Неточные совпадения
Тем не менее даже и по этим скудным фактам
оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его
истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах.
Напротив, у ней у самой
оказалась целая
история о внезапном отъезде сына; она со слезами рассказывала, как он приходил к ней прощаться; давала при этом знать намеками, что только ей одной известны многие весьма важные и таинственные обстоятельства и что у Роди много весьма сильных врагов, так что ему надо даже скрываться.
— Боюсь — влопается она в какую-нибудь висельную
историю. Познакомилась с этим, Иноковым, когда он лежал у нас больной, раненый. Мужчина — ничего, интересный, немножко — топор. Потом тут
оказался еще один, — помнишь парня, который геройствовал, когда Туробоева хоронили? Рыбаков…
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь.
Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя
истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
Он неохотно и ‹не› очень много затратил времени на этот труд, но затраченного
оказалось вполне достаточно для того, чтоб решительно не согласиться с философией
истории, по-новому изображающей процесс развития мировой культуры.
Старики беспокоили. Самгин пошел в кабинет, взял на ощупь книгу, воротился, лег.
Оказалось, он ошибся, книга — не Пушкин, а «
История Наполеона». Он стал рассматривать рисунки Ораса Берне, но перед глазами стояли, ругаясь, два старика.
Разом вышла и другая
история: пропали деньги в банке, под носом у Зерщикова, пачка в четыреста рублей. Зерщиков указывал место, где они лежали, «сейчас только лежали», и это место
оказывалось прямо подле меня, соприкасалось со мной, с тем местом, где лежали мои деньги, то есть гораздо, значит, ближе ко мне, чем к Афердову.
Так когда и мы все перебрались на шкуну, рассовали кое-куда багаж, когда разошлись по углам, особенно улеглись ночью спать, то хоть бы и еще взять народу и вещей. Это та же
история, что с чемоданом: не верится, чтоб вошло все приготовленное количество вещей, а потом
окажется, что можно как-нибудь сунуть и то, втиснуть другое, третье.
Теперь
оказывалось, что эта госпожа была политическая преступница, сидела в тюрьме, где, вероятно, узнала его
историю, и вот предлагала ему свои услуги.
Эти обе бабы, то есть Агафья и тетка ее, скажу вперед,
оказались во всей этой
истории чистыми ангелами, а сестру эту, гордячку, Катю, воистину обожали, принижали себя пред нею, горничными ее были…
Теперь у них
оказалось нечто вроде центра: она была в опасности, ее похищали, а я гнался, побеждал, освобождал, вообще проделывал нечто вроде того, что впоследствии проделывали один за другим герои господина Сенкевича, только, конечно, с меньшим знанием
истории и с гораздо меньшим талантом.
Искушения христианской
истории отразились на историческом христианстве, которое
оказалось компромиссом подлинной религии Христа с царством князя этого мира.
У риккертианцев получается очень смешной вывод: все мистики, те мистики, которых знает
история, все эти Эккерты, Бемы, Сведенборги, Баадеры, Соловьевы, все они
оказываются рационалистами.
Оказалось, что этот граф даже и не граф, а если и эмигрант действительно, то с какою-то темною и двусмысленною
историей.
Но тут вдруг
оказалось, что еж вовсе не их, а принадлежит какому-то третьему мальчику, Петрову, который дал им обоим денег, чтобы купили ему у какого-то четвертого мальчика «
Историю» Шлоссера, которую тот, нуждаясь в деньгах, выгодно продавал; что они пошли покупать «
Историю» Шлоссера, но не утерпели и купили ежа, так что, стало быть, и еж, и топор принадлежат тому третьему мальчику, которому они их теперь и несут, вместо «
Истории» Шлоссера.
Тут бы ему отдохнуть и упрочить, не спеша, свое благосостояние; он на это и рассчитывал, да немножко неосторожно повел дело: он придумал было новое средство пустить в оборот казенные деньги, — средство
оказалось отличное, но он не вовремя поскупился: на него донесли; вышла более чем неприятная, вышла скверная
история.
Впрочем, эта поездка
оказалась неудачной, и Малевскому вышла даже неприятность: ему напомнили какую-то
историю с какими-то путейскими офицерами — и он должен был в объяснениях своих сказать, что был тогда неопытен.
— А кстати: в том же номере «Дэбльтоунского курьера» есть продолжение
истории нью-йоркского дикаря. И знаете:
оказывается, что он тоже русский.
