Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о матушке
И обо всей вахлачине,
Кормилице
своей.
И скоро в сердце мальчика
С
любовью к бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо знал уже,
Кому отдаст всю жизнь
своюИ за кого умрет.
Стародум. Так. Только, пожалуй, не имей ты к мужу
своему любви, которая на дружбу походила б. Имей к нему дружбу, которая на
любовь бы походила. Это будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы найдете в сердцах ваших прежнюю друг к другу привязанность. Муж благоразумный! Жена добродетельная! Что почтеннее быть может! Надобно, мой друг, чтоб муж твой повиновался рассудку, а ты мужу, и будете оба совершенно благополучны.
Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем из товарищей о
своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Он не мог теперь никак примирить
свое недавнее прощение,
свое умиление,
свою любовь к больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду зa всё это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый.
И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда
любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту
любовь из
своего сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал
любви к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.
Она радовалась на Кити и Левина; возвращаясь мыслью к
своей свадьбе, она взглядывала на сияющего Степана Аркадьича, забывала всё настоящее и помнила только
свою первую невинную
любовь.
Мадам Шталь говорила с Кити как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание
своей молодости, и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение дает лишь
любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.
Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью
любви, которая наполняла и его сердце. Глаза эти светились ближе и ближе, ослепляя его
своим светом
любви. Она остановилась подле самого его, касаясь его. Руки ее поднялись и опустились ему на плечи.
То, что он теперь, искупив пред мужем
свою вину, должен был отказаться от нее и никогда не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он не мог вырвать из
своего сердца сожаления о потере ее
любви, не мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда и которые во всей
своей прелести преследовали его теперь.
Но главное общество Щербацких невольно составилось из московской дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой с дочерью, которая была неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от
любви, и московского полковника, которого Кити с детства видела и знала в мундире и эполетах и который тут, со
своими маленькими глазками и с открытою шеей в цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя было от него отделаться.
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя
свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в
любви к детям, в моей
любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе».
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя,
свою душу и
свою любовь?
— О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на
своих правах, и права эти твоя
любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
— Нет, я бы чувствовал хотя немного, что, кроме
своего чувства (он не хотел сказать при нем —
любви)… и счастия, всё-таки жаль потерять свободу… Напротив, я этой-то потере свободы и рад.
Она была порядочная женщина, подарившая ему
свою любовь, и он любил ее, и потому она была для него женщина, достойная такого же и еще большего уважения, чем законная жена. Он дал бы отрубить себе руку прежде, чем позволить себе словом, намеком не только оскорбить ее, но не выказать ей того уважения, на какое только может рассчитывать женщина.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, — сказала она, — если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я люблю
свою прошедшую
любовь к нему…
И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. «Бросить всё ей и мне и скрыться куда-нибудь одним с
своею любовью», сказал он себе.
Я пред нею в роли прощающего и удостоивающего ее
своей любви!..
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его
любви, для него — раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой не высказывали причины
своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
Но, несмотря на
свою любовь и уважение к Сергею Ивановичу, Константину Левину было в деревне неловко с братом.
Раз решив сам с собою, что он счастлив
своею любовью, пожертвовал ей
своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
По моему,
любовь… обе
любви, которые, помнишь, Платон определяет в
своем Пире, обе
любви служат пробным камнем для людей.
И что они были счастливы
своею любовью, это заключало в себе неприятный намек на тех, которые того же хотели и не могли, — и им было совестно.
Это невинное веселье выборов и та мрачная, тяжелая
любовь, к которой он должен был вернуться, поразили Вронского
своею противоположностью. Но надо было ехать, и он по первому поезду, в ночь, уехал к себе.
Вронский был везде, где только мог встречать Анну, и говорил ей, когда мог, о
своей любви.
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день совсем не такая, как в тот, когда они так полюбили ее, что она уже не занята ими, — но только они вдруг прекратили
свою игру с тетей и
любовь к ней, и их совершенно не занимало то, что она уезжает.
