Неточные совпадения
Солдат опять с прошением.
Вершками раны смерили
И оценили каждую
Чуть-чуть не в медный грош.
Так мерил пристав следственный
Побои на подравшихся
На рынке мужиках:
«Под правым глазом ссадина
Величиной с двугривенный,
В средине лба пробоина
В целковый. Итого:
На рубль пятнадцать с деньгою
Побоев…» Приравняем ли
К побоищу базарному
Войну под Севастополем,
Где лил солдатик
кровь?
Вдоль решетки Таврического сада шла группа людей, десятка два, в центре, под конвоем трех
солдат, шагали двое: один без шапки, высокий, высоколобый, лысый, с широкой бородой медного блеска, борода встрепана, широкое лицо измазано
кровью, глаза полуприкрыты, шел он, согнув шею, а рядом с ним прихрамывал, качался тоже очень рослый, в шапке, надвинутой на брови, в черном полушубке и валенках.
Лошадь брыкалась, ее с размаха бил по задним ногам осколком доски рабочий;
солдат круто, как в цирке, повернул лошадь, наотмашь хлестнул шашкой по лицу рабочего, тот покачнулся, заплакал
кровью, успел еще раз ткнуть доской в пах коня и свалился под ноги ему, а
солдат снова замахал саблею на Туробоева.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О,
кровь,
кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в
солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
— Ты, Макар, смотри, этово-тово… — повторял Тит, оглядываясь постоянно назад. — Один остаешься… Сам большой, сам маленький. Когда Артем выйдет из
солдат, так уж не ссорьтесь… Отрезанный он ломоть, а тоже своя
кровь, не выкинешь из роду-племени. Не обижай… Вот и Агап тоже… Водкой он зашибает. Тоже вот Татьяна, этово-тово…
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал,
кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему
солдата велел наказать;
солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого
солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем
солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Этот вялый, опустившийся на вид человек был страшно суров с
солдатами и не только позволял драться унтер-офицерам, но и сам бил жестоко, до
крови, до того, что провинившийся падал с ног под его ударами. Зато к солдатским нуждам он был внимателен до тонкости: денег, приходивших из деревни, не задерживал и каждый день следил лично за ротным котлом, хотя суммами от вольных работ распоряжался по своему усмотрению. Только в одной пятой роте люди выглядели сытнее и веселее, чем у него.
— Заколу! — кричал татарин испуганно и злобно и с глазами, налившимися
кровью, нервно совал штыком во всякого, кто к нему приближался. Вокруг него собралась кучка
солдат, обрадовавшихся смешному приключению и минутному роздыху в надоевшем ученье.
Солдат очень стар, хотя еще бодр; лицо у него румяное, но румянец этот старческий; под кожей видны жилки, в которых
кровь кажется как бы запекшеюся; глаза тусклые и слезящиеся; борода, когда-то бритая, давно запущена, волос на голове мало. Пот выступает на всем его лице, потому что время стоит жаркое, и идти пешему, да и притом с ношею на плечах, должно быть, очень тяжело.
Первое ощущение, когда он очнулся, была
кровь, которая текла по носу, и боль в голове, становившаяся гораздо слабее. «Это душа отходит, — подумал он, — что будет там? Господи! приими дух мой с миром. Только одно странно, — рассуждал он, — что, умирая, я так ясно слышу шаги
солдат и звуки выстрелов».
Здесь народу встречается еще меньше, женщин совсем не видно,
солдаты идут скоро, по дороге попадаются капли
крови и непременно встретите тут четырех
солдат с носилками и на носилках бледно-желтоватое лицо и окровавленную шинель.
«Верно, я в
кровь разбился, как упал», — подумал он и, всё более и более начиная поддаваться страху, что
солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закричать: «возьмите меня», но вместо этого застонал так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя.
— Куда ты идешь и зачем? — закричал он на него строго. — Него… — но в это время, совсем вплоть подойдя к
солдату, он заметил, что правая рука его была за обшлагом и в
крови выше локтя.
Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями,
солдатами и
кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он жив, и третье — страх и желание уйти поскорее с бастьона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из
солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове.
Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а
солдат — не хозяин своей жизни.
Солдат сидел в двери амбара на большом клубке отшлихтованного каната и, упираясь руками в полотнище плевал на землю
кровью, приговаривая...
