Неточные совпадения
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она
отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на
человека, когда он кланяется.
Есть
люди, которые, встречая своего счастливого в чем бы то ни было соперника, готовы сейчас же
отвернуться от всего хорошего, что есть в нем, и видеть в нем одно дурное; есть
люди, которые, напротив, более всего желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут в нем со щемящею болью в сердце одного хорошего.
Он знал, что это был Гладиатор, но с чувством
человека, отворачивающегося от чужого раскрытого письма, он
отвернулся и подошел к деннику Фру-Фру.
Вот
люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, — а потом умывают руки и
отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..
Лонгрен выслушал девочку, не перебивая, без улыбки, и, когда она кончила, воображение быстро нарисовало ему неизвестного старика с ароматической водкой в одной руке и игрушкой в другой. Он
отвернулся, но, вспомнив, что в великих случаях детской жизни подобает быть
человеку серьезным и удивленным, торжественно закивал головой, приговаривая...
Мне было стыдно. Я
отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется.
Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
—
Человек я, — ответил он угрюмо и
отвернулся.
Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные
люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что хуже всего в глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом.
Но борьба против власти объективации, т. е. власти Кесаря, происходит в пределах царства объективации, от которого
человек не может просто
отвернуться и уйти.
Люди духа иногда с легкостью
отворачиваются от войны, как от чего-то внешне-материального, как чуждого зла, насильственно навязанного, от которого можно и должно уйти в высшие сферы духовной жизни.
— Вы лжете, господа, — закричала она, вскочила и ударила кулаком по столу: — вы клевещете! Вы низкие
люди! она не любовница его! он хочет купить ее! Я видела, как она
отворачивалась от него, горела негодованьем и ненавистью. Это гнусно!
Я имею отвращение к
людям, которые не умеют, не хотят или не дают себе труда идти далее названия, перешагнуть через преступление, через запутанное, ложное положение, целомудренно
отворачиваясь или грубо отталкивая. Это делают обыкновенно отвлеченные, сухие, себялюбивые, противные в своей чистоте натуры или натуры пошлые, низшие, которым еще не удалось или не было нужды заявить себя официально: они по сочувствию дома на грязном дне, на которое другие упали.
— Что это вы? — прошептала она, взглянула взволнованно мне в глаза и
отвернулась, словно для того, чтоб оставить меня без свидетеля… Рука моя коснулась разгоряченного сном тела… Как хороша природа, когда
человек, забываясь, отдается ей, теряется в ней…
Между тем молодые
люди с нетерпением ждали этого ответа. Студент приподнялся на локте и повернул к девушке лицо, оживленное любопытством. Ее сосед уставился на нее спокойным, пытливым взглядом. Слепой переменил свою непринужденную позу, выпрямился и потом вытянул голову,
отвернувшись лицом от остальных собеседников.
— Если вы не бросите сейчас же этих мерзких
людей, то я всю жизнь, всю жизнь буду вас одного ненавидеть! — прошептала Аглая; она была как бы в исступлении, но она
отвернулась, прежде чем князь успел на нее взглянуть. Впрочем, ему уже нечего и некого было бросать: больного Ипполита тем временем успели кое-как усадить на извозчика, и дрожки отъехали.
— Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя бы и грубая, не обижает сердца человеческого. Иной и лжет-то, если хотите, из одной только дружбы, чтобы доставить тем удовольствие собеседнику; но если просвечивает неуважение, если именно, может быть, подобным неуважением хотят показать, что тяготятся связью, то
человеку благородному остается лишь
отвернуться и порвать связь, указав обидчику его настоящее место.
— Послушайте, Лебедев, — твердо сказал князь,
отворачиваясь от молодого
человека, — я ведь знаю по опыту, что вы
человек деловой, когда захотите… У меня теперь времени очень мало, и если вы… Извините, как вас по имени-отчеству, я забыл?
«Телеграмма» вернулась, а за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею к Самойлу Евтихычу, да так и замерла, — очень уж обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой, родной
человек… Одета она была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился: бог счастье послал Васе за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья
отвернулась в уголок и тоже плакала.
— А ему, коли он благородный
человек,
отвернуться бы следовало или мать бы предупредить! — сентенциозно заметила Машенька.
— Нет, ты понимаешь, только в тебе это твоя гордость говорит! — вскрикнул он, стукнув по столу. — По-твоему, от всех
людей надобно
отворачиваться, кто нас приветствует; только вот мы хороши! Не слушайте ее, Яков Васильич!.. Пустая девчонка!.. — обратился он к Калиновичу.
— Трое, — настойчиво повторил Петр Иваныч. — Первый, начнем по старшинству, этот один. Не видавшись несколько лет, другой бы при встрече
отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришел с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег — да! а в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство… нет, ты познакомь меня с ним: он, я вижу,
человек порядочный… а по-твоему, коварный.
