Неточные совпадения
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби.
Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «И ты, изгнанница, — думал я, — плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с криком
бьется о решетку железной своей клетки».
Не отъехал он и 100 шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и
билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил
лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за плечо своего извозчика.
Около полудня мы сделали большой привал. Люди тотчас же стали раздеваться и вынимать друг у друга клещей из тела. Плохо пришлось Паначеву. Он все время почесывался. Клещи набились ему в бороду и в шею. Обобрав клещей с себя, казаки принялись вынимать их у собак. Умные животные отлично понимали, в чем дело, и терпеливо переносили операцию. Совсем не то
лошади: они мотали головами и сильно
бились. Пришлось употребить много усилий, чтобы освободить их от паразитов, впившихся в губы и в веки глаз.
Утром я писал письма, когда я кончил, мы сели обедать. Я не ел, мы молчали, мне было невыносимо тяжело, — это было часу в пятом, в семь должны были прийти
лошади. Завтра после обеда он будет в Москве, а я… — и с каждой минутой пульс у меня
бился сильнее.
Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с намерением остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под самой грудью
лошадей; галки с растрепанными крыльями как-то боком летают по ветру; края кожаного фартука, которым мы застегнулись, начинают подниматься, пропускать к нам порывы влажного ветра и, размахиваясь,
биться о кузов брички.
Его шашка отчаянно
билась о ребра
лошади, а белая худая
лошадь, вся усыпанная от старости гречкой и с бельмом на правом глазу, судорожно вертела коротким хвостом и издавала в такт своему безобразному галопу резкие, отрывистые, как выстрелы, звуки.
Дороге, казалось, не будет конца.
Лошади больше махали головами по сторонам, чем бежали вперед. Солнце сильно склонилось, но жар не унимался. Земля была точно недавно вытопленная печь. Колокольчик то начинал
биться под дугой, как бешеный и потерявший всякое терпение, то лишь взвизгивал и шипел. На небе продолжалось молчаливое передвижение облаков, по земле пробегали неуловимые тени.
Так они
бились так долго, что начало смеркаться, а они всё еще не доехали до реки. Влево был островок с распустившимися листиками кустов, и Хаджи-Мурат решил въехать в эти кусты и там, дав отдых измученным
лошадям, пробыть до ночи.
Потом пелось о том, как Гамзат порезал
лошадей и с молодцами своими засел за кровавым завалом убитых коней и
бился с русскими до тех пор, пока были пули в ружьях и кинжалы на поясах и кровь в жилах.
Табунщик, расседлав усталую
лошадь, отпускает ее и на первую, попавшуюся под руки, накидывает уздечку, оседлает, несмотря на то, что она
бьется и артачится, и через минуту «околел в седле» и помчался.
Она с лаем выскочила из своего убежища и как раз запуталась в сети. Рыжий мужик схватил ее за ногу. Она пробовала вырваться, но была схвачена железными щипцами и опущена в деревянный ящик, который поставили в фуру, запряженную рослой
лошадью. Лиска
билась, рвалась, выла, лаяла и успокоилась только тогда, когда ее выпустили на обширный двор, окруженный хлевушками с сотнями клеток, наполненных собаками.
Кто же здесь? верно Наталья Сергевна; он привязал свою
лошадь к толстой березе и пошел в монастырь; — сердце его
билось болезненным ожиданием, но скоро перестало — один любопытный взгляд толпы, одно насмешливое слово! и человек делается снова демон!..
В числе этих замечаний не нашлось, как водится, ни одного, которое бы не противоречило другому; тот утверждал, что конь «вислобокий», другой, напротив того, спорил, что он добрый, третий
бился об заклад, что «двужильный», четвертый уверял, что пегая
лошадь ни более ни менее как «стогодовалая», и так далее; разумеется, мнения эти никому из них не были особенно дороги, и часто тот, кто утверждал одно, спустя минуту, а иногда и того менее, стоял уже за мнение своего противника.
— Братцы, что вам,
лошадь, что ли, надо? — заговорили тотчас приятели рыженьких. — Пойдемте, поглядите у нас… уж такого-то подведем жеребчика, спасибо скажете… что вы с ним как
бьетесь, ишь ломается, и добро было бы из чего… ишь, вона, вона как ноги-то подогнула… пойдемте с нами, вон стоят наши
лошади… бойкие
лошади! Супротив наших ни одна здесь не вытянет, не токмо что эта…
— Оставь его, дядя Кондрат, — отозвался с сердцем товарищ мельника, — оставь, говорю; с ним и сам сатана, возившись, упарится; вишь, как он кобенится, часов пять и то
бились,
лошадь того не стоит; пойдем, авось попадем на другую, здесь их много…
Вдруг
лошадь куда-то ухнула под ним и, завязши в сугробе, стала
биться и падать на бок.
У конца трудного спуска произошла неожиданная остановка. По сторонам дорожки замелькали какие-то фигуры с винтовками за плечами, по-видимому, казаки. Ямщики едва удержали переднюю тройку. Задние
лошади чуть не попали ногами в передние сани… храпели,
бились, часто и тревожно звенели колокольцы и бубенчики…
Лошади опять отчаянно трогали вперед, срывались, храпели, в смертельном ужасе
бились на месте…
Один татарин подошел к
лошади, стал седло снимать. Она все
бьется, — он вынул кинжал, прорезал ей глотку. Засвистело из горла, трепанулась, и пар вон.
Мы все в этой жизни как неуки-лошади, обратанные, введенные в хомут и оглобли. Сначала
бьешься, хочешь жить для себя, по своей воле, ломаешь оглобли, рвешь сбрую, но не уйдешь, умаешься. И только когда умаешься, забудешь о своей воле, подчинишься высшей воле и повезешь, — только тогда найдешь успокоение и благо.
Берем приступом один мост, другой, потом третий… В одном месте увязли в грязь и едва не опрокинулись, в другом заупрямились
лошади, а утки и чайки носятся над нами и точно смеются. По лицу Федора Павловича, по неторопливым движениям, по его молчанию вижу, что он не впервые так
бьется, что бывает и хуже, и что давно-давно уже привык он к невылазной грязи, воде, холодному дождю. Недешево достается ему жизнь!
Была жизнь и кончилась жизнь;
бьется сердце, дышат легкие, тело не разлагается, значит жив человек, собака,
лошадь; перестало
биться сердце, кончилось дыхание, стало разлагаться тело — значит умер, и нет жизни.
Повозки за речкою, прыгая, мчались по грядам пашен, солдаты, наклонившись, бешено хлестали
лошадей. Внизу у переправы в дикой сумятице
бились люди,
лошади и повозки. Все кругом рвалось и неслось куда-то.
Как хороша, как удивительно приятна быстрая езда под веселые заливчатые звуки серебряных бубенчиков! Дух захватывает, сердце
бьется детским восторгом, когда, взрывая снежные хлопья, тройка быстрых
лошадей мчит нас по залитой электричеством дороге.
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что-то жидкое, и ш-ш-ш-шлеп — казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с
лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб-офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили
лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв,
лошадь еще
билась.