Неточные совпадения
Подходит
лето красное,
Ждем грамоты…
«Тогда она выздоровела; но не нынче-завтра, через десять
лет, ее закопают, и ничего не останется ни от нее, ни от этой щеголихи в
красной паневе, которая таким ловким, нежным движением отбивает из мякины колос.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и
краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же
краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли
года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
— Во-первых, княгиня — женщина сорока пяти
лет, — отвечал Вернер, — у нее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках
красные пятна.
— И не дал мне табаку. «Тебе, — говорит, — исполнится совершеннолетний
год, а тогда, — говорит, — специальный
красный корабль… За тобой. Так как твоя участь выйти за принца. И тому, — говорит, — волшебнику верь». Но я говорю: «Буди, буди, мол, табаку-то достать». Так ведь он за мной полдороги бежал.
Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же да все то же до того в три
года опротивели, что, ей-богу,
краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят.
Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела...
— A вот и дождались, сударыня, — подхватил Василий Иванович. — Танюшка, — обратился он к босоногой девочке
лет тринадцати, в ярко-красном ситцевом платье, пугливо выглядывавшей из-за двери, — принеси барыне стакан воды — на подносе, слышишь?.. а вас, господа, — прибавил он с какою-то старомодною игривостью, — позвольте попросить в кабинет к отставному ветерану.
Это была молодая женщина
лет двадцати трех, вся беленькая и мягкая, с темными волосами и глазами, с
красными, детски-пухлявыми губками и нежными ручками.
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать
лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «
Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
— Да, пожалуйста, я вас очень прошу, — слишком громко сказал Турчанинов, и у него
покраснели маленькие уши без мочек, плотно прижатые к черепу. — Я потерял правильное отношение к пространству, — сконфуженно сказал он, обращаясь к Марине. — Здесь все кажется очень далеким и хочется говорить громко. Я отсутствовал здесь восемь
лет.
— Картошка — народ! — взвизгнул голосок мужика средних
лет с глазами совы, с круглым
красным лицом в рыжей щетине.
Она была живая, проворная баба,
лет сорока семи, с заботливой улыбкой, с бегавшими живо во все стороны глазами, крепкой шеей и грудью и
красными, цепкими, никогда не устающими руками.
Когда утром убирали со стола кофе, в комнату вваливалась здоровая баба, с необъятными
красными щеками и вечно смеющимся — хоть бей ее — ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки. За ней входила
лет двенадцати девчонка, ее помощница. Приводили детей завтракать в комнату к бабушке.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не
краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять
лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что
краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. «Ну вот вам и
лето! — говорил дед,
красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
У подъезда, на нижней ступеньке, встретил нас совсем черный слуга; потом слуга малаец, не совсем черный, но и не белый, с
красным платком на голове; в сенях — служанка, англичанка, побелее; далее, на лестнице, — девушка
лет 20, красавица, положительно белая, и, наконец, — старуха, хозяйка, nec plus ultra белая, то есть седая.
Вокруг этой кучки тотчас же образовался круг любопытных и подобострастных перед богатством людей: начальник станции в
красной фуражке, жандарм, всегда присутствующая
летом при прибытии поездов худощавая девица в русском костюме с бусами, телеграфист и пассажиры: мужчины и женщины.
Масленников весь рассиял, увидав Нехлюдова. Такое же было жирное и
красное лицо, и та же корпуленция, и такая же, как в военной службе, прекрасная одежда. Там это был всегда чистый, по последней моде облегавший его плечи и грудь мундир или тужурка; теперь это было по последней моде статское платье, так же облегавшее его сытое тело и выставлявшее широкую грудь. Он был в вицмундире. Несмотря на разницу
лет (Масленникову было под 40), они были на «ты».
Было у ней во флигеле всего три комнаты, меблированные от хозяйки древнею,
красного дерева мебелью, фасона двадцатых
годов.
Председатель был плотный, коренастый человек, ниже среднего роста, с геморроидальным лицом,
лет пятидесяти, с темными с проседью волосами, коротко обстриженными, и в
красной ленте — не помню уж какого ордена.
Но убранство комнат также не отличалось особым комфортом: мебель была кожаная,
красного дерева, старой моды двадцатых
годов; даже полы были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах было много дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся в околотке.
