Неточные совпадения
Она выписывала все те
книги, о которых с похвалой упоминалось в получаемых ею
иностранных газетах и журналах, и с тою внимательностью к читаемому, которая бывает только в уединении, прочитывала их.
Как все необычные люди, Безбедов вызывал у Самгина любопытство, — в данном случае любопытство усиливалось еще каким-то неопределенным, но неприятным чувством. Обедал Самгин во флигеле у Безбедова, в комнате, сплошь заставленной различными растениями и полками
книг, почти сплошь переводами с
иностранного: 144 тома пантелеевского издания
иностранных авторов, Майн-Рид, Брем, Густав Эмар, Купер, Диккенс и «Всемирная география» Э. Реклю, — большинство
книг без переплетов, растрепаны, торчат на полках кое-как.
Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику русскую и переводы с
иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб Марина знала это. Но серьезные
книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали. О либеральной прессе Марина сказала...
Книги его переведены на
иностранные языки, и его ценят.
Ибо те, которые были сведущи в языке латинском, казалось, были уже ограждены от заблуждения, ему неприступны и, что читали, понимали ясно и некриво [Сравнить с ним можно дозволение иметь
книги иностранные всякого рода и запрещение таковых же на языке народном.].
Большинство
книг были
иностранные, преимущественно французские и английские.
Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, — нужны
книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте — нет ли
книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в
иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, —
книг,
книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».
Большинство
книг было на
иностранных языках.
Критики на мою
книгу, как русские, так и
иностранные, разделяются на два главные рода: критики религиозные — людей, считающих себя верующими, и критики светские — вольнодумные.
Такой взгляд на Христа и его учение вытекает из моей
книги. Но, к удивлению моему, из числа в большом количестве появившихся на мою
книгу критик, не было ни одной, ни русской, ни
иностранной, которая трактовала бы предмет с той самой стороны, с которой он изложен в
книге, т. е. которая посмотрела бы на учение Христа как на философское, нравственное и социальное (говоря опять языком научных людей) учение. Ни в одной критике этого не было.
Иностранные критики исходили из тех же основ, но рассуждения их о моей
книге несколько отличались от рассуждений русских критиков не только меньшей раздражительностью и большей культурностью, но и по существу дела.
Рассуждая о моей
книге и вообще о евангельском учении, как оно выражено в нагорной проповеди,
иностранные критики утверждали, что такое учение не есть собственно христианское (христианское учение, по их мнению, есть католицизм и протестантство) — учение же нагорной проповеди есть только ряд очень милых непрактических мечтаний du charmant docteur, как говорит Ренан, годных для наивных и полудиких обитателей Галилеи, живущих за 1800 лет назад, и для русских полудиких мужиков — Сютаева, Бондарева и русского мистика Толстого, но никак не приложимых к высокой степени европейской культуры.
В амбаре, несмотря на сложность дела и на громадный оборот, бухгалтера не было, и из
книг, которые вел конторщик, ничего нельзя было понять. Каждый день приходили в амбар комиссионеры, немцы и англичане, с которыми приказчики говорили о политике и религии; приходил спившийся дворянин, больной жалкий человек, который переводил в конторе
иностранную корреспонденцию; приказчики называли его фитюлькой и поили его чаем с солью. И в общем вся эта торговля представлялась Лаптеву каким-то большим чудачеством.
Воспитатель мой прежде всего занялся со мною
иностранными языками, преимущественно французским, в которых я, да почти и все ученики, был очень слаб; в три месяца я мог свободно читать и понимать всякую французскую
книгу.
Сего не довольно: славнейшие
иностранные Авторы и Философы, подобно благодетельным Гениям, ежедневно украшали разум Ее новыми драгоценностями мыслей; в их творениях [Родительница Екатерины, знав любовь Ее ко чтению
книг, в завещании своем отказала Ей свою библиотеку сими словами: «Любезной моей Государыне Дщери Екатерине Алексеевне отдаю всю мою библиотеку, как здешнюю, так и Доренбургскую, собранную мною нарочно для Ее Высочества; ибо я знаю Ее великую охоту ко чтению.
Но в этом году дано разрешение иностранцу Гартунгу на учреждение первой в России вольной типографии для печатания
книг на
иностранных языках, и в указе, данном по этому случаю, есть пункт, запрещающий ему выпускать из типографии какие бы то ни было
книги «без объявления для свидетельства в Академию наук и без ведома полиции».