Другой случай был со мной недавно, а именно в половине сентября 1845 года: пришел я удить окуней, часу в восьмом утра, на свою мельницу; около плотины росла длинная трава; я закинул удочку через нее в глубокий материк, насадив на крючок земляного червя; только что я положил удилище на траву и стал развивать другую удочку, как наплавок исчез, и я едва успел схватить удилище; вынимаю — поводок перегрызен; я знал, что это щука, и сейчас закинул другую удочку; через несколько минут повторилась та же
история, но я успел подсечь и начал уже водить какую-то большую рыбу, как вдруг леса со свистом взвилась кверху: поводок опять
оказался перегрызен; явно, что и это была щука и уже большая, ибо я почти ее видел.
Меня встретили аплодисментами.
Оказалось, что все знали вчерашнюю
историю — Семилетов, Сережа Евстигнеев и Дорошка Рыбаков, участники побоища, уже за чаем все рассказали, а из меня сделали какого-то Еруслана Лазаревича.
— Как я предсказывал, так и вышло! — начал Миклаков, рассмеясь. — Вся эта
история с бароном, от которой вы так волновались и бесились,
оказалась сущим вздором.
Других пермяцких слов в моем лексиконе не
оказалось, и я расстался с молчаливыми людьми, приговоренными
историей к истреблению.
— Ты знаешь, дорогой Панкрат, — продолжал Персиков, отворачиваясь к окну, — жена-то моя, которая уехала пятнадцать лет назад, в оперетку она поступила, а теперь умерла,
оказывается… Вот
история, Панкрат, милый… Мне письмо прислали…
Когда при этой смете было упомянуто про дело о денежных недоразумениях между Н. А. Некрасовым и покойною первою женою Николая Платоновича Огарева, Ничипоренко вступился было за поэта и хотел представить все дело об этих денежных недоразумениях апокрифическим; но, во-первых,
оказалось, что хозяйка хорошо знала это дело, а, во-вторых, знал хорошо эту
историю и Бенни, и знал он ее от самих гг.
Из расспросов моих
оказалось, что Баринов, скуки ради, сплел весьма забавную
историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги, рубились топорами с толпой мужиков.
Впрочем, пора уже и расстаться нам с г. Жеребцовым. Читатели из нашей статьи, надеемся, успели уже познакомиться с ним настолько, чтобы не желать продолжения этого знакомства. Поэтому, оставляя в покое его книгу, мы намерены теперь исполнить обещание, данное нами в прошлой статье: сделать несколько замечаний относительно самых начал, которые навязываются древней Руси ее защитниками и которые
оказываются так несостоятельными пред судом
истории и здравого смысла.
Как ни крут и резок кажется переворот, произведенный в нашей
истории реформою Петра, но если всмотреться в него пристальнее, То
окажется, что он вовсе не так окончательно порешил с древнею Русью, как воображает, с глубоким, прискорбием, большая часть славянофилов…
Новых, еще не испытанных средств применять нельзя; отказываться от средств, уже признанных, тоже нельзя: тот врач, который не стал бы лечить сифилиса ртутью,
оказался бы, с этой точки зрения, не менее виноватым, чем тот, который стал бы лечить упомянутую болезнь каким-либо неизведанным средством; чтобы отказаться от старого, нужна не меньшая дерзость, чем для того, чтобы ввести новое; между тем
история медицины показывает, что теперешняя наука наша, несмотря на все ее блестящие положительные приобретения, все-таки больше всего, пользуясь выражением Мажанди, обогатилась именно своими потерями.
Такова была
история тех из предлагавшихся новых средств, которые по испытании
оказывались негодными. Судьба других новых средств была иная; они выходили из испытания окрепшими и признанными, с точно установленными показаниями и противопоказаниями; и все-таки путь их шел через те же загубленные здоровья и жизни людей.
И тут-то являются разные науки: государственная, финансовая, церковная, уголовная, полицейская, является наука политическая экономия,
история и самая модная — социология, о том, по каким законам живут и должны жить люди, и
оказывается, что дурная жизнь людей не от них, а оттого, что таковы законы, и что дело людей не в том, чтобы перестать жить дурно и изменять свою жизнь от худшего к лучшему, а только в том, чтобы, живя попрежнему, по своим слабостям думать, что всё худое происходит не от них самих, а от тех законов, какие нашли и высказали ученые.
