Неточные совпадения
— От кого? — сказал председатель и, распечатавши,
воскликнул: — А! от Плюшкина. Он еще до сих пор прозябает на свете. Вот судьба, ведь какой был умнейший, богатейший
человек! а теперь…
— Ну, а коли я соврал, —
воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец
человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
— Какой расторопный и… преданный молодой
человек! —
воскликнула чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна.
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? —
восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
Он, однако, изумился, когда узнал, что приглашенные им родственники остались в деревне. «Чудак был твой папа́ всегда», — заметил он, побрасывая кистями своего великолепного бархатного шлафрока, [Шлафрок — домашний халат.] и вдруг, обратясь к молодому чиновнику в благонамереннейше застегнутом вицмундире,
воскликнул с озабоченным видом: «Чего?» Молодой
человек, у которого от продолжительного молчания слиплись губы, приподнялся и с недоумением посмотрел на своего начальника.
— Еще бы! —
воскликнул Базаров. —
Человек все в состоянии понять — и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой
человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.
— Ты мне окончательно открыл глаза! —
воскликнул он. — Я недаром всегда утверждал, что ты самый добрый и умный
человек в мире; а теперь я вижу, что ты такой же благоразумный, как и великодушный…
— Благодетельница! —
воскликнул Василий Иванович и, схватив ее руку, судорожно прижал ее к своим губам, между тем как привезенный Анной Сергеевной доктор, маленький
человек в очках, с немецкою физиономией, вылезал не торопясь из кареты. — Жив еще, жив мой Евгений и теперь будет спасен! Жена! жена!.. К нам ангел с неба…
— Вот новость! Обморок! С чего бы! — невольно
воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича на траву. — Посмотрим, что за штука? — Он вынул платок, отер кровь, пощупал вокруг раны… — Кость цела, — бормотал он сквозь зубы, — пуля прошла неглубоко насквозь, один мускул, vastus externus, задет. Хоть пляши через три недели!.. А обморок! Ох, уж эти мне нервные
люди! Вишь, кожа-то какая тонкая.
— Ну, так я же сейчас вам докажу, что вы ошибаетесь! —
воскликнул я и, быстро подбежав к
человеку в жилете поверх полушубка, сказал...
— Полноте, что вы! —
воскликнул Самгин, уверенно чувствуя себя
человеком более значительным и сильным, чем гость его. — Я слушал с глубоким интересом. И, говоря правду, мне очень приятно, лестно, что вы так…
— Ой, Надсон! — пренебрежительно, с гримасой,
воскликнула Алина. — Мне кажется, что спорить любят только
люди неудачные, несчастливые. Счастливые — живут молча.
— Позвольте однако! — возмущенно
воскликнул человек с забинтованной ногою и палкой в руке. Поярков зашипел на него, а Дьякон, протянув к нему длинную руку с растопыренными пальцами, рычал...
— Верно! — очень весело
воскликнул рябой
человек, зажмурив глаза и потрясая головой, а затем открыл глаза и, так же весело глядя в лицо Самгина, сказал...
— Вы представьте: когда эта пьяная челядь бросилась на паперть, никто не побежал, никто! Дрались и — как еще! Милые мои, —
воскликнула она, взмахнув руками, — каких
людей видела я! Струве, Туган-Барановского, Михайловского видела, Якубовича…
Не зная, что делать с собою, Клим иногда шел во флигель, к писателю. Там явились какие-то новые
люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами, спрятанными за темные очки, то и дело потирал пухлые руки,
восклицая...
— Все вы — злые! —
воскликнула Люба Сомова. — А мне эти
люди нравятся; они — точно повара на кухне перед большим праздником — пасхой или рождеством.
— Это — ужасно, Клим! —
воскликнула она, оправляя сетку на голове, и черные драконы с рукавов халата всползли на плечи ее, на щеки. — Подумай: погибает твоя страна, и мы все должны спасать ее, чтобы спасти себя. Столыпин — честолюбец и глуп. Я видела этого
человека, — нет, он — не вождь! И вот, глупый
человек учит царя! Царя…
Бесконечное страдание и сострадание были в лице ее, когда она,
восклицая, указывала на несчастного. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками. И она была права: это был
человек в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три дня тому уже безответственный. Его в то же утро положили в больницу, а к вечеру у него уже было воспаление в мозгу.
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [Это ангел, ангел небесный! (франц.)] —
восклицал он. — Всю жизнь я был перед ней виноват… и вот теперь! Chere enfant, я не верю ничему, ничему не верю! Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то
человека — везут в сумасшедший дом?
— «Все пороки»! Ого! Эту фразу я знаю! —
воскликнул Версилов. — И если уж до того дошло, что тебе сообщена такая фраза, то уж не поздравить ли тебя с чем? Это означает такую интимность между вами, что, может быть, придется даже похвалить тебя за скромность и тайну, к которой способен редкий молодой
человек…
Читатель помнит, впрочем, что я уже не раз
восклицал: «О, если б можно было переменить прежнее и начать совершенно вновь!» Не мог бы я так
восклицать, если б не переменился теперь радикально и не стал совсем другим
человеком.
— Каков
человек! Каков
человек! Кто бы это сделал? —
восклицал я в упоении.
