Неточные совпадения
— Да, это — закон: когда жизнь становится особенно трагической —
литература отходит к идеализму, являются романтики, как было в
конце восемнадцатого века…
В
конце концов художественная
литература являлась пред ним как собеседник неглупый, иногда — очень интересный, собеседник, с которым можно было спорить молча, молча смеяться над ним и не верить ему.
«Жаловаться — не на что. Он — едва ли хитрит. Как будто даже и не очень умен. О Любаше он, вероятно, выдумал, это —
литература. И — плохая. В
конце концов он все-таки неприятный человек. Изменился? Изменяются люди… без внутреннего стержня. Дешевые люди».
В
конце концов, происходит возврат к марксистской классической точке зрения на культуру и
литературу.
Может, в
конце прошлого и начале нашего века была в аристократии закраинка русских иностранцев, оборвавших все связи с народной жизнью; но у них не было ни живых интересов, ни кругов, основанных на убеждениях, ни своей
литературы.
К
концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила,
литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, — в то время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
В
конце концов под обвинение в романтизме подпадало все, что было значительного, талантливого, оригинального в мировой
литературе и мысли новых веков, особенно XIX века, ненавистного для врагов романтизма.
Он был наиболее близок к Оптиной Пустыни, духовному центру православия, и в
конце жизни окончательно погрузился в восточную мистику, изучал святоотеческую
литературу.
К
концу 1885 года дела А.В. Насонова пошатнулись, на издание не стало хватать средств, пришлось передать журнал, который и приобрел некто Щербов, человек совершенно никому не известный и чуждый
литературе.
В сознании своего помпадурства, он, еще будучи в кадетском корпусе, до малейшей подробности изучил
литературу этого вопроса и убедился, что в
конце помпадурских любовных предприятий никогда ничего не стояло, кроме погибели.
И в
конце концов литература вновь возвращалась к бряцанию и разработке вопросов чистого искусства.
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех
концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая
литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
Он может дать много важных фактов для изучающего состояние русского общества и
литературы в
конце прошлого столетия.
Жевали, жевали, мяли, мяли у нас в
литературе разные общественные вопросы и под
конец дошли — до чего же? — до эстетического открытия, что и сатира может быть таким же словом для слова, как и звучное стихотворение Фета или Хомякова…
Успех их был велик в обществе: к
концу жизни Белинского они решительно овладели сочувствием публики; их идеи и стремления сделались господствующими в журналистике; приверженцы философии Булгарина и Давыдова, литературных мнений Ушакова и Шевырева, поэзии Федора Глинки и барона Розена были ими заклеймены и загнаны на задний двор
литературы.
Колоссальная фраза, выработанная в последние годы нашими публицистами и приведенная нами в
конце прошедшей статьи, составляет еще не самую темную сторону современной
литературы. Оттого наша первая статья имела еще характер довольно веселый. Но теперь, возобновляя свои воспоминания о прошлом годе, чтобы выставить на вид несколько литературных мелочей, мы уже не чувствуем прежней веселости: нам приходится говорить о фактах довольно мрачных.
По моим сведениям, Фигура умер в
конце пятидесятых или в самом начале шестидесятых годов. О нем я не встречал в
литературе никаких упоминаний.
Кусок карандаша, а то уголек, гвоздь или обожженный
конец спички служат орудиями этой стенной тюремной
литературы.
В
конце прошедшего столетия Карамзин, говоря о русской
литературе, заметил, что публика наша всего охотнее читает романы и повести.
Тогда, в
конце семидесятых годов, оно начинало входить в моду у публики и потом в начале восьмидесятых стало понемногу переходить из публики в
литературу, в науку и политику.
Только в
конце XIX и начале XX века мысль, наука и
литература пошли на большие разоблачения тайны пола и половой жизни.
Когда я много лет спустя просматривал эти статьи в"Библиотеке", я изумлялся тому, как мне удавалось проводить их сквозь тогдашнюю цензуру. И дух их принадлежал ему. Я ему в этом очень сочувствовал. С студенческих лет я имел симпатии к судьбам польской нации, а в
конце 60-х годов в Париже стал учиться по-польски и занимался и языком и
литературой поляков в несколько приемов, пока не начал свободно читать Мицкевича.
К
концу зимнего сезона я написал по-французски этюд, который отдал Вырубову перед отъездом в Лондон. Он давал его читать и Литтре как главному руководителю журнала, но шутливо заявлял, что Литтре «в этом» мало понимает. А «это» было обозрение тогдашней сценической
литературы. Этюд и назывался: «Особенности современной драмы».
В Вене я во второй раз испытывал под
конец тамошнего сезона то же чувство пресноты. Жизнь привольная, удовольствий всякого рода много, везде оживленная публика, но нерва, который поддерживал бы в вас высший интерес, — нет, потому что нет настоящей политической жизни, потому что не было и своей оригинальной
литературы, и таких движений в интеллигенции и в рабочей массе, которые давали бы ноту столичной жизни.
«Левая»
литература устроила свое особое, без разрешения власти, чествование памяти Пушкина, — очень далеко от центра, в
конце Крестовского острова, в помещении речного яхт-клуба.
Он не понимает, что русское православие, чуждое морализма, в
конце концов внутренне воспитало и души тех русских людей, которые в сознании от него отошли, оно вызвало в душе русского народа искание царства Божьего и правды Его, привило человечность и сострадательность, столь отразившиеся в русской
литературе.
Дружинин пишет ему в 1860 году: «На всякого писателя набегают минуты сомнения и недовольства собою, и, как ни сильно и ни законно это чувство, никто еще из-за него не прекращал своей связи с
литературой, а всякий писал до
конца.
Начало теургии есть уже
конец литературы,
конец всякого дифференцированного искусства,
конец культуры, но
конец, принимающий мировой смысл культуры и искусства,
конец сверхкультурный.
Это был
конец шестидесятых годов. Вопрос о женском образовании, о женской самостоятельности, о женском труде был в полном своем развитии в
литературе и прессе.
— Не договаривайте: я вас понимаю. Разговор о московской
литературе и науке в сравнении с петербургскою повел бы нас слишком далеко. Помяните меня, ваши начала с шиком любимых ваших авторитетов доведут вас к худому
концу. Что ж до чувств, на которые вы намекаете…
«К
концу прошлого столетия, — писал Андреев, — на подмостки театра истории выступил новый загадочный герой — народы И как это ни странно: весьма любя „народ“, меньше всего поверила в „народ“ русская талантливая
литература.