Неточные совпадения
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал
огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он
лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
Ночью
огня нет,
лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать.
Клим разделся, прошел на
огонь в неприбранную комнату; там на столе горели две свечи, бурно кипел самовар, выплескивая воду из-под крышки и обливаясь ею, стояла немытая посуда, тарелки с расковырянными закусками, бутылки,
лежала раскрытая книга.
Клим сел против него на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок;
в углу нар
лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился
огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на стол и, посмотрев на Клима, сказала дьякону...
Самгин вспомнил, что она не первая говорит эти слова, Варвара тоже говорила нечто
в этом роде. Он
лежал в постели, а Дуняша, полураздетая, склонилась над ним, гладя лоб и щеки его легкой, теплой ладонью.
В квадрате верхнего стекла окна светилось стертое лицо луны, — желтая кисточка
огня свечи на столе как будто замерзла.
Выкуривая папиросу за папиросой, он
лежал долго, мысленно плутая
в пестроте пережитого, и уже вспыхнули вечерние
огни, когда пред ним с небывалой остротою встал вопрос: как вырваться из непрерывного потока пошлости, цинизма и из непрерывно кипящей хитрой болтовни, которая не щадит никаких идей и «высоких слов», превращая все их
в едкую пыль, отравляющую мозг?
Лежа в постели, Самгин следил, как дым его папиросы сгущает сумрак комнаты, как цветет
огонь свечи, и думал о том, что, конечно, Москва, Россия устали за эти годы социального террора, возглавляемого царем «карликовых людей», за десять лет студенческих волнений, рабочих демонстраций, крестьянских бунтов.
В открыто смотрящем и ничего не видящем взгляде
лежит сила страдать и терпеть. На лице горит во всем блеске красота и величие мученицы. Гром бьет ее,
огонь палит, но не убивает женскую силу.
Вечером зажгли
огни под деревьями; матросы группами теснились около них;
в палатке пили чай, оттуда слышались пение, крики.
В песчаный берег яростно бил бурун: иногда подойдешь близко, заговоришься, вал хлестнет по ногам и бахромой рассыплется по песку. Вдали светлел от луны океан, точно ртуть, а
в заливе, между скал,
лежал густой мрак.
Но мессианское призвание
лежит уже вне линии природного процесса развития, это — блеск молнии с неба, божественный
огонь,
в котором сгорает всякое земное устроение.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к
огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него
лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился
в сон.
Итак, я
лежал под кустиком
в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из
огней;
в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой
в закипавшую воду. Федя
лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
На месте костра поверх золы
лежал слой мошкары.
В несметном количестве она падала на
огонь до тех пор, пока он не погас.
Утром я бросился
в небольшой флигель, служивший баней, туда снесли Толочанова; тело
лежало на столе
в том виде, как он умер: во фраке, без галстука, с раскрытой грудью; черты его были страшно искажены и уже почернели. Это было первое мертвое тело, которое я видел; близкий к обмороку, я вышел вон. И игрушки, и картинки, подаренные мне на Новый год, не тешили меня; почернелый Толочанов носился перед глазами, и я слышал его «жжет —
огонь!».
Как хорошо… И как печально. Мне вспоминается детство и деревня Коляновских… Точно прекрасное облако на светлой заре
лежит в глубине души это воспоминание… Тоже деревня, только совсем другая… И другие люди, и другие хаты, и как-то по — иному светились
огни… Доброжелательно, ласково… А здесь…
О ней говорят еще высокие могилы-курганы, где
лежат козацкие кости, где
в полночь загораются
огни, откуда слышатся по ночам тяжелые стоны.
Пришла зима. Выпал глубокий снег и покрыл дороги, поля, деревни. Усадьба стояла вся белая, на деревьях
лежали пушистые хлопья, точно сад опять распустился белыми листьями…
В большом камине потрескивал
огонь, каждый входящий со двора вносил с собою свежесть и запах мягкого снега…
Потом он улегся на голом полу,
Всё скоро уснуло
в сторожке,
Я думала, думала…
лежа в углу
На мерзлой и жесткой рогожке…
Сначала веселые были мечты:
Я вспомнила праздники наши,
Огнями горящую залу, цветы,
Подарки, заздравные чаши,
И шумные речи, и ласки… кругом
Всё милое, всё дорогое —
Но где же Сергей?.. И подумав о нем,
Забыла я всё остальное!
Она не острила, не смеялась, не читала, как всегда, своего обычного бульварного романа, который теперь бесцельно
лежал у нее на груди или на животе, но была зла, сосредоточенно-печальна, и
в ее глазах горел желтый
огонь, говоривший о ненависти.
В спальне Раисы Павловны действительно горел
огонь в мраморном камине, а сама Раиса Павловна
лежала на кушетке против
огня, наслаждаясь переливами и вздрагиваниями широких огненных языков, лизавших закопченные стенки камина.
