Неточные совпадения
Утро было холодное, и
на всем
лежал сырой молочный туман.
Уголовные теперь затихли, и большинство спало. Несмотря
на то, что люди в камерах
лежали и
на нарах, и под нарами и в проходах, они все не могли поместиться, и часть их
лежала на полу в коридоре, положив головы
на мешки и укрываясь
сырыми халатами.
Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь;
сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, и еще долго было ей
лежать мягким пологом
на заснувших полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари.
В задней комнате дома,
сырой и темной,
на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки,
лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами.
Двор
лежал предо мной неметеный,
Да колодезь валился гнилой.
И в саду не шумел лист зеленый,
Желтый, тлел он
на почве
сырой.
— Что это вас нигде не сыщешь, и чай давно подан, и все в сборе, я уже искала, искала вас, ноги устали, не под лета мне бегать; да и что это
на сырой траве
лежать?.. вот будет завтра насморк, непременно будет.
Зарыдал верный слуга и машет рукою Катерине: «Ступай, пани, ступай: подгулял твой пан.
Лежит он пьянехонек
на сырой земле. Долго не протрезвиться ему!»
Лежит честь и слава ваша, закрывши очи,
на сырой земле.
Чем ранее начинаются палы, тем они менее опасны, ибо опушки лесов еще
сыры,
на низменных местах стоят лужи, а в лесах
лежат сувои снега.
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был
на него, а теперь отец уже
лежит в земле
сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
Я тотчас же отправился
на их квартиры в переулках близ Грачевки и действительно нашел нечто ужасное:
сырые, грязные помещения набиты татарскими семьями, где больные сыпным тифом, которых еще не успели отправить в больницу,
лежат вместе со здоровыми…
— А что ж это такое, по-вашему? — стояла
на своем Аграфена Васильевна. — Робела только очень, а как бы посмелее была, так другое бы случилось; теперь бы, может быть, бедняжка Петруша не
лежал в
сырой земле!
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим
на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час,
на роду написанный, и свалился он
на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит Максим,
лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
Иногда он и сам замечал, что больной ничем не болен; но так как арестант пришел отдохнуть от работы или полежать
на тюфяке вместо голых досок и, наконец, все-таки в теплой комнате, а не в
сырой кордегардии, где в тесноте содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти всегда,
на всей Руси, бледные и испитые — признак, что их содержание и душевное состояние почти всегда тяжелее, чем у решеных), то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis [катаральная лихорадка (лат.).] и оставлял
лежать иногда даже
на неделю.
Однако Грас Паран, выждав время, начал жестокую борьбу, поставив задачей жизни — убрать памятник; и достиг того, что среди огромного числа родственников, зависящих от него людей и людей подкупленных был поднят вопрос о безнравственности памятника, чем привлек
на свою сторону людей, бессознательность которых ноет от старых уколов, от мелких и больших обид, от злобы, ищущей лишь повода, — людей с темными,
сырыми ходами души, чья внутренняя жизнь скрыта и обнаруживается иногда непонятным поступком, в основе которого, однако,
лежит мировоззрение, мстящее другому мировоззрению — без ясной мысли о том, что оно делает.
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было дойти до маленькой двери, едва заметной в колоссальной стене; оттуда вела
сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями, бесконечная лестница,
на которую отворялись, при каждой площадке, две-три двери; в самом верху,
на финском небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха; у нее паралич отнял обе ноги, и она полутрупом
лежала четвертый год у печки, вязала чулки по будням и читала Лютеров перевод Библии по праздникам.
На столе, где
лежали мои рукописи, стояли три пустых бутылки из-под пива, две тарелки с объедками колбасы и
сыра, два веера и перчатки не первой молодости.
Ему хотелось придти куда-нибудь к месту, в угол, где было бы не так шумно, суетно и жарко. Наконец вышли
на маленькую площадь, в тесный круг старых домов; было видно, что все они опираются друг
на друга плотно и крепко. Среди площади стоял фонтан,
на земле
лежали сырые тени, шум здесь был гуще, спокойнее.
В стороне, под левым его локтем,
лежал вечерний выпуск телеграмм
на узкой полосе, сообщавший, что Смоленск горит весь и что артиллерия обстреливает можайский лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц, разложенных во всех
сырых оврагах.
Несмотря
на это, их растащили; но вдруг она вскрикнула и упала; отец кинулся к ней, с удивительной силой оттолкнул двух казаков — прижал руку к ее сердцу… она была мертва, бледна, холодна как
сырая земля,
на которой
лежало ее молодое непорочное тело.
