Неточные совпадения
Поза человека (он расставил ноги, взмахнув руками) ничего, собственно, не
говорила о том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного к чему-то на палубе, невидимой
зрителю.
— Да, я вот пришел, — подтвердил Клим,
говоря негромко, чувствуя, что предпочел бы роль безмолвного
зрителя.
Томилин долго и скучно
говорил о
зрителях и деятелях, но Клим, ничего не поняв, спросил...
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый
зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев
говорит, что
зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
Уже собралось десятка полтора
зрителей — мужчин и женщин; из ворот и дверей домов выскакивали и осторожно подходили любопытные обыватели. На подножке пролетки сидел молодой, белобрысый извозчик и жалобно, высоким голосом,
говорил, запинаясь...
«Невольный
зритель? Это — верно, я сам
говорил себе это».
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я —
зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как ты сам часто
говорил — хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для себя…
Хотя кашель мешал Дьякону, но
говорил он с великой силой, и на некоторых словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные костры, и от костров идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек с безумным взглядом обнаженных глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь друг с другом, похожи на
зрителей в театре, на
зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
— Впрочем — я напрасно
говорю, я знаю: ты равнодушен ко всему, что не разрушение. Марина сказала о тебе: «Невольный
зритель…»
Речь товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно тем знаменитым речам, которые
говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что в числе
зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и один кучер, но это ничего не значило. И те знаменитости так же начинали. Правило же товарища прокурора было в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
Он
говорил то нежным, вкрадчивым голосом, переступая с ноги на ногу, глядя на присяжных, то тихим деловым тоном, взглядывая в свою тетрадку, то громким обличительным голосом, обращаясь то к
зрителям, то к присяжным.
«Где другие? —
говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи
зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего — это моя тайна.
Но вот она в хвосте толпы, среди людей, которые шли не торопясь, равнодушно заглядывая вперед, с холодным любопытством
зрителей, которым заранее известен конец зрелища. Шли и
говорили негромко, уверенно...
А то всё хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни
говорят: «Чепкун Бакшея перепорет», а другие спорят: «Бакшей Чепкуна перебьет», и кому хочется, об заклад держат — те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на кого больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и в зубы, и на спины посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и держат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из
зрителей опытных был и стал сначала за Бакшея держать, а потом
говорит...
— Табак бун, —
говорит солдат в розовой рубашке, и
зрители улыбаются.
Многие
говорили у нас о какой-то кладбищенской богаделенке, Авдотье Петровне Тарапыгиной, что будто бы она, возвращаясь из гостей назад в свою богадельню и проходя по площади, протеснилась между
зрителями, из естественного любопытства, и, видя происходящее, воскликнула: «Экой страм!» — и плюнула.
— Смотрите, братцы, вот Андрюшка тотчас свалится, —
говорили зрители.
Кедрил любопытно прислушивается, гримасничает,
говорит a parte [в сторону (итал.).] и смешит с каждым словом
зрителей.
Зрители, казалось бы, ничем не заинтересованные в деле, и те большею частью скорее с сочувствием, чем с неодобрением, смотрели на всех тех людей, готовящихся к совершению этого гадкого дела. В одном со мной вагоне ехал купец, торговец лесом, из крестьян, он прямо и громко выразил сочувствие тем истязаниям, которые предполагались над крестьянами: «Нельзя не повиноваться начальству, —
говорил он, — на то — начальство. Вот, дай срок, повыгонят блох. Небось бросят бунтовать. Так им и надо».
Замашистая, разгульная камаринская подергивала даже тех, кто находился в числе
зрителей; она действовала даже на седых стариков, которые, шествуя спокойно подле жен, начинали вдруг притопывать сапогами и переводить локтями. О толпе, окружавшей певцов, и
говорить нечего: она вся была в движении, пронзительный свист, хлопанье в ладоши, восторженные восклицания: «Ходи, Яша!», «Молодца!», «Катай!», «Ох, люблю!», «Знай наших!» — сопровождали каждый удар смычка.
Муров (с улыбкой). Муров, Григорий Львович! Честь имею представиться. (Кланяется.) Я вчера два раза заезжал к вам в гостиницу, но не имел счастия заставать. Третьего дня я был в театре;
говорить о том впечатлении, которое ваша игра производит на
зрителей, я не стану. Это вам и без меня известно, но я был поражен еще необыкновенным сходством, которое вы имеете с одной женщиной, мне когда-то знакомой.
