Неточные совпадения
Хлестаков. Да,
и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж
и названий даже
не помню.
И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь».
Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!»
И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“
и „Московский телеграф“… все это я написал.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения,
не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого
и ничего
не видя,
и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату.
И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее
и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки
и шею.
«
Не может быть, чтоб это страшное тело был брат Николай»,
подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо,
и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза,
заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое тело было живой брат.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, —
подумал он, — эту манеру
не одного его, но
и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне
и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати
и некстати, твердо уверенные, что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен. Говорит слова, а сам ничего
не понимает».
— Решительно ничего
не понимаю, — сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно,
подумала она. Но в обществе
заметили,
и это тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала
и хотела уйти в дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
— Если бы
не было этого преимущества анти-нигилистического влияния на стороне классических наук, мы бы больше
подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, — с тонкою улыбкой говорил Сергей Иванович, — мы бы дали простор тому
и другому направлению. Но теперь мы знаем, что в этих пилюлях классического образования лежит целебная сила антинигилизма,
и мы
смело предлагаем их нашим пациентам… А что как нет
и целебной силы? — заключил он, высыпая аттическую соль.
― Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы ты знал, как мне оно тяжело, что бы я дала за то, чтобы свободно
и смело любить тебя! Я бы
не мучалась
и тебя
не мучала бы своею ревностью…
И это будет скоро, но
не так, как мы
думаем.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?»
думал Левин, шагая по пыльной дороге,
не замечая ни жару, ни усталости
и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення
и,
не в силах итти дальше, сошел с дороги в лес
и сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу
и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
— Я так
и думала и не смела думать. Вот радость! Ты
не можешь представить себе мою радость! — говорила она, то прижимаясь лицом к Долли
и целуя ее, то отстраняясь
и с улыбкой оглядывая ее.
Она
не слышала половины его слов, она испытывала страх к нему
и думала о том, правда ли то, что Вронский
не убился. О нем ли говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил,
и ничего
не отвечала, потому что
не слыхала того, что он говорил. Алексей Александрович начал говорить
смело, но, когда он ясно понял то, о чем он говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту улыбку,
и странное заблуждение нашло на него.
— Нет, без шуток, что ты выберешь, то
и хорошо. Я побегал на коньках,
и есть хочется.
И не думай, — прибавил он,
заметив на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб я
не оценил твоего выбора. Я с удовольствием поем хорошо.
Только это
заметил Левин
и,
не думая о том, кто это может ехать, рассеянно взглянул в карету.
«Неужели будет приданое
и всё это?—
подумал Левин с ужасом. — А впрочем, разве может приданое,
и благословенье,
и всё это — разве это может испортить мое счастье? Ничто
не может испортить!» Он взглянул на Кити
и заметил, что ее нисколько, нисколько
не оскорбила мысль о приданом. «Стало быть, это нужно»,
подумал он.
Другая женщина, менее внимательная,
не знавшая Анны прежде
и в особенности
не думавшая тех мыслей, которые
думала Дарья Александровна дорогой,
и не заметила бы ничего особенного в Анне.
— Где вы
поместите княгиню? — сказал Вронский по-французски, обращаясь к Анне,
и,
не дождавшись ответа, еще раз поздоровался с Дарьей Александровной
и теперь поцеловал ее руку. — Я
думаю, в большой балконной?
А что такое была эта неизбежная смерть, он
не только
не знал,
не только никогда
и не думал об этом, но
не умел
и не смел думать об этом.
— Ты пойми, что я
не ревную: это мерзкое слово. Я
не могу ревновать
и верить, чтоб… Я
не могу сказать, что я чувствую, но это ужасно… Я
не ревную, но я оскорблен, унижен тем, что кто-нибудь
смеет думать,
смеет смотреть на тебя такими глазами….