Варенька, передававшая мне в это время чашку чая, и Софья Ивановна, смотревшая на меня в то время, как я говорил, обе
отвернулись от меня и заговорили о другом, с выражением лица, которое потом я часто встречал у добрых
людей, когда очень молодой
человек начинает очевидно лгать им в глаза, и которое значит: «Ведь мы знаем, что он лжет, и зачем он это делает, бедняжка!..»
— Ну, так до приятнейшего, —
отвернулся вдруг тот на оклик молодого
человека, который позвал его знакомиться с партнерами. И Эркель уже более не видал своего Петра Степановича!
— Иные
люди, — заворчал Дыма,
отворачиваясь, — так упрямы, как лозищанский вол… Им лучше, чтобы в них кидали на улице корками…
Теперь он чувствовал, что и ему нашлось бы место в этой жизни, если бы он не
отвернулся сразу от этой страны, от ее
людей, от ее города, если б он оказал более внимания к ее языку и обычаю, если бы он не осудил в ней сразу, заодно, и дурное и хорошее…
— Такая же иллюзия, как и прежде!.. И из-за этих фантазий ты
отворачиваешься от настоящего хорошего, живого дела: дать новую родину тысячам
людей, произвести социальный опыт…
Везде повторяется одно и то же. Не только правительство, но и большинство либеральных, свободно мыслящих
людей, как бы сговорившись, старательно
отворачиваются от всего того, что говорилось, писалось, делалось и делается
людьми для обличения несовместимости насилия в самой ужасной, грубой и яркой его форме — в форме солдатства, т. е. готовности убийства кого бы то ни было, — с учением не только христианства, но хотя бы гуманности, которое общество будто бы исповедует.
— От этого низкого
человека всегда можно было ожидать всякой пакости! — вскричал Мизинчиков с самым энергическим негодованием и тотчас же
отвернулся, избегая моего взгляда.
Шубин хотел заглянуть в лицо Берсеневу, но он
отвернулся и вышел из-под липы. Шубин отправился вслед за ним, развалисто-грациозно переступая своими маленькими ножками. Берсенев двигался неуклюже, высоко поднимал на ходу плечи, вытягивал шею; а все-таки он казался более порядочным
человеком, чем Шубин, более джентльменом, сказали бы мы, если б это слово не было у нас так опошлено.
— Представьте себе, что я именно этого ответа и не ждал, а теперь мне кажется, что другого и сделать нельзя. Однако позвольте, разве непременно вы должны
отвернуться от одного сочувствия другому, как будто любви у
человека дается известная мера?
— Григорий Михайлович, вы
человек прямой, вы всегда говорили правду: скажите, скажите мне, ведь вы узнали меня? вы с намерением
отвернулись?
Уже солнце зашло, даль окуталась синим туманом. Фома посмотрел туда и
отвернулся в сторону. Ему не хотелось ехать в город с этими
людьми. А они всё расхаживали по плоту неровными шагами, качаясь из стороны в сторону и бормоча бессвязные слова. Женщины были трезвее мужчин, только рыжая долго не могла подняться со скамьи и, наконец поднявшись, объявила...
А
человек, за которым он следил, остановился у крыльца, ткнул пальцем кнопку звонка, снял шляпу, помахал ею в лицо себе и снова взбросил на голову. Стоя в пяти шагах у тумбы, Евсей жалобно смотрел в лицо
человека, чувствуя потребность что-то сказать ему. Тот заметил его, сморщил лицо и
отвернулся. Сконфуженный, Евсей опустил голову.
— Не понимаю я, — начала она через несколько минут, — как это делается все у
людей… все как-то шиворот-навыворот и таранты-на-вон. Клянут и презирают за то, что только уважать можно, а уважают за то, за что
отвернуться хочется от
человека. Трусы!
Что не было «благородно и великодушно», то, очевидно, было в глазах Якова Львовича предосудительно и низко, а он от
людей, имеющих такие свойства,
отворачивался и не презирал их только потому, что это, по его мнению, было «неблагородно и невеликодушно презирать
человека, имевшего несчастие получить дурное направление».
Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых
людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге,
отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными
людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит.
— Я понимаю, — промолвила Наталья, — кто стремится к великой цели, уже не должен думать о себе; но разве женщина не в состоянии оценить такого
человека? Мне кажется, напротив, женщина скорее
отвернется от эгоиста… Все молодые
люди, эти юноши, по-вашему, все — эгоисты, все только собою заняты, даже когда любят. Поверьте, женщина не только способна понять самопожертвование: она сама умеет пожертвовать собою.
