Неточные совпадения
Заметив любознательность
Крестьян, дворовый седенький
К ним с
книгой подошел:
— Купите! — Как ни тужился,
Мудреного заглавия
Не одолел Демьян:
«Садись-ка ты помещиком
Под липой на скамеечку
Да сам ее читай...
Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная «выемка», и стали готовиться
к ней: прятали
книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы — одним словом, все, в чем можно было усмотреть какое-нибудь «оказательство».
К счастию, эта записка уцелела вполне [Она печатается дословно в конце настоящей
книги, в числе оправдательных документов.
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения
книгу под названием:"Письма
к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Несмотря на свою расплывчивость, учение Козыря приобрело, однако ж, столько прозелитов [Прозели́т (греч.) — заново уверовавший, новый последователь.] в Глупове, что градоначальник Бородавкин счел нелишним обеспокоиться этим. Сначала он вытребовал
к себе
книгу «О водворении на земле добродетели» и освидетельствовал ее; потом вытребовал и самого автора для освидетельствования.
Кроме того, все предметы, которыми занимался Вронский, она изучала по
книгам и специальным журналам, так что часто он обращался прямо
к ней с агрономическим, архитектурными, даже иногда коннозаводческими и спортсменскими вопросами.
И прочтя несколько
книг антропологии, педагогики и дидактики, Алексей Александрович составил себе план воспитания и, пригласив лучшего петербургского педагога для руководства, приступил
к делу.
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая
к себе
книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную историю, он сам в Ветхом Завете часто справлялся с
книгой, и Сережа заметил это.
Когда дьякон кончил ектенью, священник обратился
к обручавшимся с
книгой...
Воспоминание о жене, которая так много была виновата пред ним и пред которою он был так свят, как справедливо говорила ему графиня Лидия Ивановна, не должно было бы смущать его; но он не был спокоен: он не мог понимать
книги, которую он читал, не мог отогнать мучительных воспоминаний о своих отношениях
к ней, о тех ошибках, которые он, как ему теперь казалось, сделал относительно ее.
Она сидела в гостиной, под лампой, с новою
книгой Тэна и читала, прислушиваясь
к звукам ветра на дворе и ожидая каждую минуту приезда экипажа.
Почитав еще
книгу о евгюбических надписях и возобновив интерес
к ним, Алексей Александрович в 11 часов пошел спать, и когда он, лежа в постели, вспомнил о событии с женой, оно ему представилось уже совсем не в таком мрачном виде.
Она выписывала все те
книги, о которых с похвалой упоминалось в получаемых ею иностранных газетах и журналах, и с тою внимательностью
к читаемому, которая бывает только в уединении, прочитывала их.
— Ну, иди, иди, и я сейчас приду
к тебе, — сказал Сергей Иванович, покачивая головой, глядя на брата. — Иди же скорей, — прибавил он улыбаясь и, собрав свои
книги, приготовился итти. Ему самому вдруг стало весело и не хотелось расставаться с братом. — Ну, а во время дождя где ты был?
― Я собственно начал писать сельскохозяйственную
книгу, но невольно, занявшись главным орудием сельского хозяйства, рабочим, ― сказал Левин краснея, ― пришел
к результатам совершенно неожиданным.
Невольно, бессознательно для себя, он теперь во всякой
книге, во всяком разговоре, во всяком человеке искал отношения
к этим вопросам и разрешения их.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и не только утерла слезы, но села
к лампе и развернула
книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
— Это не нам судить, — сказала госпожа Шталь, заметив оттенок выражения на лице князя. — Так вы пришлете мне эту
книгу, любезный граф? Очень благодарю вас, — обратилась она
к молодому Шведу.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел
к себе в кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным ножом месте
книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя что-то.
― Да вот написал почти
книгу об естественных условиях рабочего в отношении
к земле, ― сказал Катавасов. ― Я не специалист, но мне понравилось, как естественнику, то, что он не берет человечества как чего-то вне зоологических законов, а, напротив, видит зависимость его от среды и в этой зависимости отыскивает законы развития.
Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным столом, дописывая письмо
к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей Александрович, вымытый и причесанный, с
книгою под мышкой, подошел
к ней.
Алексей Александрович велел подать чай в кабинет и, играя массивным ножом, пошел
к креслу, у которого была приготовлена лампа и начатая французская
книга о евгюбических надписях.
В политико-экономических
книгах, в Милле, например, которого он изучал первого с большим жаром, надеясь всякую минуту найти разрешение занимавших его вопросов, он нашел выведенные из положения европейского хозяйства законы; но он никак не видел, почему эти законы, неприложимые
к России, должны быть общие.
Я поместил в этой
книге только то, что относилось
к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Эта
книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов
к буквальному значению слов.
Характера он был больше молчаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение
к просвещению, то есть чтению
книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался.
То садился он на диван, то подходил
к окну, то принимался за
книгу, то хотел мыслить, — безуспешное хотенье! — мысль не лезла
к нему в голову.
«Нет, это все не по мне», — сказал Чичиков и оборотился
к третьему шкафу, где были
книги всё по части искусств.
Темные ряды книжных шкапов местами примыкали
к окнам, заслонив их наполовину, между шкапов были проходы, заваленные грудами
книг.
