Неточные совпадения
Это было ему тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он слышал, дожидаясь у двери
кабинета, и в особенности по выражению лица отца и
дяди он догадывался, что между ними должна была итти речь о матери.
Варвара не очень крикливо обставила ее новой мебелью, Клим взял себе все старое, накопленное
дядей Хрисанфом, и устроил солидный
кабинет.
Едва только произнес Фома последнее слово, как
дядя схватил его за плечи, повернул, как соломинку, и с силою бросил его на стеклянную дверь, ведшую из
кабинета во двор дома. Удар был так силен, что притворенные двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам, растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом разлетелись по ступеням крыльца.
Пришедши в свой небольшой
кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком
дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
О Татьяне изредка доходили вести; он знал, что она вместе с своею теткой поселилась в своем именьице, верстах в двухстах от него, живет тихо, мало выезжает и почти не принимает гостей, — а впрочем, покойна и здорова. Вот однажды в прекрасный майский день сидел он у себя в
кабинете и безучастно перелистывал последний нумер петербургского журнала; слуга вошел к нему и доложил о приезде старика-дяди.
Три хорошо обставленные комнаты,
кабинет с кроватью, письменным столом и книжным шкафом, столовая с кожаной мебелью, большая комната с буфетом и двумя турецкими диванами и обширная прихожая, где за загородкой помещался его слуга Федор, старик, бывший камердинер его
дяди.
— За что? — спрашиваю. — Я сейчас поеду к Александру Александровичу, он мой
дядя… Вон у него огонь в
кабинете. Я сейчас от него.
Дядя получил его незадолго перед масленицей и отнесся к нему с особенной серьезностью: он несколько дней читал его, запершись в своем
кабинете, и потом вышел к семье мрачный и растроганный и все заговаривал о неблагодарных детях.
В это время барон ушел к себе в
кабинет, из которого вынес и передал мне рекомендательное письмо к своему
дяде. Напившись чаю, мы раскланялись и, вернувшись в гостиницу, тотчас же ночью отправились на почтовых в путь, ввиду конца февраля, изрывшего отмякшие дороги глубокими ухабами. В Киеве мы поместились в небольшой квартире Матвеевых, где отцу отведена была комната, предназначавшаяся для Васи.
Услыхав о приезде
дяди, я тотчас же бежал в
кабинет отца, где обыкновенно заставал последнего в кресле перед письменным столом, а
дядю — лежащим навзничь на кушетке. Поцеловавши у
дяди руку, как этого требовал домашний этикет, я взлезал на кушетку и садился на грудь
дяди верхом.
Тетушку Варвару Ивановну можно было всегда застать в ее
кабинете румяною, расчесанною, расфранченною и сильно раздушенною, а
дядю в его
кабинете читающим «Journal des Debats».
Иван Александрыч вышел из
кабинета не с такой поспешностью, как делал это прежде, получая от графа какое-либо приказание. В первый раз еще было тягостно ему поручение
дяди, в первый раз он почти готов был отказаться от него: он без ужаса не мог представить себе минуты, когда он будет рассказывать Мановскому; ему так и думалось, что тот с первых же слов пришибет его на месте.
В
кабинете мы застали и г-на Менделя. Он проводил ладонями по своей шелковистой бороде, и на лбу его виднелась глубокая морщина.
Дядя имел тоже озабоченный вид. Когда мы вошли в
кабинет, он запер за нами дверь и спустил гардину. Потом уселся в кресло и некоторое время задумчиво играл ножом для разрезывания книг. Потом, взглянув на нас, он сказал, обращаясь к Менделю-отцу...
Тетка раскричалась, хотела было опять одеть своего супруга и отправить к Бакуниным; но
дядя на этот раз уперся и, встав из-за стола, разумеется, совершенно голодный, сказал, «что он уже пообедал» — и пригласил нас с Казначеевым в
кабинет, обещая прочесть что-то новое.
Не спрашивая о хозяине, Казначеев ввел меня из прихожей в столовую и остановился у дверей
кабинета, поглядел в замочную скважину и сказал: «
Дядя тут; не пишет, а что-то читает; верно, ждет нас».
Секрет был сохранен строжайшим образом; репетиции делались в
кабинете у
дяди, и никто из знакомых не знал о приготовляемом сюрпризе.
