Неточные совпадения
Лука стоял, помалчивал,
Боялся, не наклали бы
Товарищи в бока.
Оно быть так и сталося,
Да к счастию крестьянина
Дорога позагнулася —
Лицо попово строгое
Явилось на бугре…
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему
лица двух
товарищей Облонского и в особенности на руку элегантного Гриневича, с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
Он забыл неприятное впечатление последней встречи и с открытым радостным
лицом протянул руку бывшему
товарищу.
Ее свежее дыхание касалось моего
лица; иногда локон, отделившийся в вихре вальса от своих
товарищей, скользил по горящей щеке моей…
Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый цвет
лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, — все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в
товарищи.
Бывшие ученики его, умники и остряки, в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность и заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебра, который тут же
товарищи ему бросили, сказавши: «Эх ты, жила!» Закрыл
лицо руками бедный учитель, когда услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезы градом полились из погасавших очей, как у бессильного дитяти.
Рындин — разорившийся помещик, бывший
товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное
лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а не он говорит это? И, глядя на
товарища через очки, он думал, что мать — права:
лицо Макарова — двойственно. Если б не его детские, глуповатые глаза, — это было бы
лицо порочного человека. Усмехаясь, Клим сказал...
У одного из них
лицо было наискось перерезано черной повязкой, закрывавшей глаз, он взглянул незакрытым мохнатым глазом в окно на Клима и сказал
товарищу, тоже бородатому, похожему на него, как брат...
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею
лицо свое. — На днях я был в компании с
товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал с девицей Ветровой, — сожгла себя в тюрьме, — скандал, из которого пытались сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение с Ветровой, но, кажется, это чепуха, он — не ветреник.
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его
товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на
лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, — неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным
лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое
лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, — там сидел
товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.
Только один из воров, седовласый человек с бритым
лицом актера, с дряблым носом и усталым взглядом темных глаз, неприлично похожий на одного из членов суда, настойчиво, но безнадежно пытался выгородить своих
товарищей.
Лицо у парня тоже разбито, но он был трезвее
товарищей, и глаза его смотрели разумно.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым
товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному
лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Он сильно изменился в сравнении с тем, каким Самгин встретил его здесь в Петрограде:
лицо у него как бы обтаяло, высохло, покрылось серой паутиной мелких морщин. Можно было думать, что у него повреждена шея, — голову он держал наклоня и повернув к левому плечу, точно прислушивался к чему-то, как встревоженная птица. Но острый блеск глаз и задорный, резкий голос напомнил Самгину Тагильского
товарищем прокурора, которому поручено какое-то особенное расследование темного дела по убийству Марины Зотовой.
За нею уже ухаживал седой артиллерист, генерал, вдовец, стройный и красивый, с умными глазами, ухаживал
товарищ прокурора Ипполитов, маленький человечек с черными усами на смуглом
лице, веселый и ловкий.
«Пролетарская солидарность или — страх, что
товарищи вздуют?» — иронически подумал Самгин, а носильщик сбоку одним глазом заглянул в его
лицо, движением подбородка указав на один из домов, громко сказал...
Память произвольно выдвинула фигуру Степана Кутузова, но сама нашла, что неуместно ставить этого человека впереди всех других, и с неодолимой, только ей доступной быстротою отодвинула большевика в сторону, заместив его вереницей людей менее антипатичных. Дунаев, Поярков, Иноков,
товарищ Яков, суховатая Елизавета Спивак с холодным
лицом и спокойным взглядом голубых глаз. Стратонов, Тагильский, Дьякон, Диомидов, Безбедов, брат Димитрий… Любаша… Маргарита, Марина…
Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно седыми бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся за обильный ужин; тут сидит и
товарищ его детства, неизменный друг его, Штольц, и другие, все знакомые
лица; потом отходят ко сну…
— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю.