— Пошли прочь! — слабо сказал
солдат, вытирая ладонью
кровь с губ. — Текёт, скажи на милость…
Я хошь и
солдат, ну, стало мне жалко глупых этих людей: бабы, знаешь, плачут, ребятишки орут, рожи эти в
крови — нехорошо, стыдно как-то!
— Покуда в руках нашего правительства есть
солдаты, полиция, шпионы, оно не уступит народу и обществу своих прав без боя, без
крови, мы должны помнить это!
Вот отчего и у русского
солдата подчас заноет и
кровью обольется ретивое!
Два
солдата подвели к колонне офицера, обрызганного
кровью; он едва мог переступать и переводил дух с усилием.
Так же холодно и серьезно, как и свое лицо, рассмотрел убитого телеграфистика, вчерашнего Поликарпа, отвратительную, истекающую
кровью сальную тушу, и
солдата без лица, в которого вчера бил с прицела, желая убить.
«Это ему было стыдно за меня перед
солдатами! — думал Саша, стискивая зубы. — Нет, ваше превосходительство, я не трус, я нечто другое, ваше превосходительство, и вы это узнаете! Ваша
кровь в моих жилах, и рука моя, пожалуй, не менее тяжела, чем ваша, и вы узнаете… Впрочем, спокойной ночи, ваше превосходительство!»
Затем
кровь хлынула изо рта
солдата так, что я замер.
«Отделал я
солдата на славу», — отчаянно думал я и таскал длинные полосы марли из банки. Наконец
кровь утихла, и я вымазал яму в челюсти йодом.
«У
солдата будет гангрена, заражение
крови… Ах ты, черт возьми! Зачем я сунулся к нему со щипцами?»
— Покорнейше вас благодарю, — отозвался
солдат, с некоторым изумлением глядя в чашку, полную его
крови.
Знали мы только, что турку бить идем, потому что он много
крови пролил. И хотели побить турку, но не столько за эту, неизвестно чью пролитую
кровь, сколько за то, что он потревожил такое множество народа, что из-за него пришлось испытывать трудный поход («которую тысячу верст до него, поганого, тащимся!»); билетным
солдатам побросать дома и семьи, а всем вместе идти куда-то под пули и ядра. Турка представлялся бунтовщиком, зачинщиком, которого нужно усмирить и покорить.
Руки у него тряслись, были красны, пухлы и в
крови. Он вынул платок, вытер руки и пошел прочь от составлявших ружья в козлы и тяжело молчавших
солдат. Несколько человек, глухо переговариваясь, возились около избитого и поднимали его. Венцель шел нервной, измученной походкой; он был бледен, глаза его блистали; по игравшим мускулам видно было, как он стискивал зубы. Он прошел мимо нас и, встретив мой упорный взгляд, неестественно насмешливо улыбнулся одними тонкими губами и, прошептав что-то, пошел дальше.
Удары сыпались. По верхней губе и подбородку
солдата текла
кровь. Наконец он упал. Венцель отвернулся, окинул глазами всю роту и закричал...
— Я всё могу понять. Брат пропал — это бывает в
солдатах. И сестрино дело — не редкое. А зачем этого человека до
крови замучили, этого не могу понять. Я за ним, как собака, побегу, куда велит. Он меня зовёт «земля»… «Земля», — говорит, — и смеётся. И что его всегда мучают, это мне — нож!
— Наработался, значит… — с горечью мотнул головой
солдат. — Пососал ты из меня
крови, высосал и вон меня. Ловко! Ах ты — паук!
Пхнул один
солдат штыком меня в ногу, оцарапал только, да я споткнулся, упал… Он на меня. Сверху еще Макаров навалился… Слышу: бежит по мне
кровь… Мы-то с Макаровым встали, а солдатик остался…
Отец Иосафа тоже повторял за ним: «Хорошенько его, хорошенько!» Иногда он подбегал к
солдатам и, выхватив у них розги, сам начинал сечь сына жесточайшим образом. Все это продолжалось около получаса. Ручьи
крови текли по полу. Иосаф от боли изгрыз целый угол скамейки, но не сказал ни одного слова и не произнес ни одного стона.
— Православные! — трубит
солдат, указывая кулаком в окно. — Это вот для них, богатеев, гоняют нас вокруг земли, ради их льётся мужицкая
кровь…
— Ну, взяли меня на службу, отбыл три года, хороший
солдат. И — снова работаю десять лет. И кляну землю: ведьма, горе моё,
кровь моя — роди! Ногами бил её, ей-богу! Всю мою силу берёшь, клятая, а что мне отдала, что?
