Неточные совпадения
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти
в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы
летя, взвилась за ними Фру-Фру, но
в то самое время, как Вронский чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь
полетела с ним через
голову).
— Ты не можешь понять. Я чувствую, что
лечу головой вниз
в какую-то пропасть, но я не должна спасаться. И не могу.
Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам
летишь, и все
летит:
летят версты,
летят навстречу купцы на облучках своих кибиток,
летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком,
летит вся дорога невесть куда
в пропадающую даль, и что-то страшное заключено
в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, — только небо над
головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны.
Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не
полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся
головою и геройским увлечением; ему не позабыться
в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол
в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта.
Бешеную негу и упоенье он видел
в битве: что-то пиршественное зрелось ему
в те минуты, когда разгорится у человека
голова,
в глазах все мелькает и мешается,
летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный,
в свисте пуль
в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
В глазах их можно было читать отчаянное сопротивление; женщины тоже решились участвовать, — и на
головы запорожцам
полетели камни, бочки, горшки, горячий вар и, наконец, мешки песку, слепившего им очи.
А на Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не
в добрый час, видно, наскочило: с одного
полетела голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем
в ребро третьего; четвертый был поотважней, уклонился
головой от пули, и попала
в конскую грудь горячая пуля, — вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и задавил под собою всадника.
Крылатые обезьяны, птицы с
головами зверей, черти
в форме жуков, рыб и птиц; около полуразрушенного шалаша испуганно скорчился святой Антоний, на него идут свинья, одетая женщиной обезьяна
в смешном колпаке; всюду ползают различные гады; под столом, неведомо зачем стоящим
в пустыне, спряталась
голая женщина; летают ведьмы; скелет какого-то животного играет на арфе;
в воздухе
летит или взвешен колокол; идет царь с
головой кабана и рогами козла.
—
Лечат? Кого? — заговорил он громко, как
в столовой дяди Хрисанфа, и уже
в две-три минуты его окружило человек шесть темных людей. Они стояли молча и механически однообразно повертывали
головы то туда, где огненные вихри заставляли трактиры подпрыгивать и падать, появляться и исчезать, то глядя
в рот Маракуева.
И только эта догадка озарила ее, Анисья
летела уже на извозчике за доктором, а хозяйка обложила
голову ему льдом и разом вытащила из заветного шкафчика все спирты, примочки — все, что навык и наслышка указывали ей употребить
в дело. Даже Захар успел
в это время надеть один сапог и так, об одном сапоге, ухаживал вместе с доктором, хозяйкой и Анисьей около барина.
Тебе на
голову валятся каменья, а ты
в страсти думаешь, что
летят розы на тебя, скрежет зубов будешь принимать за музыку, удары от дорогой руки покажутся нежнее ласк матери.
— Я сначала попробовал
полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил
головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста,
в меня целится из ружья Марк…
Борис начал чертить мелом контур
головы, все злобнее и злобнее глядя на «противную рожу», и так крепко нажимал мел, что куски его
летели в стороны.
Щепки и осколки, как дождь,
летели ему
в лицо и
в голову: он мигал мерно и ровно, не торопясь, всякий раз, когда горсть щепок попадала
в глаза, и не думал отворотить
головы, также не заботился вынимать осколков, которые попадали
в медвежью шерсть и там оставались.
Работа на приисках кипела, но Бахареву пришлось оставить все и сломя
голову лететь в Шатровские заводы.
Привалов залюбовался тройкой: коренник-иноходец вытянулся и, закинув
голову,
летел стрелой; пристяжные, свернувшись
в кольцо, мели землю своими гривами.
Потому что если уж
полечу в бездну, то так-таки прямо,
головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно
в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой.
Вся интрига, весь обман теперь очевидны…» Все это
летело, как вихрь,
в голове его.
Я уже собрался было это сделать, как вдруг у Чан Лина сломался шест и он
полетел головой в воду.
Надо все время упираться ногой
в камни,
в бурелом,
в основание куста,
в кочку, обросшую травой, и т.д. При подъеме на гору это не опасно, но при спуске всегда надо быть осторожным.
В таких случаях легко сорваться с кручи и
полететь вниз
головой.