—
История если и была вызвана с помощью благоприятных обстоятельств, — скромно продолжал Колтышко, — то единственно затем, чтобы определить почву под ногами, и не столько для настоящего, сколько для будущего. Надо было узнать на опыте, насколько подготовлено общество, масса, общественное мнение и, пожалуй, даже войско. Это одно, а потом необходимо было знать, насколько слабо или сильно правительство. К счастью, оно
оказалось непоследовательнее и слабее даже, чем мы думали.
Несколько странно, должен признаться, наряду с адскими муками и вечностью, прозвучало ваше обращение к суду
истории и потомства, но и здесь вы
оказались не на высоте современной мысли: теперь всякий дурак знает, что беспристрастная
история с одинаковой любезностью заносит на свои скрижали как имена праведников, так и имена злодеев.
В течение двух лет не случилось у нас ни одной дуэли, ни одной даже неприятной
истории между своими, не
оказалось надобности учреждать и"суд чести", какой завели у себя немцы.
Оба знаменитых химика
оказались казанцами. Бутлеров создал русскую"школу"химии, чего нельзя сказать про Зинина. Он оставался сам по себе, крупный ученый и прекрасный преподаватель, но не сыграл такой роли, как Бутлеров, в
истории русской химической науки в смысле создания целой «школы».
В последнюю мою поездку в Петербург дерптским студентом я был принят и начальником репертуара П.С.Федоровым, после того как мою комедию"Фразеры"окончательно одобрили в комитете и она находилась в цензуре, где ее и запретили. В судьбе ее повторилась
история с моим руководством. Редакция"Русского слова"затеряла рукопись, и молодой автор
оказался так безобиден, что не потребовал никакого вознаграждения.
Каково же поэтому было удивление монахов, когда однажды ночью в их ворота постучался человек, который
оказался горожанином и самым обыкновенным грешником, любящим жизнь. Прежде чем попросить у настоятеля благословения и помолиться, этот человек потребовал вина и есть. На вопрос, как он попал из города в пустыню, он отвечал длинной охотничьей
историей: пошел на охоту, выпил лишнее и заблудился. На предложение поступить в монахи и спасти свою душу он ответил улыбкой и словами: «Я вам не товарищ».
Когда папа погрешал, а он не раз погрешал в
истории,
оказывалось, что он говорил не как непогрешимый папа.
Возникла, таким образом, отечественная словесность с достойным русским языком. В ней сразу обозначилась такая сознательность, что сатира Сумарокова бичевала даже пороки образованного круга, а Ломоносов
оказался европейским двигателем науки. Явился отец русской
истории — Татищев.
— На имя Соколова… Ага… — говорил Николай Герасимович, осматривая вексель. — Но позвольте, этот вексель и еще два таких же, всего на сумму двенадцать тысяч рублей, два года тому назад были даны мною господину Соколову для учета… Векселя он взял и сам ко мне не являлся… Я поехал к Гофтреппе, который приказал разыскать его…
Оказалось, что этот мошенник векселя мои учел, а сам скрылся… Вот
история вашего векселя и двух ему же подобных.
Началась известная «бестужевская
история», в которой
оказалась замешанной великая княгиня Екатерина Алексеевна.
— В этой
истории я
оказываюсь немножко причинен… Я был бы очень рад быть вам полезен.
Но это уже
оказывается выходом за пределы новой
истории.
Перед последним отъездом своим из Петербурга в Малороссию, куда Павловский отправлялся уже без надежды на выздоровление, он оставил мне «охапку шпаргалов», собранных им где-то в Полтаве, и просил со временем разобрать эти бумаги и не дать затеряться в безвестности тому, что в них может
оказаться достойного общественного внимания, а «наипаче любителей русской церковной
истории».
А во мне уже разыгрывается подозрительность, что и этот мой собеседник тоже не чистосердечен и что он тоже не за докторов, а за запятую; но поговорили мы дальше, и на душе становится яснее: лавочник
оказывается человеком совершенно объективным и даже сам называет уже «
историю» глупостью и припоминает, что «эта глупость пошла словно с тех пор, как стал ходить порционный мужик».
Преудивительная
история с покражей налима обнаружилась так, что хотели его вьгтягти, щоб уже начать огорчать его розгами, аж вдруг шворка, на которой он ходил, так пуста и телепнулась, бо она
оказалась оборванною, и ни по чему нельзя было узнать, кто украл налима, потому что у нас насчет этого были преловкне хлопцы, которые в рассуждении съестного были воры превосходнейшие и самого бога мало боялись, а не только архиерея.