Холодна, равнодушна
лежала Ольга
на сыром полу и даже не пошевелилась, не приподняла взоров, когда взошел Федосей; фонарь с умирающей своей свечою стоял
на лавке, и дрожащий луч, прорываясь сквозь грязные зеленые стекла, увеличивал бледность ее лица; бледные губы казались зеленоватыми; полураспущенная коса бросала зеленоватую тень
на круглое, гладкое плечо, которое, освободясь из плена, призывало поцелуй; душегрейка, смятая под нею, не прикрывала более высокой, роскошной груди; два мягкие шара, белые и хладные как снег, почти совсем обнаженные, не волновались как прежде: взор мужчины беспрепятственно покоился
на них, и ни малейшая краска не пробегала ни по шее, ни по ланитам: женщина, только потеряв надежду, может потерять стыд, это непонятное, врожденное чувство, это невольное сознание женщины в неприкосновенности, в святости своих тайных прелестей.
— Я положу вам в карман, — сказал Бенни, протягивая руку к билету, но тот вдруг неожиданно вскрикнул: «Пошел прочь!», — быстро отдернул у Бенни свою руку и, не удержавшись
на ногах, тяжело шлепнулся во весь рост о землю и
лежал, как
сырой конопляный сноп.
Небольшой стол помещался в углу крыльца;
на нем
лежала позабытая женская работа — несколько полос полотна, катушка с нитками и маленькие стальные ножницы; вместо стульев служили небольшие скамьи, сделанные прямо из
сырого дерева с неправильно обтесанными досками.
Там,
на верхней полке,
лежал большой пук березовых прутьев, нарезанных утром собственными руками Марфы Андревны и крепко связанных шелковым пояском, которым она подвязывала в
сырую погоду юбки.
Стеснив дыханье, вверх лицом
(Хоть сердце гордое и взгляды
Не ждали от небес отрады)
Лежал он
на земле
сырой,
Как та земля, и мрачный и немой!
Первая суета стихла в старом этапном здании. Места заняты, споры об этих местах покончены. Арестанты
лежат на нарах, сидят кучками, играют в три листика, иные уже дремлют. Из отдельных, «семейных», камер слышится крик ребят, матери баюкают грудных детей, а в окна и открытые двери глядит
сырая, но теплая сибирская ночь, и полная луна всплывает красноватым шаром над зубцами частокола.
Случилось это летом, в знойный день.
По мостовой широкими клубами
Вилася пыль. От труб высоких тень
Ложилася
на крышах полосами,
И пар с камней струился. Сон и лень
Вполне Симбирском овладели; даже
Катилась Волга медленней и глаже.
В саду, в беседке темной и
сырой,
Лежал полураздетый наш герой
И размышлял о тайне съединенья
Двух душ, — предмет достойный размышленья.
Он жил и дрожал — только и всего. Даже вот теперь: смерть у него
на носу, а он все дрожит, сам не знает, из-за чего. В норе у него темно, тесно, повернуться негде, ни солнечный луч туда не заглянет, ни теплом не пахнёт. И он
лежит в этой
сырой мгле, незрячий, изможденный, никому не нужный,
лежит и ждет: когда же наконец голодная смерть окончательно освободит его от бесполезного существования?
Его новая знакомая, которую мы отныне будем звать Эмилией, ввела его чрез темный и
сырой чуланчик в довольно большую, но низкую и неопрятную комнату, с громадным шкафом у задней стены, клеенчатым диваном, облупившимися портретами двух архиереев в клобуках и одного турка в чалме над дверями и между окон, картонами и коробками по углам, разрозненными стульями и кривоногим ломберным столом,
на котором
лежала мужская фуражка возле недопитого стакана с квасом.
Белые меловые буквы красиво, но мрачно выделялись
на черном фоне, и, когда больной
лежал навзничь, закрыв глаза, белая надпись продолжала что-то говорить о нем, приобретала сходство с надмогильными оповещениями, что вот тут, в этой
сырой или мерзлой земле, зарыт человек.
Проснулся он ночью, и дико ему стало. Забыл, что случилось в последние три дня, и не знает, отчего звезды из-за веток смотрят
на него, отчего над ним деревья от ветра шумят, отчего ему холодно и
лежит он не
на своей пуховой постели, а
на сырой траве. Стал вспоминать и все припомнил.
Лежит Настя, не шелохнется; приустали резвы ноженьки, притомились белы рученьки, сошел белый свет с ясных очей.
Лежит Настя, разметавшись
на тесовой кроватушке — скосила ее болезнь трудная… Не дождевая вода в Мать-Сыру Землю уходит, не белы-то снеги от вешнего солнышка тают, не красное солнышко за облачком теряется — тает-потухает бездольная девица. Вянет майский цвет, тускнет райский свет — красота ненаглядная кончается.
Плачется Мать-Сыра Земля: «О ветре-ветрило!.. Зачем дышишь
на меня постылою стужей?.. Око Ярилино — красное солнышко!.. Зачем греешь и светишь ты не по-прежнему?.. Разлюбил меня Ярило-бог — лишиться мне красоты своей, погибать моим детушкам, и опять мне во мраке и стуже
лежать!.. И зачем узнавала я свет, зачем узнавала жизнь и любовь?.. Зачем спознавалась с лучами ясными, с поцелуями бога Ярилы горячими?..»