— По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного слова польского не было! — закричала она на него. — Говорил же прежде по-русски, неужели забыл в пять
лет! — Она вся
покраснела от гнева.
Цвет кожи удэгейцев можно было назвать оливковым, со слабым оттенком желтизны.
Летом они так сильно загорают, что становятся похожими на краснокожих. Впечатление это еще более усугубляется пестротой их костюмов. Длинные, прямые, черные как смоль волосы, заплетенные в две короткие косы, были сложены вдвое и туго перетянуты
красными шнурами. Косы носятся на груди, около плеч. Чтобы они не мешали, когда человек нагибается, сзади, ниже затылка, они соединены перемычкой, украшенной бисером и ракушками.
Кроме полезного, Софрон заботился еще о приятном: все канавы обсадил ракитником, между скирдами на гумне дорожки провел и песочком посыпал, на ветряной мельнице устроил флюгер в виде медведя с разинутой пастью и
красным языком, к кирпичному скотному двору прилепил нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: «Пастроен вселе Шипилофке втысеча восем Сод саракавом
году.
На биллиарде играл князь Н., молодой человек
лет двадцати двух, с веселым и несколько презрительным лицом, в сюртуке нараспашку,
красной шелковой рубахе и широких бархатных шароварах; играл он с отставным поручиком Виктором Хлопаковым.
Прочие дворяне сидели на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал,
краснел и с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек,
лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
У этого профессора было две дочери,
лет двадцати семи, коренастые такие — Бог с ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и глаза бледно-голубые, а руки
красные с белыми ногтями.
Дверь тихонько растворилась, и я увидал женщину
лет двадцати, высокую и стройную, с цыганским смуглым лицом, изжелта-карими глазами и черною как смоль косою; большие белые зубы так и сверкали из-под полных и
красных губ. На ней было белое платье; голубая шаль, заколотая у самого горла золотой булавкой, прикрывала до половины ее тонкие, породистые руки. Она шагнула раза два с застенчивой неловкостью дикарки, остановилась и потупилась.
Дерсу сказал ему, чтобы он не боялся и подошел поближе. Это был человек 55
лет, уже поседевший. Лицо и руки у него так загорели, что приняли цвет оливково-красный. Никакого оружия у него не было.
На Дальнем Востоке среди моряков я нашел доброжелателей и друзей. В 1906
году они устроили для меня на берегу моря питательные базы и на каждый пункт, кроме моих ящиков, добавили от себя еще по ящику с
красным вином, консервами, галетами, бисквитами и т.д.
Исправник, высокий и толстый мужчина
лет пятидесяти с
красным лицом и в усах, увидя приближающегося Дубровского, крякнул и произнес охриплым голосом: «Итак, я вам повторяю то, что уже сказал: по решению уездного суда отныне принадлежите вы Кирилу Петровичу Троекурову, коего лицо представляет здесь господин Шабашкин.
Даруй, бог света,
Теплое
лето.
Красное Солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Краснопогодное,
Лето хлебородное.
Красное Солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Минует
лето красное,
Сгорят огни купальные.
Ребенок не привыкал и через
год был столько же чужд, как в первый день, и еще печальнее. Сама княгиня удивлялась его «сериозности» и иной раз, видя, как она часы целые уныло сидит за маленькими пяльцами, говорила ей: «Что ты не порезвишься, не пробежишь», девочка улыбалась,
краснела, благодарила, но оставалась на своем месте.
История о зажигательствах в Москве в 1834
году, отозвавшаяся
лет через десять в разных провинциях, остается загадкой. Что поджоги были, в этом нет сомнения; вообще огонь, «
красный петух» — очень национальное средство мести у нас. Беспрестанно слышишь о поджоге барской усадьбы, овина, амбара. Но что за причина была пожаров именно в 1834 в Москве, этого никто не знает, всего меньше члены комиссии.
Дамы тоже молчали, но смотрели так страстно и долго на Гарибальди, что в нынешнем
году, наверное, в Лондоне будет урожай детей с его чертами, а так как детей и теперь уж водят в таких же
красных рубашках, как у него, то дело станет только за плащом.
Когда моему сыну было
лет пять, Галахов привез ему на елку восковую куклу, не меньше его самого ростом. Куклу эту Галахов сам усадил за столом и ждал действия сюрприза. Когда елка была готова и двери отворились, Саша, удрученный радостью, медленно двигался, бросая влюбленные взгляды на фольгу и свечи, но вдруг он остановился, постоял, постоял,
покраснел и с ревом бросился назад.
Каждый
год отец мой приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene [постановка (фр.).] поражала меня и пугала; с истинным страхом подходил я к причастию; но религиозным чувством я этого не назову, это был тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись
красных яиц, пасхи и кулича, я целый
год больше не думал о религии.
Он в продолжение нескольких
лет постоянно через воскресенье обедал у нас, и равно его аккуратность и неаккуратность, если он пропускал, сердили моего отца, и он теснил его. А добрый Пименов все-таки ходил и ходил пешком от
Красных ворот в Старую Конюшенную до тех пор, пока умер, и притом совсем не смешно. Одинокий, холостой старик, после долгой хворости, умирающими глазами видел, как его экономка забирала его вещи, платья, даже белье с постели, оставляя его без всякого ухода.
Дом княжны Анны Борисовны, уцелевший каким-то чудом во время пожара 1812, не был поправлен
лет пятьдесят; штофные обои, вылинялые и почерневшие, покрывали стены; хрустальные люстры, как-то загорелые и сделавшиеся дымчатыми топазами от времени, дрожали и позванивали, мерцая и тускло блестя, когда кто-нибудь шел по комнате; тяжелая, из цельного
красного дерева, мебель, с вычурными украшениями, потерявшими позолоту, печально стояла около стен; комоды с китайскими инкрустациями, столы с медными решеточками, фарфоровые куклы рококо — все напоминало о другом веке, об иных нравах.
Обыкновенно доклад вотчинных властей был непродолжителен и преимущественно состоял в приеме оброчной суммы, которая в Заболотье собиралась круглый
год и по мелочам. Матушка щелкала счетами, справлялась в окладной книге и отмечала поступление. Затем подбирала синие ассигнации к синим,
красные к
красным и, отослав земского, запирала сумму в денежный ящик, который переезжал вместе с нею из именья в именье.
Двадцати
лет он уже смотрел застарелым пьяницей; лицо опухло и покрылось
красными пятнами; все тело дрожало как в лихорадке.
В 1865
году мне пришлось побывать в нашем захолустье. В один из небольших церковных праздников отправился я к обедне в тот самый приход, к которому принадлежали и Пустотеловы. Церковь была совершенно пуста; кроме церковного причта да старосты, я заметил только двух богомольцев, стоявших на небольшом возвышении, обтянутом потемневшим и продырявленным
красным сукном. То были старики Пустотеловы.
Проходит еще
года три; Сережка уж начинает показываться на
красном дворе. Сплетясь руками с другими ровесниками мальчишками, он несется вскачь из одного конца в другой, изображая из себя то коренную, то пристяжную, и предается этому удовольствию до тех пор, пока матушка, выведенная из терпенья, не крикнет из окна...
Сережка не робок и довольно развязно подходит к «крестной». Матушка рассматривает его, но хорошего находит мало. Лицо широкое,
красное, скулы выдались, глаза узенькие, нос как пуговица. Как есть калмык. Да и ростом мал не по
летам.
Пришлось черту заложить
красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: «Смотри, жид, я приду к тебе за свиткой ровно через
год: береги ее!» — и пропал, как будто в воду.
Везли его из тюрьмы главными улицами через
Красную площадь за Москву-реку, на Конную, где еще в шестидесятых
годах наказывали преступников на эшафоте плетьми, а если он дворянин, то палач в
красной рубахе ломал шпагу над головой, лишая его этим чинов, орденов и звания дворянского.
Наконец, 12 ноября 1922
года в обновленных залах бывшего Английского клуба открывается торжественно выставка «
Красная Москва», начало Музея Революции. Это — первая выставка, начало революционного Музея в бывшем «храме праздности».
Умер старик, прогнали Коську из ночлежки, прижился он к подзаборной вольнице, которая шайками ходила по рынкам и ночевала в помойках, в пустых подвалах под
Красными воротами, в башнях на Старой площади, а
летом в парке и Сокольниках, когда тепло, когда «каждый кустик ночевать пустит».