— Да, он прекраснейший, умнейший
человек, — согласился Лаевский, готовый теперь всех хвалить и прощать. — Он замечательный
человек, но сойтись с ним для меня невозможно. Нет! Наши натуры слишком различны. Я натура вялая, слабая, подчиненная; быть может, в хорошую минуту и протянул бы ему руку, но он
отвернулся бы от меня… с презрением.
Когда шли по мосту через Ватаракшу, на мосту, держась за перила, стоял нищеподобный
человек, в рыженьком, отрёпанном халате, похожий на пропившегося чиновника. На его дряблом лице, заросшем седой бритой щетиной, шевелились волосатые губы, открывая осколки чёрных зубов, мутно светились мокренькие глазки. Артамонов
отвернулся, сплюнул, но заметив, что Алексей необычно ласково кивнул головою дрянному человечку, спросил...
Дайте мне законченный портрет
человека — он не напомнит мне ни одного из моих знакомых, и я холодно
отвернусь, сказав: «недурно», но покажите мне в благоприятную минуту едва набросанный, неопределенный абрис, в котором ни один
человек не узнает себя положительным образом, — и этот жалкий, слабый абрис напомнит мне черты кого-нибудь милого мне; и, холодно смотря на живое лицо, полное красоты и выразительности, я в упоении буду смотреть на ничтожный эскиз, говорящий мне обо мне самом.
Его уговаривают, удерживают, но ничто уж теперь не помогает, раз
человек оскорблен в своих лучших чувствах. Он быстро, сердито срывает с себя пиджак и панталоны, мгновенно раздевается, заставляя дам
отворачиваться и заслоняться зонтиками, и — бух — с шумом и брызгами летит вниз головой в воду, не забыв, однако, предварительно одним углом глаза рассчитать расстояние до недалекой мужской купальни.
Может быть; а может быть и то, что она вовсе не так страстно любила Фустова; что она не ошиблась в нем, а только возложила на него свои последние надежды и не в состоянии была примириться с мыслию, что даже этот
человек тотчас, по первому слову сплетника, с презрением
отвернулся от нее!
Но
люди смотрят доселе на науку с недоверием, и недоверие это прекрасно; верное, но темное чувство убеждает их, что в ней должно быть разрешение величайших вопросов, а между тем перед их глазами ученые, по большей части, занимаются мелочами, пустыми диспутами, вопросами, лишенными жизни, и
отворачиваются от общечеловеческих интересов; предчувствуют, что наука — общее достояние всех, и между тем видят, что к ней приступа нет, что она говорит странным и трудно понятным языком.
Вопросы страшные безотходны: куда ни
отвернется несчастный, они перед ним, писанные огненными буквами Даниила, и тянут куда-то вглубь, и сил нет противостоять чарующей силе пропасти, которая влечет к себе
человека загадочной опасностью своей.
Истинная жизнь, непризнанная, отринутая, стала предъявлять свои права; сколько ни
отворачивались от нее, устремляясь в бесконечную даль, — голос жизни был громок и родственен
человеку, сердце и разум откликнулись на него.
Пусть библиографы с презрением
отвернутся от моего труда; пусть
люди, ищущие все только фактов, голых, сырых фактов, — пусть они обвиняют меня в недостатке научного, мозольного исследования, в пристрастии к общим взглядам, — пусть мой труд покажется им неосновательным, пустым, легким.
«Надоело уж нам возить-то их. Да и бумаги нет… — ответил ямщик,
отворачиваясь. — Была бы бумага или бы к нам привезли его, а то пешком же пришел… Как
люди, так и мы…»
Больной рыдал. Надзиратель
отвернулся, чтобы приказать сторожам поскорее убирать остатки ужина. Через полчаса в больнице все уже спало, кроме одного
человека, лежавшего нераздетым на своей постели в угловой комнате. Он дрожал как в лихорадке и судорожно стискивал себе грудь, всю пропитанную, как ему казалось, неслыханно смертельным ядом.
Молодой
человек быстро
отвернулся. В нем шевельнулась досада. «Что это такое, — думал он, — или я в самом деле становлюсь болен и начинаю бредить?.. Чем я виноват и что мне за дело?.. Я не бросал спящей толпы, я не уходил от нее в чащу, и, наконец, не я и разбудил этого
человека… Не я виновен, что путь мысли труден, что они не понимают условных знаков на пути… Я сам родился где-то на глухом бездорожье и сам вынужден искать пути в глухой чаще…»
И молодой
человек с горечью
отворачивался от того, что называют жизнью, яркой, веселой, сверкающей, гремящей, живой и неудержимо катящей свои волны. Душа одного
человека — это целый мир, и вот этот мир в душе бродяги отравлен тяжкой неправдой. За что?