Дядя расходился и, сказав: «Да их надо все переправить», взял альбом и унес к себе в
кабинет.
«Да как в голову пришли тебе Воронцовы?» — «Да черт знает как: я об них и не думал», — отвечал
дядя и увел нас в
кабинет, где и прочел нам мысли о русском правописании, против которых мы отчасти возражали.
Дядя, переменив только мундир на халат и сапоги на ичиги, шаркая ногами по полу, или как-то таская их по-стариковски, торопливо вышел из
кабинета, сел между мною и Казначеевым и молча занялся сначала своей стынувшей тарелкой супа.
Здесь кстати рассказать забавный анекдот и пример рассеянности Александра Семеныча, который случился, впрочем, несколько позднее. Я пришел один раз обедать к Шишковым, когда уже все сидели за столом. Мне сказали, что
дядя обедает в гостях и что он одевается. Я сел за стол, и через несколько минут Александр Семеныч вышел из
кабинета во всем параде, то есть в мундире и в ленте; увидев меня, он сказал: «Кабы знал, что ты придешь, — отказался бы сегодня обедать у Бакуниных».
Дядя был так доволен, что заставил меня прочесть другую пьесу, потом третью, четвертую и, наконец, приметя или подумав, что для других это скучно, увел меня в
кабинет, где я читал ему на просторе из Державина, Капниста и даже из князя Шихматова по крайней мере часа полтора.
Тут узнал я, что
дядя его, этот разумный и многоученый муж, ревнитель целости языка и русской самобытности, твердый и смелый обличитель торжествующей новизны и почитатель благочестивой старины, этот открытый враг слепого подражанья иностранному — был совершенное дитя в житейском быту; жил самым невзыскательным гостем в собственном доме, предоставя все управлению жены и не обращая ни малейшего внимания на то, что вокруг него происходило; что он знал только ученый совет в Адмиралтействе да свой
кабинет, в котором коптел над словарями разных славянских наречий, над старинными рукописями и церковными книгами, занимаясь корнесловием и сравнительным словопроизводством; что, не имея детей и взяв на воспитание двух родных племянников, отдал их в полное распоряжение Дарье Алексевне, которая, считая все убеждения супруга патриотическими бреднями, наняла к мальчикам француза-гувернера и поместила его возле самого
кабинета своего мужа; что родные его жены (Хвостовы), часто у ней гостившие, сама Дарья Алексевна и племянники говорили при
дяде всегда по-французски…
Его справедливые и очень смело высказываемые мнения, подаваемые им иногда в Государственном совете против единогласных решений всех членов, — в богатом переплете с золотым обрезом, с собственноручною надписью Шишкова: «Золотые голоса Мордвинова», — постоянно лежали на письменном столе у
дяди в
кабинете.
В это время ходила по Петербургу пародия известного стихотворения Жуковского «Певец в стане русских воинов», написанная на Шишкова и на всю вообще «Беседу русского слова». Один раз племянник Александра Семеныча, Саша Шишков, быв со мной в
кабинете у
дяди, сказал мне на ухо: «Если б
дядя знал, что у меня в кармане!» — «Что же у тебя такое?» — спросил я. — «Пародия на
дядю, и на всю Беседу, написанная Батюшковым».
Саша Усков, молодой человек 25-ти лет, из-за которого весь сыр-бор загорелся, давно уже пришел и, как советовал ему его заступник,
дядя по матери, добрейший Иван Маркович, смиренно сидит в зале около двери, идущей в
кабинет, и готовит себя к откровенному, искреннему объяснению.
За дверью в
кабинете происходит семейный совет. Разговор идет на очень неприятную и щекотливую тему. Дело в том, что Саша Усков учел в одной из банкирских контор фальшивый вексель, которому, три дня тому назад, минул срок, и теперь двое
дядей по отцу и Иван Маркович —
дядя по матери — решают задачу: заплатить ли им по векселю и спасти фамильную честь, или же омыть руки и предоставить дело судебной власти?
