Неточные совпадения
Приходила
к ней
матушка,
Будила, побуживала:
Машенька,
пойдем домой!
У батюшки, у
матушкиС Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком
шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он
идет, на вечер ли
к какому-нибудь своему брату или прямо
к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с
матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
И вот из ближнего посада,
Созревших барышень кумир,
Уездных
матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел… Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее
послал.
Какая радость: будет бал!
Девчонки прыгают заране;
Но кушать подали. Четой
Идут за стол рука с рукой.
Теснятся барышни
к Татьяне;
Мужчины против; и, крестясь,
Толпа жужжит, за стол садясь.
— Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла
матушка лепешку эту самую, «
иду, — говорит, —
к уряднику». Батюшка у меня старик правильный. «Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе, не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, — говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой,
к уряднику. Тот сейчас взбулгачился
к нам… Сейчас понятых.
Но вот вожделенный миг настал, и дети чинно, не смея прибавить шагу,
идут к церкви, сопровождаемые вдогонку наставлениями
матушки...
Наконец часам
к одиннадцати ночи гул смолкает, и
матушка посылает на село посмотреть, везде ли потушены огни. По получении известия, что все в порядке, что было столько-то драк, но никто не изувечен, она, измученная, кидается в постель.
Кормили тетенек более чем скупо. Утром
посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы не заставить ждать себя, и становились
к окну. Когда появлялась
матушка, они приближались
к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Я уже сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье,
матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась
послать кого-нибудь из детей.
К счастью, выбор пал на меня.
Матушке становилось досадно. Все ж таки родной — мог бы и своим послужить! Чего ему! и теплёхонько, и сытёхонько здесь… кажется, на что лучше! А он, на-тко,
пошел за десять верст
к чужому мужику на помочь!
— Это ты подлянке индюшек-то
послать собралась? — негодовала
матушка на ключницу, видя приготовленных
к отправке в сенях пару или две замороженных индеек, — будет с нее, и старыми курами прорву себе заткнет.
Однажды она явилась
к «старому барину» и доложила, что Сатир просит навестить его. Отец, однако, сам собой
идти не решился, а сообщил о желании больного
матушке, которая сейчас же собралась и спустилась вниз.
—
Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я:
пойду к родным, да и на людей посмотреть захотелось. И
матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец,
к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
Весь этот день Федос работал наравне с прочими барщинными. Молотильщик он оказался отличный,
шел в голове цепи, стучал цепом не спеша, ровно, плавно, и прямо, и накрест. Когда же стемнело, его позвали
к матушке.
Матушка затосковала. Ей тоже
шло под шестьдесят, и она чувствовала, что бразды правления готовы выскользнуть из ее слабеющих рук. По временам она догадывалась, что ее обманывают, и сознавала себя бессильною против ухищрений неверных рабов. Но, разумеется, всего более ее смутила молва, что крепостное право уже взяло все, что могло взять, и близится
к неминуемому расчету…
Несмотря, однако ж, на эти частые столкновения, в общем Аннушка не могла пожаловаться на свою долю. Только под конец жизни судьба
послала ей серьезное испытание:
матушка и ее и тетенек вытеснила из Малиновца. Но так как я уже рассказал подробности этой катастрофы, то возвращаться
к ней не считаю нужным.
Я матушкину правую руку взял, сложил: „Благословите, говорю,
матушка, со мной
к венцу
идет“; так она у
матушки руку с чувством поцеловала, „много, говорит, верно, твоя мать горя перенесла“.
—
Матушка послала… Поди, говорит,
к брату и спроси все. Так и наказывала, потому как, говорит, своя кровь, хоть и не видались лет с десять…
— Да как же,
матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди
к вечерням
пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда будет.
«Батюшка, — говорит попадья, — и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?» — «А для че, говорит, не позволено?» — «Ну, так, — говорит попадья, — я
пойду поставлю перед ним…» — «Поди, поставь!» И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит
к ней, видит, — она стоит, расставя руки…
— Да как убили опричники
матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно стало одному на свете; думаю себе:
пойду к добрым людям; они меня накормят, напоят, будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был яств — там гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она
пошла к батюшке в хату, напилась чаю, побеседовала с
матушкой, опять вспомнила: и бледна смерть на всех глядит — и опять много и долго плакала.
— Ведь я охотой за брата
пошел, — рассказывал Авдеев. — У него ребята сам-пят! А меня только женили.
Матушка просить стала. Думаю: что мне! Авось попомнят мое добро. Сходил
к барину. Барин у нас хороший, говорит: «Молодец! Ступай». Так и
пошел за брата.
