Неточные совпадения
Наталью Николаевну я уважаю и люблю, Николай, — сказал он, прикладывая
руку к груди, — да что она?.. ее воля в этом доме все равно, что вот это, — при этом он с выразительным жестом кинул на пол обрезок
кожи.
Сильные кожевники сидели под навесом крылец на улице и мяли своими дюжими
руками бычачьи
кожи.
А между тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь и рассыпая без счету жестокие укорительные слова и упреки. Наконец схватил он его за ноги и
руки, спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увернул его в воловью
кожу, увязал в лубки и, прикрепивши веревками к седлу, помчался вновь с ним в дорогу.
Капернцы обожали плотных, тяжелых женщин с масляной
кожей толстых икр и могучих
рук; здесь ухаживали, ляпая по спине ладонью и толкаясь, как на базаре.
Случалось, что петлей якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что не придержанный у кнека [Кнек (кнехт) — чугунная или деревянная тумба, кнехты могут быть расположены по парно для закрепления швартовых — канатов, которыми судно крепится к причалу.] канат вырывался из
рук, сдирая с ладоней
кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица.
— Чудовищную силу обнаруживали некоторые, — вспоминал он, сосредоточенно глядя в пустой стакан. — Ведь невозможно, Макаров, сорвать
рукою, пальцами,
кожу с черепа, не волосы, а —
кожу?
Сын растерянно гладил
руку матери и молчал, не находя слов утешения, продолжая думать, что напрасно она говорит все это. А она действительно истерически посмеивалась, и шепот ее был так жутко сух, как будто
кожа тела ее трещала и рвалась.
В кошомной юрте сидели на корточках девять человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули в длинные трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша, с невероятно широким переносьем и черными глазами где-то около ушей, дремотно бил в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил
руками по котлу, обтянутому
кожей осла.
Заботы Марины, заставляя Нехаеву смущенно улыбаться, трогали ее, это Клим видел по благодарному блеску глаз худенькой и жалкой девицы. Прозрачной
рукой Нехаева гладила румяную щеку подруги, и на бледной
коже тыла ее ладони жилки, налитые кровью, исчезали.
Как-то вечером Самгин сидел за чайным столом, перелистывая книжку журнала. Резко хлопнула дверь в прихожей, вошел, тяжело шагая, Безбедов, грузно сел к столу и сипло закашлялся; круглое, пухлое лицо его противно шевелилось, точно под
кожей растаял и переливался жир, — глаза ослепленно мигали,
руки тряслись, он ими точно паутину снимал со лба и щек.
Вот она смотрит на него, расширив глаза, сквозь смуглую
кожу ее щек проступил яркий румянец, и пальцы
руки ее, лежащей на колене, дрожат.
Всем существом своим он изображал радость, широко улыбался, показывая чиненные золотом зубы, быстро катал шарики глаз своих по лицу и фигуре Самгина, сучил ногами, точно муха, и потирал
руки так крепко, что скрипела
кожа. Стертое лицо его напоминало Климу людей сновидения, у которых вместо лица — ладони.
В кухне на полу, пред большим тазом, сидел голый Диомидов, прижав левую
руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых волос его текла вода, и казалось, что он тает, разлагается. Его очень белая
кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой
руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее на лицо себе, на опухший глаз; вода потекла по груди, не смывая с нее темных пятен.
Нагих спин, плеч,
рук, обтянутых красноватой и желтой
кожей, было чрезвычайно много.
— Не мной? Докажи! — кричал Дронов, шершавая
кожа на лице его покраснела, как скорлупа вареного рака, на небритом подбородке шевелились рыжеватые иголки, он махал
рукою пред лицом своим, точно черпая горстью воздух и набивая его в рот. Самгин попробовал шутить.
Безбедова сотрясала дрожь, ноги его подгибались; хватаясь одной
рукой за стену, другой он натягивал на плечо почти совсем оторванный рукав измятого пиджака, рубаха тоже была разорвана, обнажая грудь, белая
кожа ее вся в каких-то пятнах.
Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно крылья, в ее блуждающих
руках Клим нашел что-то напомнившее слепые
руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда та была подростком тринадцати — четырнадцати лет. Климу казалось, что девушка чем-то смущена и держится, как человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал с плеч ее, обнажая кости ключиц и
кожу груди, окрашенную огнем лампы в неестественный цвет.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую
руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана
кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
— Нервничают, — сказал Дронов, вздыхая. — А Бердников — видишь? — спокоен. Нужно четыре миллиона сапогов, а
кожа в его
руке. Я таких ненавижу, но — уважаю. А таких, как ты, — люблю, но — не уважаю. Как женщин. Ты не обижайся, я и себя не уважаю.
В ней не осталось почти ничего, что напоминало бы девушку, какой она была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно — эта женщина знает: все, что бы она ни сделала, — будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела
кожа ее холеных
рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
Поставив стакан на стол, она легко ладонью толкнула Самгина в лоб; горячая ладонь приятно обожгла
кожу лба, Самгин поймал
руку и, впервые за все время знакомства, поцеловал ее.
— Очень имеют. Особенно — мелкие и которые часто в
руки берешь. Например — инструменты: одни любят вашу
руку, другие — нет. Хоть брось. Я вот не люблю одну актрису, а она дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка. Не поверите: я долго бился — не мог справиться. Не поддается шкатулка. То палец порежу, то
кожу прищемлю, клеем ожегся. Так и не починил. Потому что шкатулка знала: не люблю я хозяйку ее.
«Как ни наряди немца, — думала она, — какую тонкую и белую рубашку он ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже наденет желтые перчатки, а все он скроен как будто из сапожной
кожи; из-под белых манжет все торчат жесткие и красноватые
руки, и из-под изящного костюма выглядывает если не булочник, так буфетчик. Эти жесткие
руки так и просятся приняться за шило или много-много — что за смычок в оркестре».
Даже Захар, который, в откровенных беседах, на сходках у ворот или в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его, всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого… положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере этого лица, наконец, махнув
рукой, выражался так: «А у этого ни
кожи, ни рожи, ни ведения!»
Она даже не радела слишком о своем туалете, особенно когда разжаловали ее в чернорабочие: платье на ней толстое, рукава засучены, шея и
руки по локоть грубы от загара и от работы; но сейчас же, за чертой загара, начиналась белая мягкая
кожа.
Да и все в ней отзывалось какой-то желтизной:
кожа на лице и
руках походила на пергамент; темненькое платье ее от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь, на указательном пальце правой
руки, не знаю почему, был залеплен желтым воском тщательно и аккуратно.
Они опять подробно осматривали нас, трогали платье, волосы,
кожу на
руках; у меня сняли ботинки, осмотрели их, потом чулки, зонтик, фуражку.
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой, была первой красавицей в Узле, и она часто говорила, покачивая головой: «Всем взяла эта Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «вот у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает, а у Верочки
кожа смуглая и волосы на
руках, как у мужчины».
— Она и теперь в конюшне стоит, — флегматически отвечал Илья, трогая одной
рукой то место, где у других людей бывает шея, а у него из-под ворота ситцевой рубашки выползала широкая жирная складка
кожи, как у бегемота. — Мне на што ее, вашу метлу.
Одет он был в куртку и штаны из выделанной изюбровой
кожи и сохатиные унты, на голове имел белый капюшон и маленькую шапочку с собольим хвостиком. Волосы на голове у него заиндевели, спина тоже покрылась белым налетом. Я стал усиленно трясти его за плечо. Он поднялся и стал
руками снимать с ресниц иней. Из того, что он не дрожал и не подергивал плечами, было ясно, что он не озяб.
Дальше мы вошли в зону густого хвойно-смешанного леса. Зимой колючки чертова дерева становятся ломкими; хватая его
рукой, сразу набираешь много заноз. Скверно то, что занозы эти входят в
кожу в вертикальном направлении и при извлечении крошатся.
