Неточные совпадения
— Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом считаньи. У нас свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и конец. А вот и глазунья, самая
моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст нам этого травничку чудесного…
— А, они уже приехали! — сказала Анна, глядя на верховых лошадей, которых только что отводили от крыльца. — Не правда ли, хороша эта лошадь? Это коб.
Моя любимая. Подведи сюда, и дайте сахару. Граф где? — спросила она у выскочивших двух парадных лакеев. — А, вот и он! — сказала она, увидев выходившего навстречу ей Вронского с Весловским.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в
моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия
любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря: «Спаси, господи, папеньку и маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста
мои за
любимой матерью, любовь к ней и любовь к богу как-то странно сливались в одно чувство.
«Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий
мою любимую песенку.
— Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а я затянул
мою любимую...
«Как хорошо, боже
мой!» — подумал Николай Петрович, и
любимые стихи пришли было ему на уста; он вспомнил Аркадия, «Stoff und Kraft» — и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум.
— Фенечка! — сказал он каким-то чудным шепотом, — любите, любите
моего брата! Он такой добрый, хороший человек! Не изменяйте ему ни для кого на свете, не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и не быть
любимым! Не покидайте никогда
моего бедного Николая!
— Боже
мой! О чем не заплачут женщины? Вы сами же говорите, что вам было жаль букета сирени,
любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки… Сколько причин для слез!
Так, не ошиблись вы: три клада
В сей жизни были мне отрада.
И первый клад
мой честь была,
Клад этот пытка отняла;
Другой был клад невозвратимый —
Честь дочери
моей любимой.
Я день и ночь над ним дрожал:
Мазепа этот клад украл.
Но сохранил я клад последний,
Мой третий клад: святую месть.
Ее готовлюсь богу снесть.
Но прибавлю, однако, необходимое: Татьяна Павловна, искренний и
любимый друг
мой, пристает ко мне чуть не каждый день с увещаниями непременно и как можно скорее поступить в университет: «Потом, как кончишь учение, тогда и выдумывай, а теперь доучись».
Вероятнее всего, что Ламберт, с первого слова и жеста, разыграл перед нею
моего друга детства, трепещущего за
любимого и милого товарища.
Я бы там перечла
мои любимые книги, которые уж давно отложила, а все никак не сберусь прочесть.
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать
любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой
мой ради меня!» Но в том и великое, что тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе.
И вот дворовый мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет, пустил как-то, играя, камнем и зашиб ногу
любимой генеральской гончей. «Почему собака
моя любимая охромела?» Докладывают ему, что вот, дескать, этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб.
Миленький услышал этот стон и вошел в
мою комнату, а я уже пела (все во сне), потому что пришла
моя любимая красавица и утешила меня.
Я не обратил особенного внимания на нее; она была дика, проворна и молчалива, как зверек, и как только я входил в
любимую комнату
моего отца, огромную и мрачную комнату, где скончалась
моя мать и где даже днем зажигались свечки, она тотчас пряталась за вольтеровское кресло его или за шкаф с книгами.
Часто мы ходили с Ником за город, у нас были
любимые места — Воробьевы горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в
мое окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
Любимыми романсами в то время были: «Прощаюсь, ангел
мой, с тобою», «Не шей ты мне, матушка», «Что затуманилась, зоренька ясная», «Талисман», «Черная шаль» и т. д.
Эпиграф статьи взят был из
моей любимой драмы Ибсена «Строитель Сольнес».
Но мне гораздо легче говорить об общении с
моим любимым котом Мури и с
моими собаками, которых нет уже.
После Пророков, книги Иова, Экклезиаста, Евангелий
мои любимые духовные авторы германские мистики, более всего Я. Бёме и Ангелус Силезиус, отчасти Таулер.
Певцов-итальянцев тут слышала я,
Что были тогда знамениты,
Отца
моего сослуживцы, друзья
Тут были, печалью убиты.
Тут были родные ушедших туда,
Куда я сама торопилась.