«Но да пощадит оно, —
восклицает автор (то есть просвещение) (стр. 96), — якутов и подобных им, к которым природа их земли была мачехою!» Другими словами: просвещенные
люди! не ходите к якутам: вы их развратите!
— К кому примкнул, к каким умным
людям? — почти в азарте
воскликнул Алеша. — Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь его секрет!
Ты возразил, что
человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним,
восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
— Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой добрый
человек! —
воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый
человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
— Да зачем он спрашивал, спрашивал-то он зачем,
люди добрые? —
восклицал он уже почти в отчаянии, — «Сабанеева знаешь?» А черт его знает, какой он есть таков Сабанеев!
«Но, —
воскликнут тут, пожалуй, разумные
люди, — нельзя же всякому юноше веровать в такой предрассудок, и ваш юноша не указ остальным».
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! —
воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я
человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
— Не десятки, а сотни свидетельств у вас в руках, две сотни свидетельств, две сотни
человек слышали, тысяча слышала! —
воскликнул Митя.
В слезах раскаяния и жгучего страдальческого умиления он
воскликнет: „
Люди лучше, чем я, ибо захотели не погубить, а спасти меня!“ О, вам так легко это сделать, этот акт милосердия, ибо при отсутствии всяких чуть-чуть похожих на правду улик вам слишком тяжело будет произнести: „Да, виновен“.
— «Да чего годы, чего месяцы! —
воскликнет, бывало, — что тут дни-то считать, и одного дня довольно
человеку, чтобы все счастие узнать.
Может быть, мы станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем смеяться и над теми
людьми, которые говорят, вот как давеча Коля
воскликнул: «Хочу пострадать за всех
людей», — и над этими
людьми, может быть, злобно издеваться будем.
Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз
воскликнул: „Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз
воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного
человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно, не мог же ведь такой
человек и не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой
человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за
люди, какие же после того могут быть
люди!» — бессвязно
восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» —
восклицал огорченный юноша.
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет, он все еще для меня
человек! Да убил ли он? Он ли убил? —
воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу, может, всего за минуту пред его приходом, и не в первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
— Те-те-те, вот оно что! Ну, наделаешь ты теперь там дел! — пробормотал про себя Петр Ильич. — Теперь все понятно, теперь как не понять. Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь быть
человеком, —
воскликнул он громко Мите, — слышишь, Дмитрий!
— Да нужно ли? —
воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту
люди, оценят ли, почтут ли ее?
Она должна была очень визжать, потому что у собаки очень нежная кожа во рту… нежнее, чем у
человека, гораздо нежнее! —
восклицал неистово Коля, с разгоревшимся и с сияющим от восторга лицом.
— Прощай, милый
человек, не забуду великодушия! — горячо
воскликнул он. Но телега тронулась, и руки их разнялись. Зазвенел колокольчик — увезли Митю.
— Ах, как стыдно, ах, как стыдно! —
воскликнула Грушенька, всплеснув руками, и воистину покраснела от стыда. — Господи, экой, экой стал
человек!
— Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, —
воскликнул он каким-то опять-таки неожиданным, почти исступленным голосом, — в лени и в дебоширстве. Хотел стать навеки честным
человеком именно в ту секунду, когда подсекла судьба! Но в смерти старика, врага моего и отца, — не виновен! Но в ограблении его — нет, нет, не виновен, да и не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов подлец, но не вор!
Точно так я знаю, что для огромного большинства
людей, которые ничуть не хуже меня, счастье должно иметь идиллический характер, я
восклицаю: пусть станет господствовать в жизни над всеми другими характерами жизни идиллия.
Он вознегодовал на какого-то модерантиста, чуть ли не на меня даже, хоть меня тут и не было, и зная, что предмету его гнева уж немало лет, он
воскликнул: «да что вы о нем говорите? я приведу вам слова, сказанные мне на днях одним порядочным
человеком, очень умной женщиной: только до 25 лет
человек может сохранять честный образ мыслей».
— Однако как ты смеешь говорить мне грубости? —
восклицает проницательный читатель, обращаясь ко мне: — я за это подам на тебя жалобу, расславлю тебя
человеком неблагонамеренным!
Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и ушла от нее, этот факт явился ее сознанию в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю дорогу она продолжала
восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, — всякий
человек увлекается выражением чувств до того, что забывает в порыве души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала в комнату Верочки, бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
Но Вера Павловна, как
человек не посторонний, конечно, могла чувствовать только томительную сторону этой медленности, и сама представила фигуру, которою не меньше мог потешиться наблюдатель, когда, быстро севши и торопливо, послушно сложив руки, самым забавным голосом, то есть голосом мучительного нетерпения,
воскликнула: «клянусь!»
— Останьтесь, —
воскликнул я, — останьтесь, прошу вас. Вы имеете дело с честным
человеком — да, с честным
человеком. Но, ради бога, что взволновало вас? Разве вы заметили во мне какую перемену? А я не мог скрываться перед вашим братом, когда он пришел сегодня ко мне.
«Куда могла она пойти, что она с собою сделала?» —
восклицал я в тоске бессильного отчаяния… Что-то белое мелькнуло вдруг на самом берегу реки. Я знал это место; там, над могилой
человека, утонувшего лет семьдесят тому назад, стоял до половины вросший в землю каменный крест с старинной надписью. Сердце во мне замерло… Я подбежал к кресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикий голос мой испугал меня самого — но никто не отозвался…