Одет он был в куртку из выделанной оленьей
кожи и такие же штаны. На голове у него была какая-то повязка, на ногах унты [Обувь, сшитая из сохатиной или изюбровой
кожи, выделанной под замшу.], за спиной большая котомка, а в
руках сошки и старая длинная берданка.
Дерсу нисколько не изменился и не постарел. Одет он был по-прежнему в кожаную куртку и штаны из выделанной оленьей
кожи. На голове его была повязка и в
руках та же самая берданка, только сошки как будто новее.
— Ну, что за старик! Кабы он… да я бы, кажется, обеими
руками перекрестилась! А какая это Соловкина — халда: так вчера и вьется около него,так и юлит. Из
кожи для своей горбуши Верки лезет! Всех захапать готова.
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна,
кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с
рук. Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Вид первой извозчичьей пролетки, запах
кожи, краски и лошадиного пота, а также великое преимущество держать в
руках вожжи и управлять движением лошадей вызвали у меня желание стать извозчиком.
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела
руку мою холодной
рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а
руки, слабо шевеля пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая желтую
кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.
Ее голые широкие зубы бесшумно перекусывали всё, что она совала в рот, смешно изогнув
руку, оттопырив мизинец, около ушей у нее катались костяные шарики, уши двигались, и зеленые волосы бородавки тоже шевелились, ползая по желтой, сморщенной и противно чистой
коже.
На головах имели меховые шапки с наушниками, на
руках — вязаные рукавицы, а на ногах шерстяные портянки и унты из рыбьей
кожи, с расчетом по одной паре на семь суток.
Белоголовый человек, весьма, по-видимому, юркий, уже стоял, широко и криво расставив ноги на последней ступеньке, отстегнул передок, судорожно дернув кверху
кожу, и, помогая барину спуститься на землю, поцеловал у него
руку.
Тамара с голыми белыми
руками и обнаженной шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, толстая Катька с мясистым четырехугольным лицом и низким лбом — она тоже декольтирована, но
кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курносая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая; другая Манька — Манька Большая или Манька Крокодил, как ее называют, и — последней — Сонька Руль, еврейка, с некрасивым темным лицом и чрезвычайно большим носом, за который она и получила свою кличку, но с такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин всего земного шара бывают только у евреек.
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих
рук, то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку
кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав от боли, от испуга и от грома выстрела, то по телу Верки пробежала последняя судорога.
Кергель взялся приготовить ее и, засучив рукава у своего коричневого фрака, весьма опытной
рукой обрезал
кожу с лимонов, положил сахар на две железные палочки и, пропитав его ромом, зажег.
Они все время лезли из
кожи, чтобы выказать свое внимание к русскому горному делу: таращили глаза на машины, ощупывали
руками колеса, лазили с опасностью жизни везде, где только может пролезть человек, и даже нюхали ворвань, которой были смазаны машины.
Но красивые формы и линии заплыли жиром,
кожа пожелтела, глаза выцвели и поблекли; всеразрушающая
рука времени беспощадно коснулась всего, оставив под этой разрушавшейся оболочкой женщину, которая, как разорившийся богач, на каждом шагу должна была испытывать коварство и черную неблагодарность самых лучших своих друзей.
Он сел писать. Она прибирала на столе, поглядывая на него, видела, как дрожит перо в его
руке, покрывая бумагу рядами черных слов. Иногда
кожа на шее у него вздрагивала, он откидывал голову, закрыв глаза, у него дрожал подбородок. Это волновало ее.
В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему
руку, и когда он, светлый, лег на
кожу ее
руки, другой
рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу с самовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…
— Это я сам, кажется, неосторожно задел
рукой за что-то и сорвал
кожу. Пейте чай, — холодно, а вы одеты легко…
Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, — ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза ползали по его лицу, ощупывали его грудь, плечи,
руки, терлись о горячую
кожу, точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить и отнять у самих себя.
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к другой двери. Мать погладила
рукой холодную
кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная, начала рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на другую скамью, ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в
руке, он был невелик, и шла, подняв голову, рассматривая лица, мелькавшие перед нею.