В походном, наскоро сколоченном из досок зверинце Иоганна Миллера сторожа еще не успели зажечь ламп для вечернего представления.
На всем
лежит тяжелая полумгла. Железные решетки, клетки, барьеры, скамейки, столбы, поддерживающие крышу, кадки с водою и ящики для песка кажутся при этом умирающем мерцании осеннего вечера нагроможденными в беспорядке. Воздух насыщен острым запахом мелких хищников: лис, куниц и рысей, смешанным с запахом испортившегося
сырого мяса и птичьего помета.
Никогда в жизни я не забуду этих мягких, вкрадчивых шагов, этого сдержанного звериного дыхания, этого отвратительного запаха
сырого перегнившего мяса из невидимых пастей, этих фосфорических глаз, мелькавших в темноте то здесь, то там… Но чувства испуга ни я, ни Антонио не испытали в эту минуту. Только
на другой день вечером, когда я вспомнил наше приключение, то один,
лежа в кровати, задрожал и вспотел от ужаса. Понимаете?
Теперь мы шли по большому сумрачному двору, где то и дело встречались полуразвалившиеся постройки — сараи, погреба и конюшни. Когда-то, очень давно, должно быть, он процветал, этот двор, вместе с замком моей бабушки, но сейчас слишком наглядная печать запустения
лежала на всем. Чем-то могильным, нежилым и угрюмым веяло от этих
сырых, заплесневелых стен, от мрачного главного здания, смотревшего
на меня единственным, как у циклопа, глазом, вернее, единственным огоньком, мелькавшим в крайнем окне.
И она
лежала на мостовой, неподвижная, жалкая и загаженная. Мокрая юбка плотно облегала раздвинутые ноги, в этом было что-то особенно жалкое и беззащитное. Хотелось наклониться, оправить юбку, скрыть выставленные под чужие взгляды ноги. А за гранитным спуском все плескались прозрачно-зеленоватые длинные волны, и от них веяло
сырым запахом водорослей.
Сидели в просторной, богато обставленной зале и пили чай. Стол освещался двумя кухонными лампочками со стеклами. Чай разливался настоящий.
На дне двух хрустальных сахарниц
лежало по горсточке очень мелко наколотого сахару. Было вволю хлеба и
сыра брынзы, пахнувшего немытыми овцами. Стояло десяток бутылок кислого болгарского вина.
Андрей Иванович, в ожидании Александры Михайловны, угрюмо
лежал на кровати. Он уж и сам теперь не надеялся
на успех. Был хмурый мартовский день, в комнате стоял полумрак; по низкому небу непрерывно двигались мутные тени, и трудно было определить, тучи ли это или дым.
Сырой, тяжелый туман, казалось, полз в комнату сквозь запертое наглухо окно, сквозь стены, отовсюду. Он давил грудь и мешал дышать. Было тоскливо.
— Пойдем, касаточка, пойдем! — дотронулась она рукой до своей крестницы. — Помолилась и буде… Еще не раз прийти можешь
на могилку… Чего убиваться… уж не весть сколько лет прошло, как Аринушка
лежит в
сырой земле…
— Вы не можете себе вообразить, по каким отвесным скалам приходилось нам буквально карабкаться; было страшно холодно,
на вершинах гор
лежал ещё густыми пластами снег,
на привалах костры разводились с трудом,
сырые деревья девственных лесов шипели и трещали и разгорались только после долгих усилий.
— Нет, мама, я лягу тут
на полу, — сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стоны адъютанта послышались из открытого окна явственнее. Она высунула голову в
сырой воздух ночи и графиня видела, как тонкая шея ее тряслась от рыданий и билась о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей
лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила
на сырую холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босою ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где
лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати,
на которой
лежало что-то,
на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Отказ Фалалея от получения свободы из темницы ценой унижения Тении так сильно ее утешил, что она не только не боялась Тивуртия, но ощущала в душе усиленную бодрость, и это выражалось в ее игре
на арфе. И хотя содержатель ночных шатров так же, как Тивуртий, не одобрял ее целомудрия, но его ночные посетители были сострадательнее к горю бедной арфистки, и монеты из рук их падали к ногам Тении, а она собирала их в корзинку, где у нее, в зеленых листьях,
лежал сухой черный
сыр и плоды для детей.
«Ты не дай меня, свою верную жену,
Злым охульникам в поругание!
На кого, кроме тебя, мне надеяться?
У кого просить стану помощи?
На белом свете я сиротинушка:
Родной батюшка уж в
сырой земле,
Рядом с ним
лежит моя матушка,
А мой старший брат, сам ты ведаешь,
На чужой сторонушке пропал без вести,
А меньшой мой брат — дитя малое,
Дитя малое, неразумное...