Наконец он дошел до самого верха, над колоколами, и оглянулся. Город
лежал окутанный мглою;
огней сквозь осенний туман не было видно. Решетка
в этом ярусе была такая низенькая, что опереться на нее было нельзя, а ограниченность пространства не допускала разбега. Однако кончить все-таки было нужно, кончить теперь же, сейчас, потому что завтра, упаси бог, он и впрямь юродствовать начнет.
Всё те же были улицы, те же, даже более частые,
огни, звуки, стоны, встречи с ранеными и те же батареи, бруствера и траншеи, какие были весною, когда он был
в Севастополе; но всё это почему-то было теперь грустнее и вместе энергичнее, — пробоин
в домах больше,
огней в окнах уже совсем нету, исключая Кущина дома (госпиталя), женщины ни одной не встречается, — на всем
лежит теперь не прежний характер привычки и беспечности, а какая-то печать тяжелого ожидания, усталости и напряженности.
— А коли
лежит просто, рот разевает на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня
в огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.
Подбив под себя красное кумачовое одеяло, мачеха вытянулась, как струна, и, закинув руки за голову,
лежала точно
в огне.
Он устало завёл глаза. Лицо его морщилось и чернело, словно он обугливался, сжигаемый невидимым
огнём. Крючковатые пальцы шевелились,
лёжа на колене Матвея, — их движения вводили
в тело юноши холодные уколы страха.
Разговор был прерван появлением матроса, пришедшего за
огнем для трубки. «Скоро ваш отдых», — сказал он мне и стал копаться
в углях. Я вышел, заметив, как пристально смотрела на меня девушка, когда я уходил. Что это было? Отчего так занимала ее история, одна половина которой
лежала в тени дня, а другая —
в свете ночи?
В окнах домов зажигались
огни, на улицу падали широкие, жёлтые полосы света, а
в них
лежали тени цветов, стоявших на окнах. Лунёв остановился и, глядя на узоры этих теней, вспомнил о цветах
в квартире Громова, о его жене, похожей на королеву сказки, о печальных песнях, которые не мешают смеяться… Кошка осторожными шагами, отряхивая лапки, перешла улицу.
Дробно стучал дождь.
Огонь в лампе вздрагивал, а чайники и бутылки молча ухмылялись. Илья закрылся с головой дядиным полушубком и
лежал, затаив дыхание. Но вот около него что-то завозилось. Он весь похолодел, высунул голову и увидал, что Терентий стоит на коленях, наклонив голову, так что подбородок его упирался
в грудь, и шепчет...
Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе, опускается
в землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и веселый блеск звезд, играющих
в нем. Вдали,
в темной массе города, невидимая рука сеяла
огни, а здесь
в молчаливом покое стоял лес, черной стеной вздымаясь до неба… Луна еще не взошла, над полем
лежал теплый сумрак…
Он бесшумно прошел
в другую комнату, тоже смежную со столовой.
Огня тут не было, лишь узкая лента света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь,
лежала на темном полу. Фома тихо, с замиранием
в сердце, подошел вплоть к двери и остановился…
На улице было слякотно, холодно, темно. Отсветы
огней лежали в грязи, люди и лошади гасили их, ступая ногами
в золотые пятна.
— Ах, уйди ты! Уйди! — подумал больной, и стена и Дора тотчас же исчезли от его думы, но зато
в темной арке белого камина загорелся приятный голубоватый
огонь, и перед этим
огнем на полу, грациозно закинув под голову руки,
лежала какая-то совершенно незнакомая красивая женщина.
Напрасно
огонь напрягал свои усилия, напрасно я сам, вооружившись щипцами, пихал бумагу
в самую глубь камина; лист
лежал чистый, невредимый, безмятежный, точь-в-точь как
лежал он за пять минут перед тем у меня на письменном столе!
Марья Константиновна поцеловала Надежду Федоровну
в лоб, перекрестила ее и тихо вышла. Становилось уже темно, и Ольга
в кухне зажгла
огонь. Продолжая плакать, Надежда Федоровна пошла
в спальню и легла на постель. Ее стала бить сильная лихорадка.
Лежа, она разделась, смяла платье к ногам и свернулась под одеялом клубочком. Ей хотелось пить, и некому было подать.
Настя не слыхала, как кузнечиха встала с постели и отперла мужу сеничные двери,
в которые тот вошел и сам отпер ворота своего дворика. Она проснулась, когда
в избе уж горел
огонь и приехавшие отряхивались и скребли с бород намерзшие ледяные сосульки. Увидя между посетителями брата, Настя словно обмерла и, обернувшись к стене,
лежала, не обнаруживая никакого движения.