Это был мой первый публичный театральный успех, потому что спектакль у Панаевых происходил секретно и
зрителей было очень мало; но здесь находилось университетское и гимназическое начальство, профессоры, учителя и даже их жены и дочери, не
говоря уже о студентах и гимназистах, которых набилось столько, сколько могло поместиться.
Впрочем, мы оба не были на представлении, и я
говорю об неудаче этого спектакля по общему отзыву не студентов, а учителей и посторонних
зрителей; студенты же, напротив, особенно актеры, превозносили похвалами Дмитриева.
Не
говорю уж о денежных затратах и о тех нравственных потерях, какие несет
зритель, когда видит на сцене неправильно трактуемые убийство, прелюбодеяние или клевету.
Я уже
говорил об этом несчастном спектакле, которого дослушать с вниманием не было никакой возможности; к концу пиесы многие
зрители разъехались.
— Что это с вами? —
говорили некоторые
зрители, обращаясь к Бахтиарову.
Родители ее, более проницательные в качестве беспристрастных
зрителей, стали ее укорять,
говоря: «Вот, матушка, целый год пропустила даром, отказала жениху с 20 тысячами доходу, правда, что он стар и в параличе, — да что нынешние молодые люди!
Невзирая на всю эту ужасную обстановку, было несколько выражений, сказанных Феклушею с таким чувством, что они произвели впечатление на публику, а слова Софонисбы: «Прости в последний раз!»,
говоря которые, она бросилась в объятия Массиниссы, второго своего супруга, — были проникнуты такою силою внутреннего чувства, такою выразительностью одушевленной мимики, что
зрители увлеклись; взрыв громкого рукоплескания потряс театр, и многие закричали «браво»; но это не поправило дела: трагедия надоела до смерти
зрителям, и когда, по окончании пиесы, мы с Алехиным и несколькими приятелями Плавильщикова вздумали вызывать дебютантку, — общее шиканье и смех заглушили наши вызовы.
Трагедия и не скрывала, что
говорит о горе, которым в эту минуту болели все: молитва хора в первую очередь обращена к «золотой дочери тучегонителя» Афине, а она была покровительницей именно города Афин, а не эдиповых Фив. Естественно, что
зритель при таких обстоятельствах ждал от трагедии не эстетического наслаждения, а чего-то более для него важного — живого утешения в скорби, того или другого разрешения давившего всех ужаса.
На сцене аполлинические образы героев бились изо всех сил, стремясь к намеченным целям, — Дионис через хор
говорил зрителям, что стремления тщетны, цели не нужны, что жизнью правит железная необходимость, и не человеку бороться с нею.
— Друзья мои! — обращалась она к
зрителям, чтобы не
говорить слова «товарищи». С тепло светящимися, восторженными глазами, подробно объясняла содержание каждой пьесы, которую собиралась играть, и потом играла.
Трогательно было то, что Косицкая, уже знаменитостью, когда приезжала в Нижний на гастроли, сохраняла с нами тот же жаргон бывшей «девушки». Так, она не
говорила: «публика» или «
зрители», а «господа дворяне», разумея публику кресел и бельэтажа. У ней срывались фразы вроде...
Не
говоря уже о том напыщенном, бесхарактерном языке короля Лира, таком же, каким
говорят все короли Шекспира, читатель или
зритель не может верить тому, чтобы король, как бы стар и глуп он ни был, мог поверить словам злых дочерей, с которыми он прожил всю их жизнь, и не поверить любимой дочери, а проклясть и прогнать ее; и потому
зритель или читатель не может и разделять чувства лиц, участвующих в этой неестественной сцене.
А для этого столь же важно драматургу знать, что именно заставить делать и
говорить свои действующие лица, сколько и то, чего не заставить их
говорить и делать, чтобы не нарушать иллюзию читателя или
зрителя.
Монолог этот, очевидно, рассчитан на обращение актера к
зрителям и, вероятно, производит эффект на сцене, но ничем не вызван в устах Лира, так же как и то, что на желание Глостера поцеловать его руку он вытирает ее,
говоря: it smells of mortality [у нее трупный запах (англ.).].
Воронецкий подъехал к «Амуровым стрелам». Когда он вошел в сад, первый акт уже начался. Калхас, плешивый и краснорожий, осматривал подношения богам и, разочарованно качая головою,
говорил: «Слишком много цветов!..» Воронецкий пробрался к своему месту, отвечая высокомерным взглядом на недовольные ворчания потревоженных
зрителей.