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта
книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему
книги. Но,
к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему
книгу. До сих пор он ее и не раскрывал.
Соня нерешительно ступила
к столу, недоверчиво выслушав странное желание Раскольникова. Впрочем, взяла
книгу.
Он подошел
к столу, взял одну толстую запыленную
книгу, развернул ее и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, на слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты, умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в монастырь. С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное личико, поцеловал портрет и передал Дунечке.
«Лизавета! странно!» — подумал он. Все у Сони становилось для него как-то страннее и чудеснее, с каждою минутой. Он перенес
книгу к свече и стал перелистывать.
Друг. Нельзя ли для прогулок
Подальше выбрать закоулок?
А ты, сударыня, чуть из постели прыг,
С мужчиной! с молодым! — Занятье для девицы!
Всю ночь читает небылицы,
И вот плоды от этих
книг!
А всё Кузнецкий мост, и вечные французы,
Оттуда моды
к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок...
А Базаров, часа два спустя, вернулся
к себе в спальню с мокрыми от росы сапогами, взъерошенный и угрюмый. Он застал Аркадия за письменным столом, с
книгой в руках, в застегнутом доверху сюртуке.
— Я
к вашим услугам, Николай Петрович; но куда нам до Либиха! Сперва надо азбуке выучиться и потом уже взяться за
книгу, а мы еще аза в глаза [Аза в глаза не видать — значит не знать самого начала чего-либо; аз — первая буква славянской азбуки.] не видали.
— Извините; как геолог, вы скорее
к книге прибегнете,
к специальному сочинению, а не
к рисунку.
— Когда роешься в
книгах — время течет незаметно, и вот я опоздал домой
к чаю, — говорил он, выйдя на улицу, морщась от солнца. В разбухшей, измятой шляпе, в пальто, слишком широком и длинном для него, он был похож на банкрота купца, который долго сидел в тюрьме и только что вышел оттуда. Он шагал важно, как гусь, держа руки в карманах, длинные рукава пальто смялись глубокими складками. Рыжие щеки Томилина сыто округлились, голос звучал уверенно, и в словах его Клим слышал строгость наставника.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную
книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя
к столу, он сказал дьякону...
Самгин принял все это как попытку Варвары выскользнуть из-под его влияния, рассердился и с неделю не ходил
к ней, уверенно ожидая, что она сама придет. Но она не шла, и это беспокоило его, Варвара, как зеркало, была уже необходима, а кроме того он вспомнил, что существует Алексей Гогин, франт, похожий на приказчика и, наверное, этим приятный барышням. Тогда, подумав, что Варвара, может быть, нездорова, он пошел
к ней и в прихожей встретил Любашу в шубке, в шапочке и, по обыкновению ее, с
книгами под мышкой.
К постели подошли двое толстых и стали переворачивать Самгина с боку на бок. Через некоторое время один из них, похожий на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают в
книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
Дома на столе Клим нашел толстое письмо без марок, без адреса, с краткой на конверте надписью: «
К. И. Самгину». Это брат Дмитрий извещал, что его перевели в Устюг, и просил прислать
книг. Письмо было кратко и сухо, а список
книг длинен и написан со скучной точностью, с подробными титулами, указанием издателей, годов и мест изданий; большинство
книг на немецком языке.
Бывали минуты, когда Клим Самгин рассматривал себя как иллюстрированную
книгу, картинки которой были одноцветны, разнообразно неприятны, а объяснения
к ним, не удовлетворяя, будили грустное чувство сиротства. Такие минуты он пережил, сидя в своей комнате, в темном уголке и тишине.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из
книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся
к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Он играл ножом для разрезывания
книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал
к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
— Ну, что же, спать, что ли? — Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на часы, заговорил снова: — Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной
книги. — Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят: сочинение на тему «играй назад!». Он ведь еще в 901 году приглашал «назад
к Фихте», так вот… А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно… Н-да…
Это было недели за две до того, как он, гонимый скукой, пришел
к Варваре и удивленно остановился в дверях столовой, — у стола пред самоваром сидела с
книгой в руках Сомова, толстенькая и серая, точно самка снегиря.
— Да, — продолжала она, подойдя
к постели. — Не все. Если ты пишешь плохие
книги или картины, это ведь не так уж вредно, а за плохих детей следует наказывать.
В городе, подъезжая
к дому Безбедова, он увидал среди улицы забавную группу: полицейский, с разносной
книгой под мышкой, старуха в клетчатой юбке и с палкой в руках, бородатый монах с кружкой на груди, трое оборванных мальчишек и педагог в белом кителе — молча смотрели на крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов в синей блузе, без пояса, в полосатых брюках, — босые ступни его ног по-обезьяньи цепко приклеились
к тесу крыши.
А Миша постепенно вызывал чувство неприязни
к нему. Молчаливый, скромный юноша не давал явных поводов для неприязни, он быстро и аккуратно убирал комнаты, стирал пыль не хуже опытной и чистоплотной горничной, переписывал бумаги почти без ошибок, бегал в суд, в магазины, на почту, на вопросы отвечал с предельной точностью. В свободные минуты сидел в прихожей на стуле у окна, сгибаясь над
книгой.