Писателей группа,
любимых тогда,
Со мной дружелюбно простилась:
Тут были Одоевский, Вяземский; был
Поэт вдохновенный и милый,
Поклонник кузины, что рано почил,
Безвременно взятый могилой,
И Пушкин тут был…
— Хороши твои девушки, хороши красные… Которую и брать, не знаю, а начинают с краю. Серафима Харитоновна, видно, богоданной дочкой будет… Галактиона-то
моего видела?
Любимый сын мне будет, хоша мы не ладим с ним… Ну, вот и быть за ним Серафиме. По рукам, сватья…
На улицу меня пускали редко, каждый раз я возвращался домой, избитый мальчишками, — драка была
любимым и единственным наслаждением
моим, я отдавался ей со страстью. Мать хлестала меня ремнем, но наказание еще более раздражало, и в следующий раз я бился с ребятишками яростней, — а мать наказывала меня сильнее. Как-то раз я предупредил ее, что, если она не перестанет бить, я укушу ей руку, убегу в поле и там замерзну, — она удивленно оттолкнула меня, прошлась по комнате и сказала, задыхаясь от усталости...
Ко мне он относился ласково, говорил со мною добродушнее, чем с большими, и не прятал глаз, но что-то не нравилось мне в нем. Угощая всех
любимым вареньем, намазывал
мой ломоть хлеба гуще, привозил мне из города солодовые пряники, маковую сбоину и беседовал со мною всегда серьезно, тихонько.
Самые блистательные охотничьи выстрелы, по-моему, бывают в бекаса, когда он играет вверху, не боясь присутствия охотника, потому что, завидя его, сейчас поднимется высоко. Бекасиной дробью редкое ружье может достать его. Это были
мои любимые выстрелы, и в этом случае я употреблял с успехом дробь 7-го нумера, которая, будучи покрупнее, летит дальше и бьет крепче.
Ах!.. Эти речи поберечь
Вам лучше для других.
Всем вашим пыткам не извлечь
Слезу из глаз
моих!
Покинув родину, друзей,
Любимого отца,
Приняв обет в душе
моейИсполнить до конца
Мой долг, — я слез не принесу
В проклятую тюрьму —
Я гордость, гордость в нем спасу,
Я силы дам ему!
Презренье к нашим палачам,
Сознанье правоты
Опорой верной будет нам.
С пьяными слезами признавался Лебедев, что «после этого он уже никак не мог перенести, тем паче, что многое знал… очень многое… и от Рогожина, и от Настасьи Филипповны, и от приятельницы Настасьи Филипповны, и от Варвары Ардалионовны… самой-с… и от… и от самой даже Аглаи Ивановны, можете вы это вообразить-с, чрез посредство Веры-с, через дочь
мою любимую Веру, единородную… да-с… а впрочем, не единородную, ибо у меня их три.
Любимая поговорка у Телятникова была: «Делай
мое неладно, а свое ладно забудь!» Телятникова все до смерти боялись…
Взглянув на этот листок, вспомните того, который в последний раз видел вас в 1849 году в Селенгинске… Я искренно разделил с вами потерю вашу,когда узнал о кончине
моего доброго Николая Александровича. Этому прошло много лет, но все не могу равнодушно вспомнить об истинно
любимом мною и уважаемом товарище…
Земле! Земле, возопившая
За Авеля ко господу!
Возопий ныне к Иакову,
Отцу
моему Израилю.
Видех я гроб
моей матере
Рахили, начал плач многий:
Отверзи гроб,
моя мати,
Прими к себе чадо свое
Любимое, во иную землю
Ведомое погаными.
Приими, мати, лишеннаго,
От отца
моего разлученнаго…
Стоя на стуле и смотря в окошко, я плакал от глубины души, исполненной искренного чувства любви и умиления к
моему дедушке, так горячо
любимому всеми.
Противница
моя не соглашалась со мной, и я, чтоб отомстить ей за оскорбленную честь
любимых мною сочинителей, бранил кн.
Появилися на стене словеса огненные: «Не бойся,
моя госпожа прекрасная: не будешь ты почивать одна, дожидается тебя твоя девушка сенная, верная и
любимая; и много в палатах душ человеческих, а только ты их не видишь и не слышишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день и ночь: не дадим мы на тебя ветру венути, не дадим и пылинке сесть».
