Неточные совпадения
Ей
оставалась одна его
любовь, и она хотела любить его.
Константин Левин чувствовал, что ему
остается только покориться или признаться в недостатке
любви к общему делу. И это его оскорбило и огорчило.
Что
осталось?» Мысль его быстро обежала жизнь вне его
любви к Анне.
Она никогда не испытает свободы
любви, а навсегда
останется преступною женой, под угрозой ежеминутного обличения, обманывающею мужа для позорной связи с человеком чужим, независимым, с которым она не может жить одною жизнью.
— Послушай, — сказал Грушницкий очень важно, — пожалуйста, не подшучивай над моей
любовью, если хочешь
остаться моим приятелем…
Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим — но их
любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце
осталось пусто…
Что до меня, то наше начало — мое и Ассоль —
останется нам навсегда в алом отблеске парусов, созданных глубиной сердца, знающего, что такое
любовь.
Но
любовь сильно советовала мне
оставаться при Марье Ивановне и быть ей защитником и покровителем.
— Интересно, что сделает ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим
остаться в стороне. Среди вашего брата не чувствуется человек, который сходил бы с ума от
любви к народу, от страха за его судьбу, как сходит с ума Глеб Успенский.
«Она не мало видела людей, но я
остался для нее наиболее яркой фигурой. Ее первая
любовь. Кто-то сказал: “Первая
любовь — не ржавеет”. В сущности, у меня не было достаточно солидных причин разрывать связь с нею. Отношения обострились… потому что все вокруг было обострено».
— Ну, пусть бы я
остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она —
любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о
любви между стариками. Но Боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой —
любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно, но мне-то с вами каково?
Чтоб кончить все это разом, ей
оставалось одно: заметив признаки рождающейся
любви в Штольце, не дать ей пищи и хода и уехать поскорей. Но она уже потеряла время: это случилось давно, притом надо было ей предвидеть, что чувство разыграется у него в страсть; да это и не Обломов: от него никуда не уедешь.
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и
любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что
любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько
остается простора от
любви.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга
любви; деятельность его была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело —
остается еще в намерениях.
— Не знаю! — сказал он с тоской и досадой, — я знаю только, что буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не знаете, что будет с вами. Если вы разделите мою
любовь, я
останусь здесь, буду жить тише воды, ниже травы… делать, что вы хотите… Чего же еще? Или… уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
Он так целиком и хотел внести эту картину-сцену в свой проект и ею закончить роман, набросав на свои отношения с Верой таинственный полупокров: он уезжает непонятый, не оцененный ею, с презрением к
любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное дело люди, а она
останется с жалом — не
любви, а предчувствия ее в будущем, и с сожалением об утрате, с туманными тревогами сердца, со слезами, и потом вечной, тихой тоской до замужества — с советником палаты!
Может быть, в глубине души и было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но он не сознавал этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему было так хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой
любви и восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой
осталось такое приятное воспоминание.
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной
любви; так все и
останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
Начал он с самого того момента, когда подсудимый отправился к «молодой особе», чтоб «избить ее», выражаясь его собственными словами, пояснил Ипполит Кириллович, «но вместо того, чтоб избить,
остался у ног ее — вот начало этой
любви.
— Ну и решился убить себя. Зачем было
оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с
любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что все для меня пропало… А сзади позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…
Мучился долго, но не тем, а лишь сожалением, что убил любимую женщину, что ее нет уже более, что, убив ее, убил
любовь свою, тогда как огонь страсти
оставался в крови его.
Раз, только раз, дано было ему мгновение
любви деятельной, живой, а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и
осталось бесчувственным.
«Как у меня доставало силы жить в таких гадких стеснениях? Как я могла дышать в этом подвале? И не только жила, даже
осталась здорова. Это удивительно, непостижимо. Как я могла тут вырасти с
любовью к добру? Непонятно, невероятно», думала Вера Павловна, возвращаясь домой, и чувствовала себя отдыхающей после удушья.
Не очень часто вспоминает Вера Павловна прошлое своей нынешней
любви; да, в настоящем так много жизни, что
остается мало времени для воспоминаний.
Но — читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и всегда будет вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече было вовсе не то, как у Крюковой к нему:
любовь к ней давным — давно прошла в Кирсанове; он только
остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то любил.
В некоторых отношениях и судьба их была одинакова: оба женились по
любви, оба скоро овдовели, у обоих
оставалось по ребенку.
Он женился рано, по
любви; жена его, моя мать, умерла очень скоро; я
остался после нее шести месяцев.