Воды становилось всё меньше… по колено… по щиколотки… Мы всё тащили казённую лодку; но тут у нас не стало сил, и мы бросили её. На пути у нас
лежала какая-то чёрная коряга. Мы перепрыгнули через неё — и оба босыми ногами попали
в какую-то колючую траву. Это было больно и со стороны земли — негостеприимно, но мы не обращали на это внимания и побежали на
огонь. Он был
в версте от нас и, весело пылая, казалось, смеялся навстречу нам.
На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина,
лежали кирпичи,
в черном жерле печи было пусто, как выметено. Нащупав
в дыму ведро воды, я залил
огонь на полу и стал швырять поленья обратно
в печь.
Пришли
в пекарню, зажёг он
огонь. Стоят два больших чана, мешками покрыты, и длинный ларь;
лежит кульё ржаной муки, пшеничная
в мешках. Сорно и грязно, всюду паутина и серая пыль осела. Сорвал Миха с одного чана мешки, бросил на пол, командует...
Было это ночью,
лежал я на постели одетый и маялся;
в памяти жена стоит, ни
в чём не повинная; синие глаза её тихими
огнями теплятся, зовут.
Плотно легла на землю ночь и спит, свежая, густая, как масло.
В небе ни звёзд, ни луны, и ни одного
огня вокруг, но тепло и светло мне. Гудят
в моей памяти тяжёлые слова провожатого, и похож он на колокол, который долго
в земле
лежал, весь покрыт ею, изъеден ржавчиной, и хотя глухо звонит, а по-новому.
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит
огонь: семья кругом
Готовит ужин;
в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь
лежит на воле.
В избе смеркалось. Кругом все было тихо; извне слышались иногда треск мороза да отдаленный лай собаки. Деревня засыпала… Василиса и Дарья молча сидели близ печки; Григорий
лежал, развалившись, на скамье.
В углу против него покоилась Акулина; близ нее, свернувшись комочком, спала Дунька. Стоны больной, смолкнувшие на время, вдруг прервали воцарившуюся тишину. Вздули
огня и подошли к ней.
И
в ту самую ночь, когда пароход шлепал колесами по спокойному морю, дробясь
в мрачной зыбучей глубине своими
огнями, когда часовые, опершись на ружья, дремали
в проходах трюма и фонари, слегка вздрагивая от ударов никогда не засыпавшей машины, разливали свой тусклый, задумчивый свет
в железном коридоре и за решетками… когда на нарах рядами
лежали серые неподвижные фигуры спавших арестантов, — там, за этими решетками, совершалась безмолвная драма.
Он пошел к лошадям, а мы вошли
в свою юрту. Здесь еще ярко пылал
огонь, на столе виднелись пустые бутылки и остатки угощения. Маруся
лежала за перегородкой, уткнувшись лицом
в изголовье…
В ночной темноте приземистые, широкие постройки отца, захватившие много земли,
лежали на берегу реки, сливаясь вместе с деревьями
в большую тяжёлую кучу, среди неё горели два красных
огня, один выше другого. Мельница очертаниями своими была похожа на чью-то лобастую голову, она чуть поднялась над землёю и, мигая неровными глазами, напряжённо и сердито следит за течением своевольней реки.
Отец
лежал спокойно, сложив руки на груди, коротко и отрывисто вздыхая,
в чёрные пальцы ему тоже сунули зажжённую свечу, она торчала криво, поднималась, опускалась, точно вырываясь из рук, воск с неё капал на открытую грудь, трепет
огня отражался
в блестящем конце носа старика и
в широко открытых, уснувших глазах.
Половина тёмно-синего неба была густо засеяна звёздами, а другая, над полями, прикрыта сизой тучей. Вздрагивали зарницы, туча на секунду обливалась красноватым
огнём.
В трёх местах села
лежали жёлтые полосы света — у попа,
в чайной и у лавочника Седова; все эти три светлые пятна выдвигали из тьмы тяжёлое здание церкви, лишённое ясных форм.
В реке блестело отражение Венеры и ещё каких-то крупных звёзд — только по этому и можно было узнать, где спряталась река.
Да, это был добрый попик, но умер он нехорошею смертью. Однажды, когда все вышли из дому и пьяный попик остался один
лежать на постели, ему вздумалось докурить. Он встал и, шатаясь, подошел к огромному, жарко натопленному камельку, чтобы закурить у
огня трубку. Он был слишком уж пьян, покачнулся и упал
в огонь. Когда пришли домочадцы, от попа остались лишь ноги.
Конечно, он не знал, какое горе
лежало на сердце чужих людей, какие воспоминания теснились
в их головах
в этот вечер, какие образы чудились им
в фантастических переливах
огня и дыма. К тому же у него была своя забота.
Войдя
в кухню, он нащупал жестянку со спичками и, пока синим
огнем горела сера, успел разглядеть Матвея, который
лежал по-прежнему на полу около стола, но уже был накрыт белою простыней, и были видны только его сапоги.