Ты прости мне, неразумному и глупому, отпусти меня к
моим дочерям родимыим и подари мне цветочик аленькой, для гостинца
моей меньшой,
любимой дочери.
И когда пришел настоящий час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подымать ее, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — а все рано ей пускаться в дальний путь; а сестры с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпело: простилась дочь меньшая,
любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимыим, приняла от него благословение родительское, простилась с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и, не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее не встречает, закричала она громким голосом: «Где же ты
мой добрый господин,
мой верный друг?
И возговорит отцу дочь меньшая,
любимая: «Не плачь, не тоскуй, государь
мой батюшка родимый; житье
мое будет богатое, привольное: зверя лесного, чуда морского я не испугаюся, буду служить ему верой и правдою, исполнять его волю господскую, а может, он надо мною и сжалится.
Бедная слушательница
моя часто зевала, напряженно устремив на меня свои прекрасные глазки, и засыпала иногда под
мое чтение; тогда я принимался с ней играть, строя городки и церкви из чурочек или дома, в которых хозяевами были ее куклы; самая
любимая ее игра была игра «в гости»: мы садились по разным углам, я брал к себе одну или две из ее кукол, с которыми приезжал в гости к сестрице, то есть переходил из одного угла в другой.
С той поры, с того времечка пошли у них разговоры, почитай целый день, во зеленом саду на гуляньях, во темных лесах на катаньях и во всех палатах высокиих. Только спросит молода дочь купецкая, красавица писаная: «Здесь ли ты,
мой добрый,
любимый господин?» Отвечает лесной зверь, чудо морское: «Здесь, госпожа
моя прекрасная, твой верный раб, неизменный друг». И не пугается она его голоса дикого и страшного, и пойдут у них речи ласковые, что конца им нет.
Старшим дочерям гостинцы я сыскал, а меньшой дочери гостинца отыскать не мог; увидел я такой гостинец у тебя в саду, аленькой цветочик, какого краше нет на белом свете, и подумал я, что такому хозяину богатому, богатому, славному и могучему, не будет жалко цветочка аленького, о каком просила
моя меньшая дочь
любимая.
(Примеч. автора.)]: это и не мудрено; но удивительно, что Ксенофонт нравился мне не менее, а в последующие годы сделался
моим любимым чтением.
Залился слезами честной купец, обнял он свою меньшую дочь
любимую и говорит ей таковые слова: «Дочь
моя милая, хорошая, пригожая, меньшая и
любимая!
Позвал честной купец меньшую дочь и стал ей все рассказывать, все от слова до слова, и не успел кончить речи своей, как стала перед ним на колени дочь меньшая,
любимая и сказала: «Благослови меня, государь
мой батюшка родимый: я поеду к зверю лесному, чуду морскому и стану жить у него.
Я не поскупился на рассказы, и в тот же вечер она получила достаточное понятие о нашей уфимской и деревенской жизни и обо всех
моих любимых наклонностях и забавах.
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день сделалось
моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к
моей матери.
Как ты посмел сорвать в
моем саду
мой заповедной,
любимой цветок?
Ей предстояло новое горе: мать брала с собой Парашу, а сестрицу
мою Прасковья Ивановна переводила жить к себе в спальню и поручила за нею ходить своей
любимой горничной Акулине Борисовне, женщине очень скромной и заботливой.
«Приходи сегодня во зеленый сад, сядь во свою беседку
любимую, листьями, ветками, цветами заплетенную, и скажи так: «Говори со мной,
мой верный раб».
И мало спустя времечка побежала молода дочь купецкая, красавица писаная, во сады зеленые, входила во беседку свою
любимую, листьями, ветками, цветами заплетенную, и садилась на скамью парчовую, и говорит она задыхаючись, бьется сердечко у ней, как у пташки пойманной, говорит таковые слова: «Не бойся ты, господин
мой, добрый, ласковый, испугать меня своим голосом: опосля всех твоих милостей, не убоюся я и рева звериного; говори со мной, не опасаючись».