В стороне звонко куковала кукушка. Осторожная и пугливая, она не сидела на месте, то и дело шныряла с ветки на ветку и
в такт кивала
головой, подымая хвост кверху. Не замечая опасности, кукушка бесшумно пролетела совсем близко от меня, села на дерево и начала было опять куковать, но вдруг испугалась, оборвала на половине свое кукование и торопливо
полетела обратно.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил
голову. Это был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не
лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Высокий храбрец
в непобедимом страхе подскочил под потолок и ударился
головою об перекладину; доски посунулись, и попович с громом и треском
полетел на землю.
Девушки между тем, дружно взявшись за руки,
полетели, как вихорь, с санками по скрипучему снегу. Множество, шаля, садилось на санки; другие взбирались на самого
голову.
Голова решился сносить все. Наконец приехали, отворили настежь двери
в сенях и хате и с хохотом втащили мешок.
— Эге! влезла свинья
в хату, да и лапы сует на стол, — сказал
голова, гневно подымаясь с своего места; но
в это время увесистый камень, разбивши окно вдребезги,
полетел ему под ноги.
Голова остановился. — Если бы я знал, — говорил он, подымая камень, — какой это висельник швырнул, я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы! — продолжал он, рассматривая его на руке пылающим взглядом. — Чтобы он подавился этим камнем…
Молодежь — барышни и кавалеры — перекидываются через стол шариками хлеба, а потом и все принимают участие
в этой игре, и
летят через столы
головы селедок, корки хлеба, а иногда сверкнет и красный рак, украшавший разварного осетра…
Прочухавшийся приказчик еще раз смерил странного человека с ног до
головы, что-то сообразил и крикнул подрушного. Откуда-то из-за мешков с мукой выскочил молодец, выслушал приказ и
полетел с докладом к хозяину. Через минуту он вернулся и объявил, что сам придет сейчас. Действительно, послышались тяжелые шаги, и
в лавку заднею дверью вошел высокий седой старик
в котиковом картузе. Он посмотрел на странного человека через старинные серебряные очки и проговорил не торопясь...
Увлекшись этим богословским спором, Вахрушка, кажется, еще
в первый раз за все время своей службы не видал, как приехал Мышников и прошел
в банк. Он опомнился только, когда к банку сломя
голову прискакал на извозчике Штофф и, не раздеваясь,
полетел наверх.
Да, все было рассчитано вперед и даже процент благодеяния на народную нужду, и вдруг прошел слух, что Галактион самостоятельно закупил где-то
в Семипалатинской области миллионную партию хлеба, закупил
в свою
голову и даже не подумал о компаньонах. Новость была ошеломляющая, которая валила с ног все расчеты. Штофф
полетел в Городище, чтоб объясниться с Галактионом.
Дали старцу
в рученьку острый нож,
Взбросил он его над седою
головой,
Птицею нож
полетел в небеса,
Ждут-пождут — он не падает.
Притом мудрено ли попасть
в тетеревенка, который
летит, как шапка, прямо по одному направлению, или лежит на сучке неподвижно над вашею
головой?
Мера всегда бывает более шестидесяти шагов. Стрелять только
в ту минуту, когда бекас
летит прямо над
головой, следовательно, должно поставить ружье совершенно перпендикулярно. Положение очень неловкое, да и дробь, идучи вверх, скорее слабеет. Много зарядов улетало понапрасну
в синее небо, и дробь, возвращаясь назад, сеялась, как мелкий дождь, около стрелка.
В случае удачного выстрела бекас падает из-под небес медленно и винтообразно.
5) Если птица
летит мимо, то, смотря по быстроте, надобно брать на цель более или менее вперед летящей птицы. Например,
в гуся или журавля и вообще
в медленно летящую птицу метить
в нос или
голову, а
в бекаса — на четверть и даже на полторы четверти вперед
головы.
А Лаврецкий опять не спал всю ночь. Ему не было грустно, он не волновался, он затих весь; но он не мог спать. Он даже не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел
в свою жизнь: сердце его билось тяжело и ровно, часы
летели, он и не думал о сне. По временам только всплывала у него
в голове мысль: «Да это неправда, это все вздор», — и он останавливался, поникал
головою и снова принимался глядеть
в свою жизнь.