«Он
пошел, — отвечали ему, —
к своей
матушке вниз по Яику».
— Насилу-то эти дурачье угомонились! Я, право, думал, что они до самой ночи протолкаются на площади. Куда, подумаешь, народ-то глуп! Сгоряча рады отдать все; а там как самим перекусить нечего будет, так и заговорят другим голосом. Небось уймутся кричать: «
Пойдем к матушке-Москве!»
— И, полно,
матушка! теперь-то и пожить! Жених твой знатного рода, в
славе и чести; не нашей веры — так что ж? прежний патриарх Гермоген не хотел вас благословить; но зато теперешний, святейший Игнатий, и грамоту написал
к твоему батюшке, что он разрешает тебе
идти с ним под венец. Так о чем же тебе грустить?
— Уйдем,
матушка, перестань… оставь их…
пойдем лучше посидим где-нибудь… что кричать-то… брось… они лучше без нас уймутся… — шептала она, силясь увести старушку, которая хотя и поддавалась, но с каждым шагом, приближавшим ее
к двери, оборачивалась назад, подымала бескровные кулаки свои и
посылала новые проклятия на головы двух приятелей.
— Полно,
матушка! Вишь, какую радость
послал тебе господь! Чем плакать-то, ступай-ка лучше скорее
к батюшке в Сосновку: он грамотку-то тебе прочитает… Ступай; я пособлю одеться, — говорила Дуня, следуя за старушкой, которая суетилась как угорелая и отыскивала платок, между тем как платок находился на голове ее.
Галчих а. Доктор у нас,
матушка. Тут земский приехал
к нам в слободу, так я его позвала. Он меня и
послал.
Мурзавецкая. Не клевещи,
матушка, на женщин! Всякие бывают; есть и такие, что не только своим хозяйством, а хоть губернией править сумеют, хоть в Хиву воевать
посылай. А мужчины есть тоже всякие: есть вот и такие молодцы (показывает на Беркутова), а то видали мы и таких, что своей охотой
к бабам в лакеи
идут.
— Насилу ты, сестра, приехала! — закричал Ижорской,
идя навстречу
к Лидиной. — Ступай,
матушка, в гостиную хозяйничать, вон кто-то уж едет.
— Слушаю, — повторил дворецкий. — Мартын Петрович, пожалуйте. — Харлов поднялся, посмотрел на
матушку, хотел было подойти
к ней, но остановился, отвесил поясной поклон, перекрестился трижды на образ и
пошел за дворецким. Вслед за ним и я выскользнул из комнаты.
— Викентий Осипыч, — обратилась
к нему
матушка, — прошу вас
послать завтра за Мартыном Петровичем экипаж, так как я известилась, что у него своего не стало; и велите ему сказать, чтобы он непременно приехал, что я желаю его видеть.
На следующее утро
матушка, которую странный поступок Мартына Петровича и необычайное выражение его лица одинаково изумили и даже смутили, собиралась было
послать к нему нарочного, как он сам опять появился перед нею. На этот раз он казался спокойнее.
— Боярин! умилосердись надо мной! Немилостивых ад ждет! Отпусти меня
к батюшке с
матушкой, — я в монастырь
пойду и стану за тебя богу молить.
Митя. Ну, вот и столковались мы с ней в потемочках, чтобы
идти нам с ней
к вам,
матушка, да
к Гордею Карпычу, просить вас низменно: благословите, дескать, нас, а нам уж друг без друга не жить (утирает слезы); а нынче вдруг поутру слышу… опустились мои рученьки!..
Митя. Вот моя речь какая: соберите-ка вы ее да оденьте потеплее ужотко. Пусть выйдет потихоньку: посажу я ее в саночки-самокаточки — да и был таков! Не видать тогда ее старому, как ушей своих, а моей голове заодно уж погибать! Увезу ее
к матушке — да и повенчаемся. Эх! дайте душе простор — разгуляться хочет! По крайности, коли придется и в ответ
идти, так уж то буду знать, что потешился.
— Ну вот,
матушка, дело-то все и обделалось, извольте-ка сбираться в деревню, — объявила она, придя
к Бешметевой. — Ну уж, Юлия Владимировна, выдержала же я за вас стойку. Я ведь
пошла отсюда
к Лизавете Васильевне. Сначала было куды — так на стену и лезут… «Да что, говорю я, позвольте-ка вас спросить, Владимир-то Андреич еще не умер, приедет и из Петербурга, да вы, я говорю, с ним и не разделаетесь за этакое, что называется, бесчестие». Ну, и струсили. «Хорошо, говорят, только чтобы ехать в деревню».