Он не подумал, что она чутьем знала это и, готовясь к этому страшному труду, не упрекала себя в минутах беззаботности и счастия
любви, которыми она пользовалась теперь, весело свивая
свое будущее гнездо.
— Ты ведь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я не признаю жизни без
любви, — сказал он, поняв по
своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу
свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа
любви никого не пускал в
свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на
свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Ему жалко было ее и все-таки досадно. Он уверял ее в
своей любви, потому что видел, что только одно это может теперь успокоить ее, и не упрекал ее словами, но в душе
своей он упрекал ее.
Теперь, когда он спал, она любила его так, что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала, что если б он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим
свою правоту взглядом, и что, прежде чем говорить ему о
своей любви, она должна бы была доказать ему, как он был виноват пред нею.
Вронский не говорил с ним о
своей любви, но знал, что он всё знает, всё понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
Она тяжело дышала, не глядя на него. Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Она никак не ожидала, что высказанная
любовь его произведет на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина
свои светлые правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила...
Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и
любовь ее к ней, как и всегда
любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по
своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Но с тех пор как она, после несчастия, постигшего Каренина, взяла его под
свое особенное покровительство, с тех пор как она потрудилась в доме Каренина, заботясь о его благосостоянии, она почувствовала, что все остальные
любви не настоящие, а что она истинно влюблена теперь в одного Каренина.
Она все силы ума
своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно; но вместо того она остановила на нем
свой взгляд, полный
любви, и ничего не ответила.
Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь
свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить
своих врагов; но радостное чувство
любви и прощения к врагам наполняло его душу.
Она, сознав
свою вину, но не высказав ее, стала нежнее к нему, и они испытали новое удвоенное счастье
любви.
— Нисколько, — сказал он, — позволь. Ты не можешь видеть
своего положения, как я. Позволь мне сказать откровенно
свое мнение. — Опять он осторожно улыбнулся
своею миндальною улыбкой. — Я начну сначала: ты вышла замуж за человека, который на двадцать лет старше тебя. Ты вышла замуж без
любви или не зная
любви. Это была ошибка, положим.
Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею дорогой и заблудился. Он ехал домой, только думая о ней, о ее
любви, о
своем счастьи, и чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.
«Он любит другую женщину, это еще яснее, — говорила она себе, входя в
свою комнату. — Я хочу
любви, а ее нет. Стало быть, всё кончено, — повторила она сказанные ею слова, — и надо кончить».
Еще бывши женихом, он был поражен тою определенностью, с которою она отказалась от поездки за границу и решила ехать в деревню, как будто она знала что-то такое, что нужно, и кроме
своей любви могла еще думать о постороннем.
«Вы можете затоптать в грязь», слышал он слова Алексея Александровича и видел его пред собой, и видел с горячечным румянцем и блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и
любовью смотрящее не на него, а на Алексея Александровича; он видел
свою, как ему казалось, глупую и смешную фигуру, го когда Алексей Александрович отнял ему от лица руки. Он опять вытянул ноги и бросился на диван в прежней позе и закрыл глаза.
И из всех людей с ним одним Вронский хотел бы говорить про
свою любовь.
Аннушка была, очевидно, очень рада приезду барыни и без умолку разговаривала. Долли заметила, что ей хотелось высказать
свое мнение насчет положения барыни, в особенности насчет
любви и преданности графа к Анне Аркадьевне, но Долли старательно останавливала ее, как только та начинала говорить об этом.
Он чувствовал всю мучительность
своего и её положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в которой они находились, скрывать
свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме
своей любви.
Левин по этому случаю сообщил Егору
свою мысль о том, что в браке главное дело
любовь и что с
любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том, что, когда он жил у хороших господ, он всегда был
своими господами доволен и теперь вполне доволен
своим хозяином, хоть он Француз.
— А кто бросит камень? — сказал Алексей Александрович, очевидно довольный
своей ролью. — Я всё простил и потому не могу лишать ее того, что есть потребность
любви для нее —
любви к сыну…
А она чувствовала, что рядом с
любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни, еще менее, из
своего сердца.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства
любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда жил и
своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.