Неточные совпадения
Дома его ждал толстый
конверт с надписью почерком Лидии; он
лежал на столе, на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его, не решаясь взять
в руки, стоя
в двух шагах от стола. Потом, не сходя с места, протянул руку, но покачнулся и едва не упал, сильно ударив ладонью по
конверту.
— Это… это отцовский, стало быть,
конверт, — пробормотал он, — тот самый,
в котором
лежали эти три тысячи… и, если надпись, позвольте: «цыпленочку»… вот: три тысячи, — вскричал он, — три тысячи, видите?
На нем
лежали окровавленный шелковый белый халат Федора Павловича, роковой медный пестик, коим было совершено предполагаемое убийство, рубашка Мити с запачканным кровью рукавом, его сюртук весь
в кровавых пятнах сзади на месте кармана,
в который он сунул тогда свой весь мокрый от крови платок, самый платок, весь заскорузлый от крови, теперь уже совсем пожелтевший, пистолет, заряженный для самоубийства Митей у Перхотина и отобранный у него тихонько
в Мокром Трифоном Борисовичем,
конверт с надписью,
в котором были приготовлены для Грушеньки три тысячи, и розовая тоненькая ленточка, которою он был обвязан, и прочие многие предметы, которых и не упомню.
Вероятно, он убил
в раздражении, разгоревшись злобой, только что взглянул на своего ненавистника и соперника, но убив, что сделал, может быть, одним разом, одним взмахом руки, вооруженной медным пестом, и убедившись затем уже после подробного обыска, что ее тут нет, он, однако же, не забыл засунуть руку под подушку и достать
конверт с деньгами, разорванная обложка которого
лежит теперь здесь на столе с вещественными доказательствами.
В комнате,
в которой
лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров
конверт с надписью: «Гостинчик
в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
Она не проронила ни слова жалобы, но побелела как полотно. Затем положила письмо
в конверт и спрятала его
в шкатулку, где
лежали вещи, почему-либо напоминавшие ей сравнительно хорошие минуты жизни.
В числе этих минут та, о которой говорилось
в этом письме, все-таки была лучшая.
Николай Всеволодович не слыхал стука
в дверь, а расслышал лишь только робкий вопрос мамаши, но не успел на него ответить. Пред ним
в эту минуту
лежало только что прочитанное им письмо, над которым он сильно задумался. Он вздрогнул, заслышав внезапный окрик Петра Степановича, и поскорее накрыл письмо попавшимся под руку пресс-папье, но не совсем удалось: угол письма и почти весь
конверт выглядывали наружу.
В конверте лежало письмо, — письмо странное, анонимное, адресованное к Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович, к крайней досаде своей, прочел следующее...
Протопоп взял из его рук разносную книгу и, развернув ее, весь побагровел;
в книге
лежал конверт, на котором написан был следующий адрес: «Благочинному Старогородского уезда, протопопу Савелию Туберкулову». Слово «Туберкулову» было слегка перечеркнуто и сверху написано: «Туберозову».
Мне ничего не оставалось, как признаться, хотя мне писала не «одна добрая мать», а «один добрый отец». У меня
лежало только что вчера полученное письмо,
в таком же
конверте и с такой же печатью, хотя оно пришло из противоположного конца России. И Пепко и я были далекими провинциалами.
Однажды, когда я утром,
лежа в постели, услыхал стук открывавшегося ставня и ждал слугу с кофеем, последний на подносе с кофеем принес и казенный
конверт, на котором я с восторгом прочел: «Его благородию корнету Фету».
Ломаю
конверт и достаю грязноватый листок, на котором начинается сначала долгое титулование моего благородия, потом извинения о беспокойстве и просьбы о прощении, а затем такое изложение: «осмеливаюсь я вам доложить, что как после телесного меня наказания за дамскую никсу (т. е. книксен),
лежал я все время
в обложной болезни с нутренностями
в киевском вошпитале и там дают нашему брату только одну булычку и несчастной суп, то очень желамши черного христианского хлеба, задолжал я фершалу три гривенника и оставил там ему
в заклад сапоги, которые получил с богомольцами из своей стороны, из Кром, заместо родительского благословения.