Неточные совпадения
Я там
была нарядная,
Дородства и пригожества
Понакопила за
зиму,
Цвела,
как маков цвет!
Как велено, так сделано:
Ходила с гневом на сердце,
А лишнего не молвила
Словечка никому.
Зимой пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И горя словно не
было!
Запела,
как певала я
В родительском дому.
Мы
были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого,
как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
В прошлом году,
зимой — не помню,
какого числа и месяца, —
быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сторону мерно помавающим.
— Нет, не скучно, я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не в силах
будет выйти, так же,
как это
было в начале
зимы.
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней,
как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале
зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Кроме хозяйства, требовавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин начал этою
зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве
был принимаем зa абсолютное данное,
как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего.
Решетки,
как он узнал, ненужные
зимой,
были перенесены в рабочую конюшню и там поломаны, так
как они и
были сделаны легко, для телят.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему
было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой
зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение,
как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
— Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую
зиму, вскоре после того…
как вы у нас
были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, у Долли дети все
были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за детьми. Да; и три недели прожил у них в доме и
как нянька ходил за детьми.
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых,
как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
Была весна, ранняя и суровая,
как зима, но в другом роде. Недели на три припал к холодной земле резкий береговой норд.
Какой-то молодец,
В наследство получа богатое именье,
Пустился в мотовство и при большом раденье
Спустил всё чисто; наконец,
С одною шубой он остался,
И то лишь для того, что
было то
зимой —
Так он морозов побоялся.
«Что, кумушка, ты так грустна?»
Ей с ветки ласково Голубка ворковала:
«Или о том, что миновала
У нас весна
И с ней любовь, спустилось солнце ниже,
И что к
зиме мы стали ближе?» —
«
Как, бедной, мне не горевать?»
Кукушка говорит: «
Будь ты сама судьёю:
Любила счастливо я нынешней весною,
И, наконец, я стала мать...
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы
зимой, в метельные ночи, когда не спится,
как стекла в окнах
поют? Я, может
быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
— И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец,
зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая,
как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи!
Как ей
было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел,
как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю —
как?
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская
зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую, казалось, ничто и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое,
как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано
было нечто особенно значительное.
В конце
зимы он поехал в Москву, выиграл в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать в гостиницу и, сидя там, вспомнил, что не прошло еще двух лет с того дня, когда он сидел в этом же зале с Лютовым и Алиной, слушая,
как Шаляпин
поет «Дубинушку». И еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и впечатлений уложилось в отрезок времени — столь ничтожный.
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка,
как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги,
как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот,
как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за
зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и
выпьют!
Но наедине и порознь, смотришь, то та, то другая стоят, дружески обнявшись с ним, где-нибудь в уголке, и вечерком, особенно по
зимам, кому
была охота, мог видеть,
как бегали женские тени через двор и
как затворялась и отворялась дверь его маленького чуланчика, рядом с комнатами кучеров.
«Да, если это так, — думала Вера, — тогда не стоит работать над собой, чтобы к концу жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода на несколько десятков лет? Для этого надо запастись,
как муравью зернами на
зиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами, чтоб хватило на жизнь, иногда очень короткую, чтоб
было тепло, удобно…
Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»
Райский молчал, наблюдая Веру, а она старалась казаться в обыкновенном расположении духа, делала беглые замечания о погоде, о встречавшихся знакомых, о том, что вон этот дом еще месяц тому назад
был серый, запущенный, с обвалившимися карнизами, а теперь вон
как свежо смотрит, когда его оштукатурили и выкрасили в желтый цвет. Упомянула, что к
зиме заново отделают залу собрания, что гостиный двор покроют железом, остановилась посмотреть,
как ровняют улицу для бульвара.
Желает она в конце
зимы, чтоб весна скорей наступила, чтоб река прошла к такому-то дню, чтоб лето
было теплое и урожайное, чтоб хлеб
был в цене, а сахар дешев, чтоб, если можно, купцы давали его даром, так же
как и вино, кофе и прочее.
Есть, впрочем, и беспорядки: пятнадцатое ноября, и уже три дня
как стала
зима, а шуба у меня старая, енотовая, версиловский обносок: продать — стоит рублей двадцать пять.
Мы очень разнообразили время в своем клубе: один писал, другой читал, кто рассказывал, кто молча курил и слушал, но все жались к камину, потому что
как ни красиво
было небо,
как ни ясны ночи, а
зима давала себя чувствовать, особенно в здешних домах.
Вот я думал бежать от русской
зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь
какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество
была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно
было заставлять работать своих.
Хороша
зима! А кто ж это порхает по кустам,
поет? Не наши ли летние гостьи? А там
какие это цветы выглядывают из-за забора? Бывают же такие
зимы на свете!
Она смеялась над ним и ласкала его,
как свое прирученное животное. Нехлюдов в прошлую
зиму был один раз у них, но ему так неинтересна показалась эта чета, что ни разу после он не
был.
Пока Зося дурачилась с медвежонком, который то лизал ей руки, то царапал толстыми лапами, Половодов успел выгрузить весь запас привезенных из Узла новостей, которых
было очень немного,
как всегда. Если
зимой провинция скучает отчаянно, то летом она буквально задыхается от скуки.
Зато дом Веревкиных представлял все удобства,
каких только можно
было пожелать: Иван Яковлич играл эту
зиму очень счастливо и поэтому почти совсем не показывался домой, Nicolas уехал, Алла
была вполне воспитанная барышня и в качестве таковой смотрела на Привалова совсем невинными глазами,
как на друга дома, не больше.