Лицо старого
товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне…
— Это слабость, да… — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не болен… я не в горячке… врут они… не понимают… Я и сам не понимал ничего… Вот, как увидел тебя… так слезы льются, сами прорвались… Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются… эти учителя,
товарищи… Я вижу у них злой смех на
лицах, у этих сердобольных посетителей!..
Я, под шумок, незаметно от
товарищей своих, наслаждался, по праву путешественника, и картиной нового берега и поверял свои впечатления по
лицам спутников.
Старик, которого я тут застал, с красным носом и красными шишками по всему
лицу, поклонился и вошел в дом; я за ним, со мной некоторые из
товарищей.
Я вспомнил, что некоторые из моих
товарищей, видевшие уже Сейоло, говорили, что жена у него нехороша собой, с злым
лицом и т. п., и удивлялся, как взгляды могут быть так различны в определении даже наружности женщины! «Видели Сейоло?» — с улыбкой спросил нас Вандик.
Солдат — нижегородский мужик с красным, изрытым оспою
лицом — положил бумагу за обшлаг рукава шинели и, улыбаясь, подмигнул
товарищу, широкоскулому чувашину, на арестантку.
А ведь стоило только найтись человеку, — думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное
лицо мальчика, — который пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде; или даже когда он уж был в городе и после 12 часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими
товарищами в трактир, если бы тогда нашелся человек, который сказал бы: «не ходи, Ваня, нехорошо», — мальчик не пошел бы, не заболтался и ничего бы не сделал дурного.
«Неужели узнала?» с ужасом подумал Нехлюдов, чувствуя, как кровь приливала ему к
лицу; но Маслова, не выделяя его от других, тотчас же отвернулась и опять с испуганным выражением уставилась на
товарища прокурора.
— Господа присяжные заседатели, — продолжал между тем, грациозно извиваясь тонкой талией,
товарищ прокурора, — в вашей власти судьба этих
лиц, но в вашей же власти отчасти и судьба общества, на которое вы влияете своим приговором. Вы вникните в значение этого преступления, в опасность, представляемую обществу от таких патологических, так сказать, индивидуумов, какова Маслова, и оградите его от заражения, оградите невинные, крепкие элементы этого общества от заражения и часто погибели.
Другая записка была от бывшего
товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому
лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
Вместе с сенаторами вышел обер-секретарь и
товарищ обер-прокурора, среднего роста сухой, бритый молодой человек с очень темным цветом
лица и черными грустными глазами.
Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» — разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он с серьезным и важным видом обвел глазами все эти милые, светлые
лица школьников, Илюшиных
товарищей, и вдруг сказал им...
Тут уж он и совсем обомлел: «Ваше благородие, батюшка барин, да как вы… да стою ли я…» — и заплакал вдруг сам, точно как давеча я, ладонями обеими закрыл
лицо, повернулся к окну и весь от слез так и затрясся, я же выбежал к
товарищу, влетел в коляску, «вези» кричу.
Турманом слетел Чертопханов с коня, выхватил кинжал, подбежал, растопыря ноги, к собакам, с яростными заклинаниями вырвал у них истерзанного зайца и, перекосясь всем
лицом, погрузил ему в горло кинжал по самую рукоятку… погрузил и загоготал. Тихон Иваныч показался в опушке. «Го-го-го-го-го-го-го-го!» — завопил вторично Чертопханов… «Го-го-го-го», — спокойно повторил его
товарищ.
В истопники Купрю произвели, в истопники!» Но человек в сюртуке с плисовым воротником не обращал ни малейшего внимания на буйство своих
товарищей и нисколько не изменялся в
лице.
Теперь я без хохота вспомнить не могу испуганных и бледных
лиц моих
товарищей (вероятно, и мое
лицо не отличалось тогда румянцем); но в ту минуту, признаюсь, мне и в голову не приходило смеяться.