Зять еще долго повторял свои извинения,
не замечая, что сам уже давно сидел в бричке, давно выехал за ворота
и перед ним давно были одни пустые поля. Должно
думать, что жена
не много слышала подробностей о ярмарке.
Покамест Чичиков
думал и внутренне посмеивался над прозвищем, отпущенным мужиками Плюшкину, он
не заметил, как въехал в средину обширного села со множеством изб
и улиц.
Нужно
заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это
не то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они
заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже
думают, что лучшая часть лица их так первая
и бросится всем в глаза
и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены
и то
и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже
не взглянут, если же
и взглянут, то как на что-то постороннее.
Читатель, я
думаю, уже
заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым,
и вовсе
не церемонился.
Разбудивши в нем нервы
и дух раздражительности, они заставили
замечать все те мелочи, на которые он прежде
и не думал обращать внимание.
— Как, губернатор разбойник? — сказал Чичиков
и совершенно
не мог понять, как губернатор мог попасть в разбойники. — Признаюсь, этого я бы никак
не подумал, — продолжал он. — Но позвольте, однако же,
заметить: поступки его совершенно
не такие, напротив, скорее даже мягкости в нем много. — Тут он привел в доказательство даже кошельки, вышитые его собственными руками,
и отозвался с похвалою об ласковом выражении лица его.
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности
заметя,
Я ей поверить
не посмел:
Привычке милой
не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять
не захотел.
Еще одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский пал…
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем
не связан,
Я
думал: вольность
и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан…
«Положим, —
думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он
не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня
и мучит. Только о том
и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил
и испугал меня, но выказывает, как будто
не замечает… противный человек!
И халат,
и шапочка,
и кисточка — какие противные!»
Бывало, он меня
не замечает, а я стою у двери
и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек,
и никто-то его
не приласкает. Правду он говорит, что он сирота.
И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!»
И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку
и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает,
и видно, что растроган.
— Ты
не хочешь спать, ты притворялся! — закричал я,
заметив по его блестящим глазам, что он нисколько
не думал о сне,
и откинул одеяло.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел,
и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу,
думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты
смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел
и больше
не приходил. Я Марфе Петровне тогда
не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Раскольников скоро
заметил, что эта женщина
не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще
не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась
и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы
и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
«Может, впрочем, она
и всегда такая, да я в тот раз
не заметил», —
подумал он с неприятным чувством.
Она ужасно рада была, что, наконец, ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу
и остаться, наконец, одной,
и там, идя, спеша, ни на кого
не глядя, ничего
не замечая,
думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
— А, понимаю, вы
думаете, что я в таком виде! — перебил ее мысли Разумихин, угадав их
и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он
не замечал.
Катерина. Вот какую: чтобы
не смела я без тебя ни под каким видом ни говорить ни с кем чужим, ни видеться, чтобы
и думать я
не смела ни о ком, кроме тебя.
Вы расстроены, я
не смею торопить вас ответом.
Подумайте! Если вам будет угодно благосклонно принять мое предложение, известите меня;
и с той минуты я сделаюсь вашим самым преданным слугой
и самым точным исполнителем всех ваших желаний
и даже капризов, как бы они странны
и дороги ни были. Для меня невозможного мало. (Почтительно кланяется
и уходит в кофейную.)
Огудалова. Да ему
и заметить нельзя: он ничего
не знает, он никогда
и не видывал, как порядочные люди обедают. Он еще
думает, что удивил всех своей роскошью, вот он
и весел. Да разве ты
не замечаешь? Егo нарочно подпаивают.
Я бросился на крыльцо. Караульные
не думали меня удерживать,
и я прямо вбежал в комнату, где человек шесть гусарских офицеров играли в банк. [Банк — карточная азартная игра.] Майор
метал. Каково было мое изумление, когда, взглянув на него, узнал я Ивана Ивановича Зурина, некогда обыгравшего меня в симбирском трактире!
