Неточные совпадения
В это время на краю щели появился большой
черный муравей. Он спустился внутрь на одну из змей и взобрался ей на голову. Муравей лапками
коснулся глаза и рта пресмыкающегося, но оно чуть только показало язычок. Муравей перешел на другую змею, потом на третью — они, казалось, и не замечали присутствия непрошенного гостя.
— Да в чем же дело, разъясните ради Христа? Неужели вы не понимаете, что это прямо до меня
касается? Ведь тут
чернят Евгения Павловича.
Но красивые формы и линии заплыли жиром, кожа пожелтела, глаза выцвели и поблекли; всеразрушающая рука времени беспощадно
коснулась всего, оставив под этой разрушавшейся оболочкой женщину, которая, как разорившийся богач, на каждом шагу должна была испытывать коварство и
черную неблагодарность самых лучших своих друзей.
Когда речь
коснулась русской музыки, его тотчас попросили спеть какую-нибудь русскую арию и указали на стоявшее в комнате крошечное фортепиано, с
черными клавишами вместо белых и белыми вместо
черных.
Теперь, подняв голову, раздув огненные ноздри и держа
черный хвост на отлете, он сперва легкою поступью, едва
касаясь земли, двинулся навстречу коню Морозова; но когда князь, не съезжаясь с противником, натянул гремучие поводья, аргамак прыгнул в сторону и перескочил бы через цепь, если бы седок ловким поворотом не заставил его вернуться на прежнее место.
Но татарин, не отвечая, растаял в узкой щели дорожки среди
чёрных ветвей, и это было жутко. Кожемякин встал, оглянулся и быстро ушёл из сада, протянув руки вперёд, щупая воздух, и каждый раз, когда руки
касались ветвей, сердце пугливо замирало.
Бороды у них косматые, никогда их ножницы не
касались — и ногти на ногах и руках
черные да заскорузлые, вокруг пальцев закрюченные, отроду не стриглись.
Рыба имеет болезни, которые часто обнаруживаются
черными пятнами по всему телу; если эти пятна находятся только на поверхности кожи, то рыба переносит их благополучно, но если чернота пойдет вглубь и
коснется внутренних органов — рыба умирает.
Дениска несмело подошел к войлоку и выбрал себе пять крупных и желтых огурцов, так называемых «желтяков» (выбрать помельче и посвежее он посовестился), взял два печеных яйца,
черных и с трещинами, потом нерешительно, точно боясь, чтобы его не ударили по протянутой руке,
коснулся пальцем пирожка.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес
касается краем своим
черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Но странно: не имела образа и мать, не имела живого образа и Линочка — всю знает, всю чувствует, всю держит в сердце, а увидеть ничего не может… зачем большое менять на маленькое, что имеют все? Так в тихом шелесте платьев, почему-то
черных и шелестящих, жили призрачной и бессмертной жизнью три женщины,
касались еле слышно, проходили мимо в озарении света и душистого тепла, любили, прощали, жалели — три женщины: мать — сестра — невеста.
С этого дня три в
черном шелестом своих платьев будили тишину темных комнат, тихо ходили, еле слышно
касаясь друг друга, говорили ласковыми словами. Мелькнет узкая рука, в озарении любви и душистого тепла колыхнется что-то нежное: шепот ли, слившийся с шелестом платья, или заглушенная слеза: мать — сестра — невеста.
Слева у стены на узорном золотистом столбе стояла
черная статуя: женщина с завязанными глазами, одна нога которой воздушно
касалась пальцами колеса, украшенного по сторонам оси крыльями, другая, приподнятая, была отнесена назад.
Мы поместили ее сначала в лодочный черпак, а потом, возвращаясь домой, я налил морской воды в большой эмалированный таз и пустил туда господню рыбу. Она быстро заплавала по окружности таза,
касаясь его стенок, и все в одном и том же направлении. Если ее трогали, она издавала чуть слышный, короткий, храпящий звук и усиливала беспрестанный бег.
Черные глаза ее вращались, а от мерцающих бесчисленных ворсинок быстро дрожала и струилась вода.
Она так искренно искала всего благородного в людских действиях, и когда разговор
касался симпатичных ей поступков,
черные глаза загорались радостным блеском, и щеки озарялись еще сильнее пылающим румянцем.