Бригадирша (
к Советнице). Что он,
матушка, это выговорил? Не занемог ли Иванушка, что он так опрометью отсюда кинулся?
Пойти посмотреть было.
— Егорки — не бойся! Ты какой-нибудь заговор против страха ночного знаешь? Егорка ночному страху предан, он смерти боится. У него на душе грех велик лежит… Я
иду раз ночью мимо конюшни, а он стоит на коленках — воет: «Пресвятая
матушка владычица Варвара, спаси нечаянные смерти», [«Пресвятая
матушка владычица Варвара, спаси нечаянныя смерти» — молитва, обращенная
к Варваре Великомученице; считалось, что она спасает от пожаров, кораблекрушений и от всякой неожиданной опасности.] — понимаешь?
Маялся, маялся с месяц, делать нечего,
пошел к ней, стал ей кланяться: «Матушка-сестрица, помилуй!» — «А, говорит, братец любезный, ты втепоры двугривенного пожалел, а теперь бы и сто рублев заплатил, да поздно!»
Никита (не отвечая, слушает у погреба). Не слыхать. Примстилось. (
Идет прочь и останавливается.) И как захрустят подо мной косточки. Кр… кр… Что они со мной сделали? (Опять прислушивается.) Опять пищит, право, пищит. Что ж это?
Матушка, а
матушка! (Подходит
к ней).
Матушка мало умела писать; лучше всего она внушала: «Береги жену — время тяготно», а отец с дядею с этих пор
пошли жарить про Никиту. Дядя даже прислал серебряный ковшик, из чего Никиту поить. А отец все будто сны видит, как
к нему в сад вскочил от немецкой коровки русский теленочек, а он его будто поманил: тпрюси-тпрюси, — а теленочек ему детским языком отвечает: «я не тпруси-тпруси, а я Никитушка, свет Иванович по изотчеству, Сипачев по прозванию».
— Ах,
матушка, не извольте слушать, что вам старый сыч этот напевает, пожалуйте ко мне, я проведу вас, — ведь из окна,
матушка, узнала, походку-то вашу узнала, так сердце-то и забилось, ах, мол, наша барыня
идет, шепчу я сама себе да на половину
к Анатолию Михайловичу бегу, а тут попался казачок Ванюшка, преядовитой у нас такой, шпионишка мерзкой: что, спросила я, барин-то спит? — Спит еще — чтоб ему тут, право, не при вас будь сказано.
Матушку, уверявшую меня, что дядюшку бог
послал к нам на мое счастье, этот вопрос сильно покоробил. Мне же было не до вопросов. Я глядел на счастливое лицо дяди и мне почему-то было страшно жаль его. Я не выдержал, вскочил в экипаж и горячо обнял этого легкомысленного и слабого, как все люди, человека. Глядя ему в глаза и желая сказать что-нибудь приятное, я спросил...
— Не пойму я братца! — жаловалась на него
матушка. — Каждый день нарочно для него режем индейку и голубей, сама своими руками делаю компот, а он скушает тарелочку бульону да кусочек мясца с палец и
идет из-за стола. Стану умолять его, чтоб ел, он воротится
к столу и выпьет молочка. А что в нем, в молоке-то? Те же помои! Умрешь от такой еды… Начнешь его уговаривать, а он только смеется да шутит… Нет, не нравятся ему, голубчику, наши кушанья!
Даша. Каждый день брань да ссора. Ну уж, так и быть, перенесла бы я это горе: сама виновата, без воли родительской
пошла за него. А то,
матушка ты моя, родная ты моя, променял он меня на какую-то… (Ложится на шею
к Степаниде.) Легко ли это моему сердцу!
— Потому что-с время теперь, — говорит, — праздничное:
к матушке-попадье и без того много народа
идет, и родственники тоже наехали: побоялся, чтобы не было им какого беспокойства от больной, — да и той на народе зазорно.
— Да
к вашей милости,
матушка Марья Петровна, — отвечал он с поклоном, — вечор,
матушка, приходил сюда хворый мужик, так вы его отослать приказали… Ну,
слава богу, сударыня, что отделались мы от него… такую было беду заварил.
— Да что,
матушка Марья Петровна, сюда приехал на мельницу мужик из Орешкова, сказывал, старика-то, вишь, нашли у них нынче
к рассвету, на меже, мертвого…
Пошли, говорит, ихние ребята за кольями, а он, сударыня, и лежит подле самой-то межи, в канавке, словно, говорит, живой… подле него мешок, шапка… сказал мужик тот;
к ним и становой, вишь, приехал… така-то, говорит, беда завязалась…