— Как ты торжественно отвечаешь! Я
думала найти его здесь
и предложить ему пойти гулять со мною. Он сам меня все просит об этом. Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера
заметила, что твои прежние совсем износились. Вообще ты
не довольно этим занимаешься, а у тебя еще такие прелестные ножки!
И руки твои хороши… только велики; так надо ножками брать. Но ты у меня
не кокетка.
— Евреи — это люди, которые работают на всех. Ротшильд, как
и Маркс, работает на всех — нет? Но разве Ротшильд, как дворник,
не сметает деньги с улицы, в кучу, чтоб они
не пылили в глаза?
И вы
думаете, что если б
не было Ротшильда, так все-таки был бы Маркс, — вы это
думаете?
— Вы
заметили, что мы вводим в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. — Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу
и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но —
не отвлекая ее от злобы дня. Вот — высмеиваем Витте
и других, это, я
думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
«Сейчас все это
и произойдет», —
подумал он
не совсем уверенно, а как бы спрашивая себя. Анфимьевна отворила дверь. Варвара внесла поднос, шла она закусив губу, глядя на синий огонь спиртовки под кофейником. Когда она подавала чашку, Клим
заметил, что рука ее дрожит, а грудь дышит неровно.
Самгин зажег спичку, — из темноты ему улыбнулось добродушное, широкое, безбородое лицо. Постояв, подышав сырым прохладным воздухом, Самгин оставил дверь открытой, подошел к постели, —
заметив попутно, что Захарий
не спит, — разделся, лег
и, погасив ночник,
подумал...
— Меня эти вопросы
не задевают, я смотрю с иной стороны
и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей от родов, — голубчик мой, если б ты видел, как она изорвана, искалечена!
Подумай: рыба
мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках. За что?
«Вот как? — оглушенно
думал он, идя домой, осторожно спускаясь по темной, скупо освещенной улице от фонаря к фонарю. — Но если она ненавидит, значит — верит, а
не забавляется словами,
не обманывает себя надуманно.
Замечал я в ней что-нибудь искусственное?» — спросил он себя
и ответил отрицательно.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он
не стал больше говорить об учителе, он только
заметил: Варавка тоже
не любит учителя.
И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая,
подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
«Побывав на сцене, она как будто стала проще», —
подумал Самгин
и начал говорить с нею в привычном, небрежно шутливом тоне, но скоро
заметил, что это
не нравится ей; вопросительно взглянув на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться с нею так, как он держался раньше, уже нельзя, она
не принимает его шуточек, протестует против его тона молчанием; подожмет губы, прикроет глаза ресницами
и — молчит. Это
и задело самолюбие Самгина,
и обеспокоило его, заставив
подумать...
Лицо Инокова стало суровым, он прищурил глаза,
и Клим впервые
заметил, что ресницы его красиво загнуты вверх. В речах Инокова он
не находил ничего вымышленного, даже чувствовал нечто родственное его мыслям, но
думал...
Самгин
подумал о том, что года два тому назад эти люди еще
не смели говорить так открыто
и на такие темы. Он отметил, что говорят много пошлостей, но это можно объяснить формой, а
не смыслом.
— Понимаю-с! — прервал его старик очень строгим восклицанием. — Да-с, о республике!
И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову… то есть который
и Христу, сыну бога нашего,
не удался, как это доказано. А вы что
думаете об этом,
смею спросить?
Думать мешали напряженно дрожащие
и как бы готовые взорваться опаловые пузыри вокруг фонарей. Они создавались из мелких пылинок тумана, которые, непрерывно вторгаясь в их сферу, так же непрерывно выскакивали из нее,
не увеличивая
и не умаляя объема сферы. Эта странная игра радужной пыли была почти невыносима глазу
и возбуждала желание сравнить ее с чем-то, погасить словами
и не замечать ее больше.
«Как слепые, — если кто-нибудь упадет под ноги им — растопчут,
не заметив», — вдруг
подумал он,
и эта мысль была ему ближе всех других.