Я
остался тот же, вы это знаете; чай, долетают до вас вести с берегов Темзы. Иногда вспоминаю вас, всегда с
любовью; у меня есть несколько писем того времени, некоторые из них мне ужасно дороги, и я люблю их перечитывать.
Княгиня
осталась одна. У нее были две дочери; она обеих выдала замуж, обе вышли не по
любви, а только чтоб освободиться от родительского гнета матери. Обе умерли после первых родов. Княгиня была действительно несчастная женщина, но несчастия скорее исказили ее нрав, нежели смягчили его. Она от ударов судьбы стала не кротче, не добрее, а жестче и угрюмее.
Через несколько недель после того, как она
осталась вдовой, у нее родилась дочь Клавденька, на которую она перенесла свою страстную
любовь к мужу. Но больное сердце не забывало, и появление на свет дочери не умиротворило, а только еще глубже растравило свежую рану. Степанида Михайловна долгое время тосковала и наконец стала искать забвения…
Но должен сказать, что в этой совершенно эмоциональной книге, отражающей бурную реакцию против тех дней, я
остался верен моей
любви к свободе.
В известном смысле можно было бы сказать, что
любовь к творчеству есть нелюбовь к «миру», невозможность
остаться в границах этого «мира».
Любовь Андреевна и Гаев
остались вдвоем. Они точно ждали этого, бросаются на шею друг другу и рыдают сдержанно, тихо, боясь, чтобы их не услышали.
Пищик(идет за ней). Значит, теперь спать… Ох, подагра моя. Я у вас
останусь… Мне бы,
Любовь Андреевна, душа моя, завтра утречком… двести сорок рублей…
Любовь Андреевна(испуганно). Нет, не уходите,
останьтесь, голубчик. Прошу вас. Может быть, надумаем что-нибудь!
Любовь Андреевна. Уедем — и здесь не
останется ни души…
Яша
остается, сидит возле часовни. Входят
Любовь Андреевна, Гаев и Лопахин.
Яша(Любови Андреевне).
Любовь Андреевна! Позвольте обратиться к вам с просьбой, будьте так добры! Если опять поедете в Париж, то возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне
оставаться положительно невозможно. (Оглядываясь, вполголоса.) Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно, а тут еще Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие слова. Возьмите меня с собой, будьте так добры!
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь
останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной
любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет
остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
У него была натура, полная страстей и
любви к жизни, вместе с тем была склонность к аскетизму и всегда
оставалось что-то от православия.
Тогда Иоанн, который
оставался в стороне, начнет свое священство
Любви, будет жить в душах новых пап».
В язычестве было подлинное откровение Божества, точнее, откровение мировой души, но открывалась там лишь бесконечная божественная мощь; смысл
оставался еще закрытым, и религия
любви еще не явилась в мир.
Ими можно пользоваться в известные минуты, как воспользовались Митя и
Любовь Гордеевна: их дело выиграно, хотя Гордей Карпыч, разумеется, и не надолго
останется великодушным ж будет после каяться и попрекать их своим решением…
Сестры с тою же неисчерпаемой
любовью пишут ко мне… Бароцци с женой Михаилы отправились купаться в Гельсингфорс. Михайло с одной сестрой Варей
остался на бесконечных постройках своих.
Варвару Алексеевну очень любили ее разбитые и беспомощные жилицы, почти тою же самою
любовью, которая очень надолго
остается у некоторых женщин к их бывшим институтским наставницам и воспитательницам.
— Нет-с, далеко не то самое. Женщину ее несчастие в браке делает еще гораздо интереснее, а для женатого мужчины, если он несчастлив, что
остается? Связишки, интрижки и всякая такая гадость, — а
любви нет.
«Ах, так!.. Я тебя пригрел на своей груди, и что же я вижу? Ты платишь мне черной неблагодарностью… А ты, мой лучший товарищ, ты посягнул на мое единственное счастье!.. О нет, нет,
оставайтесь вдвоем, я ухожу со слезами на глазах. Я вижу, что я лишний между вами! Я не хочу препятствовать вашей
любви, и т. д. и т. д. «
Он скажет: „Что ж делать, мой друг, рано или поздно ты узнал бы это, — ты не мой сын, но я усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей
любви, то я никогда не оставлю тебя“; и я скажу ему: „Папа, хотя я не имею права называть тебя этим именем, но я теперь произношу его в последний раз, я всегда любил тебя и буду любить, никогда не забуду, что ты мой благодетель, но не могу больше
оставаться в твоем доме.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел
остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал
любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и
осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи...