Неточные совпадения
— А спасенье есть. Вот оно, легкое, радостное. Спасенье это — пролитая за нас
кровь единственного сына Бога, отдавшего себя за нас на мучение. Его мучение, его
кровь спасает нас. Братья и
сестры, — опять со слезами в голосе заговорил он, — возблагодарим Бога, отдавшего единственного сына в искупление за род человеческий. Святая
кровь его…
— Вот как святые-то приказания царские исполняли! — говорила она, — на костры шли, супротивного слова не молвили, только имя Господне славили! А мы что? Легонько нашу
сестру господин пошпыняет, а мы уж кричим: немилостивый у нас господин,
кровь рабскую пьет!
«Чего же мне лучше этого случая ждать, чтобы жизнь кончить? благослови, господи, час мой!» — и вышел, разделся, «Отчу» прочитал, на все стороны начальству и товарищам в землю ударил и говорю в себе: «Ну, Груша,
сестра моя названая, прими за себя
кровь мою!» — да с тем взял в рот тонкую бечеву, на которой другим концом был канат привязан, да, разбежавшись с берегу, и юркнул в воду.
Тогда впечатления дня невольно возникали в воображении при неперестающих заставлявших дрожать стекла в единственном окне звуках бомбардирования и снова напоминали об опасности: то ему грезились раненые и
кровь, то бомбы и осколки, которые влетают в комнату, то хорошенькая
сестра милосердия, делающая ему, умирающему, перевязку и плачущая над ним, то мать его, провожающая его в уездном городе и горячо со слезами молящаяся перед чудотворной иконой, и снова сон кажется ему невозможен.
Мне тотчас рассказали, что капитана нашли с перерезанным горлом, на лавке, одетого, и что зарезали его, вероятно, мертвецки пьяного, так что он и не услышал, а
крови из него вышло «как из быка»; что
сестра его Марья Тимофеевна вся «истыкана» ножом, а лежала на полу в дверях, так что, верно, билась и боролась с убийцей уже наяву.
— Это, как впоследствии я узнала, — продолжала та, — означало, что путь масонов тернист, и что они с первых шагов покрываются ранами и
кровью; но, кроме того, я вижу, что со всех сторон братья и
сестры держат обнаженные шпаги, обращенные ко мне, и тут уж я не в состоянии была совладать с собой и вскрикнула; тогда великий мастер сказал мне...
Я любил мать без ума, до ревности и драки с Сенькой и с
сестрой Марьей, — чуть, бывало, они забегут к ней вперёд меня — я их, чем попадя, до
крови бил.
Старших дочерей своих он пристроил: первая, Верегина, уже давно умерла, оставив трехлетнюю дочь; вторая, Коптяжева, овдовела и опять вышла замуж за Нагаткина; умная и гордая Елисавета какими-то судьбами попала за генерала Ерлыкина, который, между прочим, был стар, беден и пил запоем; Александра нашла себе столбового русского дворянина, молодого и с состоянием, И. П. Коротаева, страстного любителя башкирцев и кочевой их жизни, — башкирца душой и телом; меньшая, Танюша, оставалась при родителях; сынок был уже двадцати семи лет, красавчик,
кровь с молоком; «кофту да юбку, так больше бы походил на барышню, чем все
сестры» — так говорил про него сам отец.
Не знаю, сколько часов сидел в забытьи Вадим, но когда он поднял голову, то не нашел возле себя
сестры; свежий ветер утра, прорываясь в дверь, шевелил платьем убитого и по временам казалось, что он потрясал головой, так высоко взвевались рыжие волосы на челе его, увлажненном густой, полузапекшейся
кровью.
Кровь кинулась Вадиму в голову, он шепотом повторил роковую клятву и обдумывал исполнение; он готов был ждать… он готов был всё выносить… но
сестра! если… о! тогда и она поможет ему… и без трепета он принял эту мысль; он решился завлечь ее в свои замыслы, сделать ее орудием… решился погубить невинное сердце, которое больше чувствовало, нежели понимало… странно! он любил ее; — или не почитал ли он ненависть добродетелью?..
Он взрос среди тревог, смут и крамол; не раз приходилось ему видеть
кровь и слышать стоны близких ему людей; он видел умерщвление своих дядей, трепетал за жизнь матери, несколько раз должен был опасаться за свою собственную; не один раз он видел власть отнимаемою из рук его происками хитрой
сестры.
И вот, когда наступила ночь и луна поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой теней и с матовой зеленью деревьев, встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо в доме.
Сестра ровно дышала у стены, на полу. Только снаружи, в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и
кровь толчками шумела в ушах. Решетка окна, вырисованная лунным светом, четко и косо лежала на полу.
Впрочем, Павел все это только думал,
сестре же говорил: «Конечно, недурно… но ведь как?..» Со времени появления в голове моего героя мысли о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в
крови: мечтания его сделались как-то раздражительны, а желание видеть Юлию еще сильнее, так что через несколько дней он пришел к
сестре и сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых.
— Точно так-с. Покойница жена моя была малороссиянка, так же, как и
сестра ее, Марья Павловна. Жена моя, сказать по правде, даже выговор не совсем имела чистый; хотя она российским языком владела в совершенстве, однако все-таки не совсем правильно изъяснялась; знаете там и за ы, да ха, да же; ну Марья Павловна, та еще в малых летах из родины выехала. А ведь малороссиянская
кровь всё видна, не правда ли?
Только наконец, когда они вместе с
сестрой в Финогеевичевы бани пошли и там их рожечница
крови сколола, только тогда она чем-нибудь распоряжаться стала.
«В сущности она, — думал он, — вульгарна: слишком много
крови и мускулов, мало нервов. Её наивное лицо неинтеллигентно, а гордость, сверкающая в открытом взгляде её глубоких тёмных глаз, — это гордость женщины, убеждённой в своей красоте и избалованной поклонением мужчин.
Сестра говорила, что эта Варенька всех побеждает. Конечно, она попытается победить и его. Но он приехал сюда работать, а не шалить, и она скоро поймёт это».
Один хворый, какой-то сморчок, а другой
кровь с молоком и красавец; у одного отец и мать, а другой один как перст; есть
сестра, да уже и ту, говорят, женихи сватают.
Я очнулся в дивизионном лазарете. Надо мною стоят доктора,
сестры милосердия, и, кроме них, я вижу еще знакомое лицо знаменитого петербургского профессора, наклонившегося над моими ногами. Его руки в
крови. Он возится у моих ног недолго и обращается ко мне...
На другой день рано поутру Патап Максимыч собрался наскоро и поехал в Вихорево. Войдя в дом Ивана Григорьича, увидал он друга и кума в таком гневе, что не узнал его. Воротясь из Осиповки, вдовец узнал, что один его ребенок кипятком обварен, другой избит до
крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую
сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму: в
кровь избила ее.
Только!.. Вот и все вести, полученные Сергеем Андреичем от отца с матерью, от любимой
сестры Маринушки. Много воды утекло с той поры, как оторвали его от родной семьи, лет пятнадцать и больше не видался он со сродниками, давно привык к одиночеству, но, когда прочитал письмо Серапиона и записочку на свертке, в сердце у него захолонуло, и Божий мир пустым показался…
Кровь не вода.
Глубокая воронка раны то и дело заливалась
кровью, которую
сестра милосердия быстро вытирала ватным шариком; на дне воронки
кровь пенилась от воздуха, выходившего из разрезанной трахеи; сама рана была безобразная и неровная, внизу ее зиял ход, проложенный моим расширителем.
И выдергивал Одихмантьевич
Из кровавых ран листье маково,
Свет Сухмантьюшка приговаривал:
«Потеки река от моей
крови,
От моей
крови от горючие,
От горючие, от напрасные,
Потеки Сухман, ах Сухман-река,
Будь Непре-реке ты родна
сестра».
— Кто говорил! — пылко подхватила Нина, и большие, выразительные глаза ее загорелись неспокойными огоньками. — Дядя Георгий говорил мне это, моя старшая названная
сестра Люда говорила, знакомые, слуги, все… все… Весь Гори знает твое имя, твои ужасные подвиги… Весь Гори говорит о том, как ты проливаешь
кровь невинных… Говорят…
Ему более нравилось видеть
сестру коммунисткой, чем предводительшей, ибо он «свято верил», что самое спасительное дело для России «пустить ей
кровь и повыдергать зубы».
— Теперь,
сестра, я хорошо запомню, что такое твой христианский бог… Хха-хха-хха!.. Проклятие тебе! Да падет моя
кровь на твою голову! Хха-хха-хха-хха-хха-хха-хха!..
—
Сестра, будь по-твоему. Но, если что случится, да падет моя
кровь на твою голову!
И я сжимаю кактус и потом, на глазах благоговейно потрясенных
сестер, вытаскиваю из ладони колючки и сосу
кровь. Конечно, об этом при первой встрече передавалось Маше.
Сестра толкает какую-то дверь, и я вижу очень маленькую комнату, выдвинутую на середину кровать и среди белых подушек… чье-то багровое, как бы
кровью налитое, страшно раздутое лицо.
Помещение
сестер было очень небольшое. Новая
сестра сильно стеснила всех своими сундуками и чемоданами. Наши
сестры дулись. Но новая
сестра как будто этого не замечала, держалась мило и добродушно. Она сообщила
сестрам, что ужасно боится больных, что вида
крови совсем не выносит.
На дворне «горбун» появился — барская забава, известно, и
сестра евонная красавица-девушка, косы русые, длинные, сама
кровь с молоком, взглянет — рублем подарит.
Над его залитым
кровью трупом неудержимо и горько рыдала его жена, разделявшая трудности похода с своим любимым мужем в качестве
сестры милосердия.
«А что, если все действительно сделается так, как он говорит, — неслось в голове Тани, — и тогда она успокоится, она жестоко будет отомщена. И чем она хуже княжны Людмилы? Только тем, что родилась от дворовой женщины, но в ней, видимо, нет ни капли материнской
крови, как в Людмиле нет
крови княгини Вассы Семеновны. Недаром они так разительно похожи друг на друга. Они дочери одного отца — князя Полторацкого, они
сестры».
— Убил, убил я мою кралечку ненаглядную, окаянный я, нет мне прощения… Страшно мне, Андрей, на себя руки наложить. Покончи со мной за
сестру твою неповинную, за
кровь пролитую отплати
кровью.
Разговор этот происходил в июле 1581 года между Максимом Яковлевичем Строгановым, высоким, красивым, мужчиною лет тридцати, с чисто русским открытым лицом — несколько выдающиеся только скулы его указывали на примесь татарской
крови — и старухой лет под пятьдесят, Лукерьей Антиповной, нянькой его
сестры Ксении Яковлевны, в одной из горниц обширных хором братьев Строгановых.
— Как же не он, ваша милось, когда след его точка в точку, пуля к пуле пришлась, как родная
сестра, пыжи также,
кровь на рубахе… и на одежде… а он одно заладил — не виноват… Заседатель его и так, и эдак, уламывал, шпынял; его, сердечного, в пот ударило — так ничего и не поделал. Нет, уж по моему, коли грех попутал, бух в ноги начальству и на чистую, хотя и не миновать наказания, да душе-то все легче — покаяться. А то вдруг закоренелость эдакая и откуда? Парень был — душа нараспашку…
Сестра Екатерина Пахомовна ему представляется вся в
крови. На неистовый крик, раздавшийся из кабинета барина, прибежал он туда. Точно сердце чуяло.
Цыганская
кровь, между тем,
кровь матери, как уверяли
сестры Минкиной, клокотала, как говорится, во всю в этом ребенке.