Как жаль мне, добрый Иван Дмитриевич, что не удалось с вами повидаться; много бы надобно поговорить о том, чего не скажешь на бумаге, особенно когда
голова как-то не
в порядке, как у меня теперь. Петр Николаевич мог некоторым образом сообщать вам все, что от меня слышал
в Тобольске. У Михайлы Александровича погостил с особенным удовольствием: добрая Наталья Дмитриевна приняла меня, как будто мы не разлучались; они оба с участием меня слушали — и время
летело мигом.
В уголке стоял худенький, маленький человек с белокурою
головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук висел на нем, как на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением, были постоянно подняты к небу, а руки сложены крестом на груди, из которой с певучим рыданием
летел плач Иосифа, едущего на верблюдах
в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя,
полетел на ней
в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее,
в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул
голову набок и как бы не околел, а заснул только.
И
в исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку, вцепилась ей
в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами
полетела в сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била свою жертву по лицу, по
голове; но Елена упорно молчала, и ни одного звука, ни одного крика, ни одной жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на двор, почти не помня себя от негодования, прямо к пьяной бабе.
Голос Павла звучал твердо, слова звенели
в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходили вправо и влево к домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его
головой красно горело знамя рабочего народа. И еще толпа походила на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и
лететь, а Павел был ее клювом…
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы
летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе.
Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было
в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
— Ну, а как же ваш «Интеграл»? Планетных-то жителей просвещать скоро
полетим, а? Ну, гоните, гоните! А то мы, поэты, столько вам настрочим, что и вашему «Интегралу» не поднять. Каждый день от 8 до 11… — R мотнул
головой, почесал
в затылке: затылок у него — это какой-то четырехугольный, привязанный сзади чемоданчик (вспомнилась старинная картина — «
в карете»).
А там, за стеною, буря, там — тучи все чугуннее: пусть!
В голове — тесно, буйные — через край — слова, и я вслух вместе с солнцем
лечу куда-то… нет, теперь мы уже знаем куда — и за мною планеты — планеты, брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами, — и планеты немые, синие, где разумные камни объединены
в организованные общества, — планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья…
Там, наверху, над
головами, над всеми — я увидел ее. Солнце прямо
в глаза, по ту сторону, и от этого вся она — на синем полотне неба — резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше
летят облака, и так, будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна — неслышно скользят, как корабль, и легкая — уплывает земля под ногами…
В ту минуту, как снаряд, вы знаете,
летит на вас, вам непременно придет
в голову, что снаряд этот убьет вас; но чувство самолюбия поддерживает вас, и никто не замечает ножа, который режет вам сердце.
Бывало для иных юнкеров острым и жгучим наслаждением напариться
в бане на полке до отказа, до красного каления, до полного изнеможения и потом
лететь со всех ног из бани, чтобы с разбегу бухнуться
в студеную воду купальни, сделавши сальто-мортале или нырнувши вертикально,
головой вниз.
Мой друг еще по холостой жизни доктор Андрей Иванович Владимиров
лечил меня и даже часто ночевал. Температура доходила до 41°, но я не лежал. Лицо и
голову доктор залил мне коллодиумом, обклеил сахарной бумагой и ватой. Было нечто страшное, если посмотреться
в зеркало.
— Сейчас… я только свечу… — слабо прокричал Шатов. Затем бросился искать спичек. Спички, как обыкновенно
в таких случаях, не отыскивались. Уронил подсвечник со свечой на пол, и только что снизу опять послышался нетерпеливый голос, бросил всё и сломя
голову полетел вниз по своей крутой лестнице отворять калитку.
Gnadige Frau сомнительно покачала
головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя больше
лечить или бедных, или
в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять
в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить
в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и не делал бы того.
Надлежало тогда же сломя
голову лететь в Проплеванную; выследить, уличить, а буде нужно, то и ходатайствовать по судам.
Счастливым пользуясь мгновеньем,
К объятой
голове смущеньем,
Как ястреб, богатырь
летитС подъятой, грозною десницей
И
в щеку тяжкой рукавицей
С размаха
голову разит...