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то есть сожалению ли, не
знаю, но какому-то весьма сильному и доброму чувству.
Я с жадностью смотрел на это зрелище, за которое бог
знает что дали бы в Петербурге. Я был, так сказать, в первом ряду зрителей, и если б действующим лицом было не это тупое, крепко обтянутое непроницаемой кожей рыло, одаренное только способностью глотать, то я мог бы читать малейшее
ощущение страдания и отчаяния на сколько-нибудь более органически развитой физиономии.
Он совершенно субъективен, импрессионистичен и ничего не
знает и не хочет
знать, кроме потока своих впечатлений и
ощущений.
И ведь
знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, —
знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до
ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной…
Тогда-то
узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты,
узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал,
узнал множество историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел. о нем, как о человеке, совершенно черством для личных чувств, не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы
ощущениями личной жизни.
Это было глупо, но в этот вечер все мы были не очень умны. Наша маленькая усадьба казалась такой ничтожной под налетами бурной ночи, и в бесновании метели слышалось столько сознательной угрозы… Мы не были суеверны и
знали, что это только снег и ветер. Но в их разнообразных голосах слышалось что-то, чему навстречу подымалось в душе неясное, неоформленное, тяжелое
ощущение… В этой усадьбе началась и погибла жизнь… И, как стоны погибшей жизни, плачет и жалуется вьюга…
— Эх, Маша, Маша! И вы туда же!.. Да, во — первых, я вовсе не пьяница; а во — вторых,
знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку… Видите, как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда его и бросит!.. Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые
ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя, куда хочешь, несись, куда вздумается…»
Эго
ощущение было так сильно и так странно, что мы просто не
знали, что с ним делать и куда его пристроить. Целой группой мы решили снести его к «чехам», в новооткрытую пивную… Крепкое чешское пиво всем нам казалось горько и отвратительно, но… еще вчера мы не имели права входить сюда и потому пошли сегодня. Мы сидели за столами, глубокомысленно тянули из кружек и старались подавить невольные гримасы…
Но, кто
знает, — быть может, душевное затишье только способствовало бессознательной органической работе, и эти смутные, разрозненные
ощущения тем успешнее прокладывали в его мозгу пути по направлению друг к другу.
Не
знаю, но я стал ощущать какое-то чрезвычайно сильное и счастливое
ощущение при каждой встрече с ними.
Как это странно!» — проговорил он чрез минуту даже с какою-то грустью: в сильные минуты
ощущения радости ему всегда становилось грустно, он сам не
знал отчего.
Не могу тебе дать отчета в моих новых
ощущениях: большой беспорядок в мыслях до сих пор и жизнь кочевая. На днях я переехал к ксендзу Шейдевичу; от него, оставив вещи, отправлюсь в Урик пожить и полечиться; там пробуду дней десять и к 1 сентябрю отправлюсь в дальний путь; даст бог доберусь до места в месяц, а что дальше — не
знаю.
P.S. Не
знаю, поедет ли, наконец, завтра Анненков, но я уже ему отдаю письмо, чтоб он не имел пустых отговорок. Мучение бедной его жене. [Анненковы не выехали и «завтра». 18 июля Пущин писал И. Д. Якушкину, что «не из совсем ясного
ощущения» он желает скорейшего их отъезда из Туринска.]
Вы
узнаете меня, если вам скажу, что попрежнему хлопочу о журналах, — по моему настоянию мы составили компанию и получаем теперь кой-какие и политические и литературные листки. Вы смеетесь моей страсти к газетам и, верно, думаете, что мне все равно, как, бывало, прежде говаривали… Книгами мы не богаты — перечитываю старые; вообще мало занимаюсь, голова пуста. Нужно сильное потрясение, душа жаждет
ощущений, все окружающее не пополняет ее, раздаются в ней элегические аккорды…
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не
знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные
ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
Она это
знала. Все, что говорил сын о женской жизни, — была горькая знакомая правда, и в груди у нее тихо трепетал клубок
ощущений, все более согревавший ее незнакомой лаской.
Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и
ощущений. Мог ли он понять меня? Мог ли я в чем-либо признаться ему, не изменяя своим друзьям? Я дрожал при мысли, что он
узнает когда-либо о моем знакомстве с «дурным обществом», но изменить этому обществу, изменить Валеку и Марусе я был не в состоянии. К тому же здесь было тоже нечто вроде «принципа»: если б я изменил им, нарушив данное слово, то не мог бы при встрече поднять на них глаз от стыда.
Знаете, я все добиваюсь, нельзя ли как-нибудь до такого состояния дойти, чтоб внутри меня все вконец успокоилось, чтоб и кровь не волновалась, и душа чтоб переваривала только те милые образы, те кроткие
ощущения, которые она самодеятельно выработала… вы понимаете? — чтоб этого внешнего мира с его прискорбием не существовало вовсе, чтоб я сам был автором всех своих радостей, всей своей внутренней жизни…
Санин вернулся домой — и, не зажигая свечи, бросился на диван, занес руки за голову и предался тем
ощущениям только что сознанной любви, которые и описывать нечего: кто их испытал, тот
знает их томление и сладость; кто их не испытал — тому их не растолкуешь.
И не то чтобы память изменила ему — о нет! он
знал, он слишком хорошо
знал, что последовало за той минутой, но стыд душил его — даже и теперь, столько лет спустя; он страшился того чувства неодолимого презрения к самому себе, которое, он в этом не мог сомневаться, непременно нахлынет на него и затопит, как волною, все другие
ощущения, как только он не велит памяти своей замолчать.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики
знать не
знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без
ощущения обиды.
— Я тоже не
знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно, но я
знаю, почему
ощущение этого различия стирается и теряется у таких господ, как Ставрогины, — не отставал весь дрожавший Шатов, —
знаете ли, почему вы тогда женились, так позорно и подло?
Он сначала полуоткрыл глаза, но потом, кажется, догадавшись, кто его зовет, открыл уж их совсем, и когда
узнал окончательно Марью Станиславовну, то к нему снова возвратилось полное сознание со всеми подробностями его
ощущений и мыслей.
Даже о том, что Наполеон III уже не царствует, он
узнал лишь через год после его смерти, от станового пристава, но и тут не выразил никакого особенного
ощущения, а только перекрестился, пошептал: «царство небесное!» — и сказал...
Я испытывал каждый раз какое-то жуткое чувство, когда Мелюдэ протягивала мне свою изящную тонкую ручку и смотрела прямо в лицо немигающими наивно открытыми глазами, — получалось таксе же
ощущение, какое испытываешь, здороваясь с теми больными, которые еще двигаются на ногах, имеют здоровый вид и про которых
знаешь, что они бесповоротно приговорены к смерти.
Испытываемое ею
ощущение можно сравнить с тем, какое переживает человек ночью в глухом лесу, когда
знает, что опасность в двух шагах, но не может ее разглядеть.
Учение, проповедующее равнодушие к богатству, к удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти, совсем непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда не
знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для него презирать самую жизнь, так как все существо человека состоит из
ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью.
Знайте же: вы вступили в храм, в храм, посвященный высшему приличию, любвеобильной добродетели, словом: неземному. Какая-то тайная, действительная тайная тишина вас объемлет. Бархатные портьерки у дверей, бархатные занавески у окон, пухлый, рыхлый ковер на полу, все как бы предназначено и приспособлено к укрощению, к смягчению всяких грубых звуков и сильных
ощущений.
А представьте себе человека, который со дня рождения не
знал другого
ощущения, кроме боли, которому всегда и везде больно.
Но ведь вы
знали и другие
ощущения; вам бывало и сладко, и приятно; отчего ж, для разнообразия, не испытать и боль!
Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные
ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял всю эту сцену с Архангеловым; она только не
знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в то же время ясно видела, что они там за что-то поссорились между собой.
Ты
знаешь: тебя-то еще не придавит, но самое
ощущение этого разрушения… это, брат, смертная тоска…
Свободного времени у меня было много. Лекции еще не начинались. Физическая усталость от летних практических работ прошла, и я не
знал порой, куда мне деваться от этой прекрасной осени, от своего досуга и от того смутного, приятного и вместе томительного
ощущения, которое искало формы, тревожило и гнало куда-то, к неведомым опытам и приключениям.