Так тебе и кажется — веет над тобою
чёрная рука,
касается груди, ищет — тут ли ты?
Монах в
черной одежде, с седою головой и
черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо… Босые ноги его не
касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво. Но какое бледное, страшно бледное, худое лицо!
Голова Меркулова опять падает вниз, чуть не
касаясь колен, и опять Меркулов просыпается с приторным, томящим ощущением в груди. «Никак, я вздремал? — шепчет он в удивлении. — Вот так штука!» Ему страшно жаль только что виденной
черной весенней дороги, запаха свежей земли и нарядного отражения прибрежных ветел в гладком зеркале речки. Но он боится спать и, чтобы ободриться, опять начинает ходить по казарме. Ноги его замлели от долгого сидения, и при первых шагах он совсем не чувствует их.
— Она у меня любит книги читать, — задумчиво сказал лесник. — Дух этот новый и её
касается. Я смеюсь ей — кто тебя, Еленка, учёную-то замуж возьмёт? А она, глупая, сердится! На днях здесь Ольга Давыдовна была, — знаешь, сухопаренькая учительница из Малинок? — так говорит: пришло, дескать, время русскому народу перехода через
чёрное море несчастья своего в землю светлую, обетованную — да-а!
Потом на несколько мгновений засветилась даже темная река… Вспыхнули верхушки зыбких волн, бежавших к нашему берегу, засверкал береговой песок с
черными пятнами ямщичьих лодок и группами людей и лошадей у водопоя. Косые лучи скользнули по убогим лачугам, отразились в слюдяных окнах, ласково
коснулись бледного, восхищенного лица мальчика…
Подобно белой птице с
черными крыльями, я лечу, почти не
касаясь пола, по кругу и не узнаю наших гостей, кажется, зачарованных моей пляской… Легкий одобрительный шепот, как шелест ветра в чинаровой роще, перелетает из конца в конец зала… Старики отошли от карточных столов и присоединились к зрителям. Отец пробрался вперед, любуясь мною, он восхищен, горд, я слышу его ободряющий голос...
Александра Ивановна пожала плечами и, обмочив в
чернила перо, тщательно зачеркнула все, что
касалось Форовой, и затем продолжала...
Мы шли по белой дороге, Я и Моя тень, останавливались и снова шли. Я сел на камень при дороге, и
черная тень спряталась за моей спиною. И здесь великое спокойствие снизошло на землю, на мир, и моего холодного лба
коснулся холодный поцелуй луны.
Теперь Я человек, как и ты. Ограниченное чувство Моего бытия Я почитаю Моим знанием и уже с уважением
касаюсь собственного носа, когда к тому понуждает надобность: это не просто нос — это аксиома! Теперь Я сам бьющаяся кукла на театре марионеток, Моя фарфоровая головка поворачивается вправо и влево, мои руки треплются вверх и вниз, Я весел, Я играю, Я все знаю… кроме того: чья рука дергает Меня за нитку? А вдали
чернеет мусорный ящик, и оттуда торчат две маленькие ножки в бальных туфельках…
И к детскому плачу присоединился мужской. Этот голос человеческого горя среди воя непогоды
коснулся слуха девушки такой сладкой, человеческой музыкой, что она не вынесла наслаждения и тоже заплакала. Слышала она потом, как большая
черная тень тихо подходила к ней, поднимала с полу упавшую шаль и кутала ее ноги.
Наконец у дверей раздались шаги, но шаги были не ее; дверь отворилась, но вошла не она. На пороге, тихо затворив за собой дверь, стоял священник в
черной рясе. Предчувствие какого-то большого несчастья, чувство неизъяснимой тоски охватило его вдруг; он знал, он угадывал, что дело
касалось ее, а между тем спросить не хватало сил; священник тоже молчал, очевидно, сам смущенный своим поручением.
— Да, я укоряю Его. Иисус, Иисус! Зачем так чист, так благостен Твой лик? Только по краю человеческих страданий, как по берегу пучины, прошел Ты, и только пена кровавых и грязных волн
коснулась Тебя, — мне ли, человеку, велишь Ты погрузиться в
черную глубину? Велика Твоя Голгофа, Иисус, но слишком почтенна и радостна она, и нет в ней одного маленького, но очень интересного штришка: ужаса бесцельности!