Люди стояли в отдалении, ругались, смеялись и острили над
товарищами, но вдруг
лица их делались испуганными, они принимались отмахиваться руками и убегали еще дальше.
Кроме
товарищей да двух — трех профессоров, предвидевших в нем хорошего деятеля науки, он виделся только с семействами, в которых давал уроки. Но с этими семействами он только виделся: он как огня боялся фамильярности и держал себя очень сухо, холодно со всеми
лицами в них, кроме своих маленьких учеников и учениц.
А главное в том, что он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий будет только почетное
лицо, из
товарищей фирмы, с почетным жалованьем; а управлять будет он;
товарищ фирмы только на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы сидел на нем честный человек, а в дело нечего вам мешаться, я буду делать», — «а если так, то можно, возьму место», но ведь и не в этом важность, что власть, а в том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб. больше, чем прежде получал всего и от случайной черной литературной работы, и от уроков, и от прежнего места на заводе, стало быть, теперь можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
— Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим
лицом.
Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло.
Я пожал руку жене — на
лице у нее были пятны, рука горела. Что за спех, в десять часов вечера, заговор открыт, побег, драгоценная жизнь Николая Павловича в опасности? «Действительно, — подумал я, — я виноват перед будочником, чему было дивиться, что при этом правительстве какой-нибудь из его агентов прирезал двух-трех прохожих; будочники второй и третьей степени разве лучше своего
товарища на Синем мосту? А сам-то будочник будочников?»
Товарищ и друг В. В. Пукирева с юных дней, он знал историю картины «Неравный брак» и всю трагедию жизни автора: этот старый важный чиновник — живое
лицо. Невеста рядом с ним — портрет невесты В. В. Пукирева, а стоящий со скрещенными руками — это сам В. В. Пукирев, как живой.
В прекрасный зимний день Мощинского хоронили. За гробом шли старик отец и несколько аристократических господ и дам, начальство гимназии, много горожан и учеников. Сестры Линдгорст с отцом и матерью тоже были в процессии. Два ксендза в белых ризах поверх черных сутан пели по — латыни похоронные песни, холодный ветер разносил их высокие голоса и шевелил полотнища хоругвей, а над толпой, на руках
товарищей, в гробу виднелось бледное
лицо с закрытыми глазами, прекрасное, неразгаданное и важное.
Вдруг из классной двери выбегает малыш, преследуемый
товарищем. Он ныряет прямо в толпу, чуть не сбивает с ног Самаревича, подымает голову и видит над собой высокую фигуру, сухое
лицо и желчно — злые глаза. Несколько секунд он испуганно смотрит на неожиданное явление, и вдруг с его губ срывается кличка Самаревича...
Лицо старого панцырного
товарища покраснело до лысой макушки, белые букли по сторонам поднялись, и в выцветших зрачках явилась колючая искорка.
Это был очень красивый юноша с пепельными волосами, матовым
лицом и выразительными серыми глазами. Он недавно перешел в нашу гимназию из Белой Церкви, и в своем классе у него
товарищей не было. На переменах он ходил одинокий, задумчивый. Брови у него были как-то приподняты, отчего сдвигались скорбные морщины, а на красивом лбу лежал меланхолический нимб…
Третий был совсем юноша, в новой крестьянской одежде, с бледным и как будто слегка испуганным
лицом; его шаги были неуверенны, и по временам он останавливался, как будто прислушиваясь к чему-то назади и мешая движению
товарищей.
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое
лицо. Это был, очевидно, Роман.
Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его
товарища попала ему сбоку в шею.
Хотя посещение его было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne raine à mauvais jeu [Делать веселое
лицо при плохой игре (франц.).] и старался уверить его в противном; объяснил ему, что я — Пущин такой-то, лицейский
товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишиневе, где я в 1820 году с ним встречался.
— Что у них, у дьяволов? — произнес Симонов с озабоченным
лицом и бросился во двор в помощь
товарищу; но полицейский тащил уже Ваньку окончательно.