В ту минуту мне казалось, что я весь занят этими
ощущениями. За окном на ветках виднелись хлопья снега, освещенные желтыми лучами солнца. Золотисто-желтая полоса ярко била в окна и играла на чайнике, который (я
знал это) только что принес Маркелыч. Маркелыча сейчас не было, но я чувствовал его недавнее присутствие и разговор с Титом.
Когда я смотрю на то, как вертятся крылья ветряной мельницы, я также очень хорошо
знаю, что, задев меня, мельничное крыло переломит меня, как щепку, я «сознаю ничтожность своих сил перед силою» мельничного крыла; а между тем едва ли в ком-нибудь взгляд на вертящуюся мельницу возбуждал
ощущение возвышенного.
Знаете ли, Настенька, до чего я дошел?
знаете ли, что я уже принужден справлять годовщину своих
ощущений, годовщину того, что было прежде так мило, чего, в сущности, никогда не бывало, — потому что эта годовщина справляется все по тем же глупым, бесплотным мечтаниям, — и делать это, потому что и этих-то глупых мечтаний нет, затем, что нечем их выжить: ведь и мечты выживаются!
Я поставил этот гульден на manque (тот раз было на manque), и, право, есть что-то особенное в
ощущении, когда один, на чужой стороне, далеко от родины, от друзей и не
зная, что сегодня будешь есть, ставишь последний гульден, самый, самый последний!
Случайно или умышленно, но только разговоры их по преимуществу стали склоняться на любовь. Лизавета Васильевна в этом отношении была гораздо опытнее брата: она
знала любовь в самых тонких ее
ощущениях; она, как видно, очень хорошо
знала страдания и счастие влюбленного. С отрадою и не без волнения прислушивался Павел к словам сестры и понимал их каким-то неясным чувством; в первый раз еще сблизился он с женщиною и взглянул в ее сердце.
Ему вдруг до мучения, до боли захотелось
узнать все, решительно все, что теперь делается в душе Сысоева, ставшего в его глазах каким-то необыкновенным, удивительным существом; захотелось отожествиться с ним, проникнуть в его сердце, слиться с ним мыслями и
ощущениями.
— Эх, Маша, Маша! И вы туда же! Сестра моя тоже об этом убивается. Да, во-первых, я вовсе не пьяница; а во-вторых,
знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку… Видите, как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда его и бросит! Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые
ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя куда хочешь, несись куда вздумается…
— Гм… этого холода я не ощущаю, ибо мне ясно моё место в великом механизме жизни, более поэтическом, чем все фантазии… Что же касается до метафизических брожений чувства и ума, то ведь это,
знаете, дело вкуса. Пока ещё никто не
знает, что такое красота? Во всяком случае, следует полагать, что это
ощущение физиологическое.
Я хочу
знать, что такое материя, и мне отвечают буквально так: «материя — это содержимое того места пространства, в котором мы объективируем причину воспринятого нами
ощущения».
Вот каким грезам предавался твой почти сорокалетний друг, сидя, одинокий, в своем одиноком домишке! Что, если бы кто подсмотрел меня? Ну, так что ж? Я бы нисколько не устыдился. Стыдиться — это тоже признак молодости; а я,
знаешь ли, почему стал замечать, что стараюсь? Вот почему. Я теперь стараюсь преувеличивать перед самим собою свои веселые
ощущения и укрощать грустные, а в дни молодости я поступал совершенно наоборот. Бывало, носишься с своей грустью, как с кладом, и совестишься веселого порыва…
Ты
знаешь, как я всегда был склонен к преувеличиванию моих
ощущений.
Только постигнув древнюю душу и
узнав ее отношения к природе, мы можем вступить в темную область гаданий и заклинаний, в которых больше всего сохранилась древняя сущность чужого для нас
ощущения мира.
И, прислушиваясь к своему
ощущению, он чувствовал, что начинал дрожать, сам не
зная, отчего он дрожит — от холода или от страха.