Цирельман хотел ответить утвердительно. Ему приходилось стрелять раньше на сцене, убивая себя и других актеров холостыми зарядами. Но тотчас же ему вспомнились слухи о том, как Файбиш убил
солдата, и в нем шевельнулся ужас, вместе со свойственным всему еврейскому народу наследственным отвращением к
крови.
Вытирает с лица
кровь и грозит кулаком
солдату, который оборачивается, смеясь, и показывает на него другим. Ищет зачем-то Фому — но ни его, ни одного из учеников нет в толпе провожающих. Снова чувствует усталость и тяжело передвигает ноги, внимательно разглядывая острые, белые, рассыпающиеся камешки.
Что может удержать от разрыва тоненькую пленку, застилающую глаза людей, такую тоненькую, что ее как будто нет совсем? Вдруг — они поймут? Вдруг всею своею грозною массой мужчин, женщин и детей они двинутся вперед, молча, без крика, сотрут
солдат, зальют их по уши своею
кровью, вырвут из земли проклятый крест и руками оставшихся в живых высоко над теменем земли поднимут свободного Иисуса! Осанна! Осанна!
«Что скажешь в таком деле, сокол? То-то! Нур сказал было: „Надо связать его!..“ Не поднялись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не поднялись бы, и Нур знал это. Махнул он рукой да и отошел в сторону. А Данило поднял нож, брошенный в сторону Раддой, и долго смотрел на него, шевеля седыми усами, на том ноже еще не застыла
кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А потом подошел Данило к Зобару и сунул ему нож в спину как раз против сердца. Тоже отцом был Радде старый
солдат Данило!
Обрызганный ее
кровью, поднялся
солдат.
По его предложению ординатор Артемович впрыснул под кожу семнадцати здоровым
солдатам кровь больных пятнистым тифом.
— Никак помер? — испуганно прошептал Онуфриев, и вдруг сам зашатался. Алой струей брызнула
кровь из раны в боку и, не поддержи его вовремя под руку Милица, герой-солдат упал бы вместе со своей ношей на землю.
По-прежнему бледная и потрясенная стояла она посреди окружавших ее
солдат. Сердце шибко-шибко колотилось теперь в груди Милицы. Страх за Игоря, за возможность его появления здесь каждую минуту, почти лишал ее сознания, холодя
кровь в жилах. Чутким ухом она неустанно прислушивалась к малейшему шороху, раздававшемуся за стеной сарая, стараясь уловит среди ночных звуков знакомый ей топот коня.
— Братцы, да где же наш капитан? — хотел он крикнуть ближайшим
солдатам и в ту же минуту два дюжие австрийца наскочили на него. Уже блеснуло лезвие сабли над головой юноши, но чья-то быстрая рука изо всей силы ткнула штыком в одного из нападавших и тот, обливаясь
кровью, упал в общую кучу раненых и убитых.
— Ты же знаешь меня, тато!.. Я — твоя дочь. Бог перелил мне твою
кровь в мои жилы и не могла я, дочь солдата-воина, оставаться в бездействии, когда…
Иван ослеп разом. Вместо слез у него потекла теперь
кровь по лицу, но он не стонал, не жаловался. С необычайным терпением переносил отважный
солдат страшную боль.
Солдат Иван заплакал горькими слезами.
Солдат Иван, видевший во время многочисленных походов, как лилась
кровь рекою,
солдат Иван, убивавший сам врагов отечества, теперь плакал горькими, неутешными слезами, как маленький ребенок. Ему бесконечно хотелось сделать добрым и кротким короля Дуль-Дуля, осчастливить его страну, и в то же время он не хотел покрыть позором свое честное солдатское слово.
— Вот именно! А они этого
кровью хотят достигнуть и грязью. Два года назад
солдаты продавали на базаре в Феодосии привезенных из Трапезунда турчанок, — помните, по две керенки брали за женщину? А сегодня они большевики, насаждают «справедливый трудовой строй». И вы можете с ними идти!
Никто из
солдат, заряжавших орудие, не сказал слова, — только рекрутик пробормотал что-то, вроде: «Вишь ты как, в
кровь», — и Антонов, нахмурившись, крякнул сердито; но по всему заметно было, что мысль о смерти пробежала в душе каждого. Все с большей деятельностью принялись за дело. Орудие было заряжено в одно мгновение, и вожатый, принося картечь, шага на два обошел то место, на котором, продолжая стонать, лежал раненый.