— Сколько лет, сколько
зим! — сказала она, подавая Старцеву руку, и
было видно, что у нее тревожно билось сердце; и пристально, с любопытством глядя ему в лицо, она продолжала: —
Как вы пополнели! Вы загорели, возмужали, но в общем вы мало изменились.
У живописца Крамского
есть одна замечательная картина под названием «Созерцатель»: изображен лес
зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и
как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает».
Тазы на Такеме те же, что и в Южно-Уссурийском крае, только менее подвергшиеся влиянию китайцев. Жили они в фанзах, умели делать лодки и лыжи, летом занимались земледелием, а
зимой соболеванием. Говорили они по-китайски, а по-удэгейски знали только счет да отдельные слова. Китайцы на Такеме
были полными хозяевами реки; туземцы забиты и,
как везде, находились в неоплатных долгах.
— Ну,
зимою, конечно, мне хуже: потому — темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча
была, но что читать? Книг здесь нет никаких, да хоть бы и
были,
как я
буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь, да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать
есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо: не думать!
Вода в протоках кое-где начала замерзать. Вмерзшая в лед рыба должна остаться здесь на всю
зиму. Весной,
как только солнышко пригреет землю, она вместе со льдом
будет вынесена в море, и там уничтожением ее займутся уже морские животные.
При сравнительно высокой летней температуре и обилии поливки климат Уссурийского края мог бы
быть весьма благоприятен для садоводства, но страшная сухость и сильные ветры
зимою губительно влияют на фруктовые деревья и не позволяют им развиваться
как следует.
Рассказ мой о
былом, может, скучен, слаб — но вы, друзья, примите его радушно; этот труд помог мне пережить страшную эпоху, он меня вывел из праздного отчаяния, в котором я погибал, он меня воротил к вам. С ним я вхожу не весело, но спокойно (
как сказал поэт, которого я безмерно люблю) в мою
зиму.
Лет через пятнадцать староста еще
был жив и иногда приезжал в Москву, седой
как лунь и плешивый; моя мать угощала его обыкновенно чаем и поминала с ним
зиму 1812 года,
как она его боялась и
как они, не понимая друг друга, хлопотали о похоронах Павла Ивановича. Старик все еще называл мою мать,
как тогда, Юлиза Ивановна — вместо Луиза, и рассказывал,
как я вовсе не боялся его бороды и охотно ходил к нему на руки.
Сальные свечи (тоже покупной товар) берегли
как зеницу ока, и когда в доме не
было гостей, то по
зимам долго сумерничали и рано ложились спать.
Когда все пристроились по местам, разносят чай, и начинается собеседование. Первою темою служит погода; все жалуются на холода. Январь в половине, а
как стала 1-го ноября
зима, так ни одной оттепели не
было, и стужа день ото дня все больше и больше свирепеет.
—
Какое веселье! Живу — и
будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «
есть») вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь
зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают.
Зимой хлеб с мякиной башкир
ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс
пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— Такая-то
зима, на моих памятях, только раз и
была:
как француз на Москве кутил да мутил.
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и
будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в
какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке
было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
Владелец этой усадьбы (называлась она,
как и следует, «Отрадой»)
был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по
зимам жил в Москве, а на лето приезжал в усадьбу, но с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
Вообще усадьба
была заброшена, и все показывало, что владельцы наезжали туда лишь на короткое время. Не
было ни прислуги, ни дворовых людей, ни птицы, ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а
как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять на ее глазах запиралось на ключ. Случалось даже, в особенности
зимой, что матушка и совсем не заглядывала в дом, а останавливалась в конторе, так
как вообще
была неприхотлива.
К счастью, бабушкин выбор
был хорош, и староста, действительно, оказался честным человеком. Так что при молодом барине хозяйство пошло тем же порядком,
как и при старухе бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого человека, который особенных требований не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел даже возможным отделять частичку из этих доходов, чтобы
зимой погостить месяц или два в Москве и отдохнуть от назойливой сутолоки родного захолустья.
Соседи езжали к Струнниковым часто и охотно, особенно по
зимам, так
как усадьба их, можно сказать, представляла собой въезжий дом, в котором всякий
ел,
пил и жил сколько угодно.
Соседи ему не понравились, и он не понравился соседям. Думали: вот явится жених,
будет по
зимам у соседей на вечеринках танцы танцевать, барышням комплименты говорить, а вместо того приехал молодой человек молчаливый, неловкий и даже застенчивый.
Как есть рохля. Поначалу его, однако ж, заманивали, посылали приглашения; но он ездил в гости редко, отказываясь под разными предлогами, так что скоро сделалось ясно, что зимнее пошехонское раздолье напрасно
будет на него рассчитывать.
Матушка сама известила сестриц об этом решении. «Нам это необходимо для устройства имений наших, — писала она, — а вы и не увидите,
как зиму без милых сердцу проведете. Ухитите ваш домичек соломкой да жердочками сверху обрешетите — и
будет у вас тепленько и уютненько. А соскучитесь одни — в Заболотье чайку попить милости просим. Всего пять верст — мигом лошадушки домчат…»
Вместе с ними она
была осуждена на безвыходное заключение, в продолжение целой
зимы, наверху в боковушке и,
как они же, сходила вниз исключительно в часы еды да в праздник, чтоб идти в церковь.
— Дела
как следует. Вот теперь лето, запасаемся всякого нета, а
зимой будем жить богато, со двора покато.