Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как
курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть
всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже
куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
В Левинском, давно пустынном доме теперь было так много народа, что почти
все комнаты были заняты, и почти каждый день старой княгине приходилось, садясь зa стол, пересчитывать
всех и отсаживать тринадцатого внука или внучку за особенный столик. И для Кити, старательно занимавшейся хозяйством, было не мало хлопот о приобретении
кур, индюшек, уток, которых при летних аппетитах гостей и детей выходило очень много.
Но Степан Аркадьич, хотя и привыкший к другим обедам,
всё находил превосходным; и травник, и хлеб, и масло, и особенно полоток, и грибки, и крапивные щи, и
курица под белым соусом, и белое крымское вино —
всё было превосходно и чудесно.
Употребил
все тонкие извороты ума, уже слишком опытного, слишком знающего хорошо людей: где подействовал приятностью оборотов, где трогательною речью, где
покурил лестью, ни в каком случае не портящею дела, где всунул деньжонку, — словом, обработал дело, по крайней мере, так, что отставлен был не с таким бесчестьем, как товарищ, и увернулся из-под уголовного суда.
Он увидел на месте, что приказчик был баба и дурак со
всеми качествами дрянного приказчика, то есть вел аккуратно счет
кур и яиц, пряжи и полотна, приносимых бабами, но не знал ни бельмеса в уборке хлеба и посевах, а в прибавленье ко
всему подозревал мужиков в покушенье на жизнь свою.
Собакевича знаешь?» — спросил он и тут же услышал, что старуха знает не только Собакевича, но и Манилова, и что Манилов будет поделикатней Собакевича: велит тотчас сварить
курицу, спросит и телятинки; коли есть баранья печенка, то и бараньей печенки спросит, и
всего только что попробует, а Собакевич одного чего-нибудь спросит, да уж зато
всё съест, даже и подбавки потребует за ту же цену.
Манилов долго стоял на крыльце, провожая глазами удалявшуюся бричку, и когда она уже совершенно стала не видна, он
все еще стоял,
куря трубку.
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще
куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда
все уже спало в доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе, и
все время сидел он и
курил трубку, что тянулось до самого ужина.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что
курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во
всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
А между тем запорожцы, протянув вокруг
всего города в два ряда свои телеги, расположились так же, как и на Сечи, куренями,
курили свои люльки, менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и посматривали с убийственным хладнокровием на город.
— Да и вы в присутствии, — вскрикнул Раскольников, — а кроме того, что кричите, папиросу
курите, стало быть,
всем нам манкируете. — Проговорив это, Раскольников почувствовал невыразимое наслаждение.
Сижу сегодня после дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком — сижу,
курю — вдруг опять Марфа Петровна, входит
вся разодетая, в новом шелковом зеленом платье с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович!
Ну, стоют ли того
все куры?» —
«Кому такая жизнь сносна?»
Лисица отвечает:
«Меня так
всё в ней столько огорчает,
Что даже мне и пища не вкусна.
Хоть
курам бы его он вздумал разбросать,
Всё было б более похоже то на стать...
Нет: кажется, и крепок двор,
И плотен и высок забор —
А
кур час от часу
всё мене.
И кумушка тем службу повершила,
Что, выбрав ночку потемней,
У куманька
всех кур передушила.
Садясь в тарантас к Базарову, Аркадий крепко стиснул ему руку и долго ничего не говорил. Казалось, Базаров понял и оценил и это пожатие, и это молчание. Предшествовавшую ночь он
всю не спал и не
курил и почти ничего не ел уже несколько дней. Сумрачно и резко выдавался его похудалый профиль из-под нахлобученной фуражки.
— Наконец пожаловал, — проговорил отец Базарова,
все продолжая
курить, хотя чубук так и прыгал у него между пальцами. — Ну, вылезай, вылезай, почеломкаемся.
Он переносил свой, как он выражался, плен довольно терпеливо, только уж очень возился с туалетом и
все приказывал
курить одеколоном.
Самгин, слушая такие рассказы и рассуждения, задумчиво и молча
курил и думал, что
все это не к лицу маленькой женщине, бывшей кокотке, не к лицу ей и чем-то немножко мешает ему. Но он
все более убеждался, что из
всех женщин, с которыми он жил, эта — самая легкая и удобная для него. И едва ли он много проиграл, потеряв Таисью.
— Ослиное настроение.
Все — не важно, кроме одного. Чувствуешь себя не человеком, а только одним из органов человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай к назначенным тебе
курам. А я — хочу и не хочу
курицу. Не хочу упражнения играть. Ты, умник, чувствуешь что-нибудь эдакое?
Самгин стоял на панели,
курил и наблюдал, ощущая, что
все это не то что подавляет, но как-то стесняет его, вызывая чувство уныния, печали. Солдат с крестом и нашивками негромко скомандовал...
— Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым —
курами, коровами, собаками, что ли! — сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай —
все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, — верно?
Клим видел, что Алина круто обернулась, шагнула к жениху, но подошла к Лидии и села рядом с ней, ощипываясь, точно
курица пред дождем. Потирая руки, кривя губы, Лютов стоял, осматривая
всех возбужденно бегающими глазами, и лицо у него как будто пьянело.
К басам фисгармонии присоединились альты, дисканта, выпевая что-то зловещее, карающее, звуки ползли в столовую, как дым, а дым папиросы, которую
курил Самгин, был слишком крепок и невкусен. И вообще —
все было неприятно.
Затиснутый в щель между гор, каменный, серый Тифлис, с его бесчисленными балконами, которые прилеплены к домам как бы руками детей и похожи на птичьи клетки; мутная, бешеная
Кура; церкви суровой архитектуры —
все это не понравилось Самгину.
— Ну, — сказал он, не понижая голоса, — о ней
все собаки лают,
курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего. В карты играть — надоело, давайте сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю. Идут в революцию, как неверующие церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
Самгин
курил, слушал и, как всегда, взвешивал свое отношение к женщине, которая возбуждала в нем противоречивые чувства недоверия и уважения к ней, неясные ему подозрения и смутные надежды открыть, понять что-то, какую-то неведомую мудрость. Думая о мудрости, он скептически усмехался, но все-таки думал. И
все более остро чувствовал зависть к самоуверенности Марины.
—
Все дороги в Рим ведут.
Курить можно?
Самгин подумал, что он уже не первый раз видит таких людей, они так же обычны в вагоне, как неизбежно за окном вагона мелькание телеграфных столбов, небо, разлинованное проволокой, кружение земли, окутанной снегом, и на снегу, точно бородавки, избы деревень.
Все было знакомо,
все обыкновенно, и, как всегда, люди много
курили, что-то жевали.
Самгин стоял пред окном,
курил, и раздражение,
все возрастая, торопило, толкало его куда-то.
Вспоминая
все это, Самгин медленно шагал по комнате и неистово
курил. В окна ярко светила луна, на улице таяло, по проволоке телеграфа скользили, в равном расстоянии одна от другой, крупные, золотистые капли и, доскользнув до какой-то незаметной точки, срывались, падали. Самгин долго, бессмысленно следил за ними, насчитал сорок семь капель и упрекнул кого-то...
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут
все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и
курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Самгин редко разрешал себе говорить с нею, а эта рябая становилась
все фамильярнее, навязчивей. Но работала она
все так же безукоризненно, не давая причины заменить ее. Он хотел бы застать в кухне мужчину, но, кроме Беньковского, не видел ни одного, хотя какие-то мужчины бывали: Агафья не
курила, Беньковский — тоже, но в кухне всегда чувствовался запах табака.
— Я Варваре Кирилловне служу, и от нее распоряжений не имею для вас… — Она ходила за Самгиным, останавливаясь в дверях каждой комнаты и, очевидно, опасаясь, как бы он не взял и не спрятал в карман какую-либо вещь, и возбуждая у хозяина желание стукнуть ее чем-нибудь по голове. Это продолжалось минут двадцать,
все время натягивая нервы Самгина. Он
курил, ходил, сидел и чувствовал, что поведение его укрепляет подозрения этой двуногой щуки.
Он, видимо, опьянел,
курил, смешно надувая щеки, морщился, двигал бровями, пускал дым в лицо Самгина, и Самгин
все определенней чувствовал, что инженер стесняет его.
Он сидел,
курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене. На улицах было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий на шепот. В разные концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что
все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
Но Клим почему-то не поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла, а Дронов по секрету сказал ему, что она выпрыгнула из окна и убилась. В день похорон, утром, приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали
все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне,
курил сигару и ругался с нищими.
Ходили пестро одетые цыганки и, предлагая
всем узнать будущее, воровали белье,
куриц, детские игрушки.
Тоски, бессонных ночей, сладких и горьких слез — ничего не испытал он. Сидит и
курит и глядит, как она шьет, иногда скажет что-нибудь или ничего не скажет, а между тем покойно ему, ничего не надо, никуда не хочется, как будто
все тут есть, что ему надо.
Он после обеда охотно оставался и
курил трубку в ее комнате, смотрел, как она укладывала в буфет серебро, посуду, как вынимала чашки, наливала кофе, как, особенно тщательно вымыв и обтерев одну чашку, наливала прежде
всех, подавала ему и смотрела, доволен ли он.
Смотри за
всем, чтоб не растеряли да не переломали… половина тут, другая на возу или на новой квартире: захочется
покурить, возьмешь трубку, а табак уж уехал…
Кажется,
курице страшно бы войти в нее, а там живет с женой Онисим Суслов, мужчина солидный, который не уставится во
весь рост в своем жилище.
Из преступлений одно, именно: кража гороху, моркови и репы по огородам, было в большом ходу, да однажды вдруг исчезли два поросенка и
курица — происшествие, возмутившее
весь околоток и приписанное единогласно проходившему накануне обозу с деревянной посудой на ярмарку. А то вообще случайности всякого рода были весьма редки.
Все тихо в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой идиллией:
куры и петухи засуетятся и побегут прятаться в углы; собака начнет скакать на цепи, заливаясь лаем; Акулина перестанет доить корову, а дворник остановится рубить дрова, и оба с любопытством посмотрят на посетителя.
— Да, у нас много
кур; мы продаем яйца и цыплят. Здесь, по этой улице, с дач и из графского дома
всё у нас берут, — отвечала она, поглядев гораздо смелее на Обломова.
Весь день
все просидели, как мокрые
куры, рано разошлись и легли спать. В десять часов вечера
все умолкло в доме. Между тем дождь перестал, Райский надел пальто, пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая грязь, и Райский пошел в сад.
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына:
всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у
всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и
все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…