Больше ничего не может сказать Саша. Он выходит из
кабинета и опять садится на стул у двери. Сейчас он охотно бы ушел совсем, но его душит ненависть и ему ужасно хочется остаться, чтобы оборвать полковника, сказать ему какую-нибудь дерзость. Он сидит и придумывает, что бы такое сильное и веское сказать ненавистному
дяде, а в это время в дверях гостиной, окутанная сумерками, показывается женская фигура. Это жена полковника. Она манит к себе Сашу и, ломая руки, плача, говорит...
В просторном
кабинете, за широким письменным столом, сгорбившись, сидит в халате Гермоген Викентьевич,
дядя Геша, — очень толстый, с выпуклыми близорукими глазами.
Из
кабинета показался
дядя.
Новский и Карамышев согласились вполне с этим заключением. Начался допрос свидетелей. Когда прислуживавшие вечером княгине лакей и горничная показали, что оставили ее в номере с ее сиятельством княжной Маргаритой Дмитриевной, в уме Карамышева снова мелькнула мысль, что княжну также видели шедшей накануне по направлению к
кабинету, в котором нашли на другой день мертвой ее
дядю.
— Видите, что я, — отвечал с сердцем кабинет-секретарь, бросился к
дяде, вырвал фонарь из рук, дунул — в одно мгновение исчез алмазный феин дворец и стерлись все лица со сцены. — Еще хотите ли слышать? Это я, дядюшка! Но зачем, — продолжал он ему на ухо, — приходите вы, с вашим бестолковым подозрением, портить лучшее мое дело?
Виктор Павлович остался один и начал читать найденную им в спальне
дяди книгу, но вскоре бросил. Он ничего не понимал из читаемого, печатные строки прыгали перед его глазами, их застилал какой-то туман. Оленин встал и стал нервными шагами ходить по
кабинету. Время тянулось бесконечно долго. Наконец, дверь
кабинета отворилась и на ее пороге появился весь бледный, растерянный Петрович.
Таков был
кабинет рингенского помещика и первого богача в Лифляндии, барона Балдуина Фюренгофа,
дяди Адольфа и Густава Траутфеттеров, уже нам известных.
Жених и невеста вышли из
кабинета. В этот же вечер было решено до времени не объявлять о помолвке, а написать
дяде и сестре в Шестово. Княжна Лида принялась писать письма. Князь со своей стороны написал брату. Письма были отправлены с тем же нарочным, который был прислан в город князем Александром Павловичем заказать номер в гостинице «Гранд-Отель» и уведомить князя Дмитрия о визите к нему Николая Леопольдовича Гиршфельда.
Они тихо вошли в
кабинет и приблизились к постели умирающего. Шурочка, постоянно тайком пробиравшаяся в
кабинет больного «
дяди», была там, но при их входе незаметно скрылась за ширмы, окружавшие постель.
Его взгляд упал на один из висевших над диваном в
кабинете, среди разного оружия, пистолетов. Это был его любимый пистолет, подарок
дяди Дмитревского. Виктор Павлович всегда держал его заряженным.
Екатерина Васильевна тоже очень любила
дядю и часто проводила у него в
кабинете и уборной целые часы, особенно когда на светлейшего находила хандра.
Пришел и хозяин дома, муж кузины, коренастый брюнет, толстый, резкий в движениях, совсем не похожий на свой титул, смахивающий скорее на купца средней руки. Он предложил закусить. В
кабинете у него сидело еще трое мужчин. Ждали Гаярина и
дядю княгини, графа Заварова, недавно поступившего на покой, — одну из самых крупных личностей прошлого десятилетия.
Это уж не тот двусмысленный, сонный Эйхлер, которого мы видели с его
дядей в домашней канцелярии герцога, когда они допрашивали Мариулу; это не тот ротозей, который считал на небе звезды, толкнувшись с кабинет-министром на лестнице Летнего дворца; не тот умышленный разгильдяй, приходивший благодарить своего патрона за высокие к нему милости; это, правда, Эйхлер, племянник Липмана, кабинет-секретарь, но Эйхлер обновившийся.
В комнате было тихо-тихо, только шелестели переворачиваемые листы да изредка доносился из
кабинета басистый кашель
дяди и сухое щелканье на счетах.
Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут звать кормить, услыхала зов няни и пошла в детскую. Графиня Марья пошла с нею. Мужчины пошли в
кабинет, и Николинька Болконский, незамеченный
дядей, пришел туда же и сел в тени, к окну, у письменного стола.