Тут узнал я, что дядя его, этот разумный и многоученый муж, ревнитель целости языка и русской самобытности, твердый и смелый обличитель торжествующей новизны и почитатель благочестивой старины, этот открытый враг слепого подражанья
иностранному — был совершенное дитя в житейском быту; жил самым невзыскательным гостем в собственном доме, предоставя все управлению жены и не обращая ни малейшего внимания на то, что вокруг него происходило; что он знал только ученый совет в Адмиралтействе да свой кабинет, в котором коптел над словарями разных славянских наречий, над старинными рукописями и церковными
книгами, занимаясь корнесловием и сравнительным словопроизводством; что, не имея детей и взяв на воспитание двух родных племянников, отдал их в полное распоряжение Дарье Алексевне, которая, считая все убеждения супруга патриотическими бреднями, наняла к мальчикам француза-гувернера и поместила его возле самого кабинета своего мужа; что родные его жены (Хвостовы), часто у ней гостившие, сама Дарья Алексевна и племянники говорили при дяде всегда по-французски…
Заботясь не об одном только морском образовании молодых моряков и зная, как мало в смысле общего образования давал морской корпус, адмирал рекомендовал
книги для чтения и заставлял переводить с
иностранных языков разные отрывки из лоций или из морской истории.
— Жаль, что вы, милая,
иностранным языкам не обучались, а то бы я прислала вам книжек, они бы очень полезны были вам. Впрочем, есть и русские хорошие
книги. Читали ли вы, например, Юнга Штиллинга «Тоска по отчизне»?
— Нет, не все, — немножко смутясь, ответила Дуня. — По вашим словам, я каждую
книгу по многу раз перечитывала и до тех пор читала одну и ту же, пока не казалось мне, что я немножко начинаю понимать. А все-таки не знаю, правильно ли понимаю. Опять же в иных книжках есть
иностранные слова, а я ведь неученая, не знаю, что они значат.
Как только я сделался издателем-редактором"Библиотеки для чтения", я предложил ему взять на себя отдел
иностранной литературы. Он писал обзоры новых
книг, выходивших по-немецки, по-английски и по-французски. Каждый месяц из книжных магазинов ему доставляли большие кипы
книг; он подвергал их слишком быстрому просмотру, так что его обозрения получали отрывочный и малолитературный колорит.
И при мне в Дерпте у Дондуковых (они были в родстве с Пещуровыми) кто-то прочел вслух письмо Добролюбова — тогда уже известного критика, где он горько сожалеет о том, что вовремя не занялся
иностранными языками, с грехом пополам читает французские
книги, а по-немецки начинает заново учиться.
Я высидел уже тогда четыре года на гимназической «парте», я прочел к тому времени немало
книг, заглядывал даже в «Космос» Гумбольдта, знал в подлиннике драмы Шиллера; наши поэты и прозаики,
иностранные романисты и рассказчики привлекали меня давно. Я был накануне первого своего литературного опыта, представленного по классу русской словесности.
До войны я занимался в журнале обзором
иностранных литератур, и теперь возле меня, на расстоянии руки, лежала груда этих милых, прекрасных
книг в желтых, синих, коричневых обложках.
Книга его «В мире отверженных», с потрясающим описанием каторги, вызвала большой шум, была переведена на
иностранные языки.
Герцен более известен на Западе, чем Белинский, он был эмигрант, он издавал в Лондоне журнал «Колокол», был связан с западным социалистическим движением, и
книги его переведены на
иностранные языки.
Если вы и встретите литератора, бойко говорящего с вами о разных эпохах из истории
иностранных литератур, то поверьте, он это вычитал в последнее время в популярных обозрениях и
книгах.
Карп Карпович был грамотный. С малолетства жил всегда при господах и при отце Погореловой состоял в должности земского. Кроме
книг священного писания, он читал много
книг и светских, какие, разумеется, попадались под руку. По большей части это были романы
иностранных писателей в плохих переводах, которыми тогда была наводнена русская книжная торговля.
То, что он думал сам о грозном значении своей болезни и своего падения, грозно подтверждалось
книгами, в которые он верил, умными
иностранными словами и цифрами, непоколебимыми и твердыми, как смерть.