Неточные совпадения
Мы
уселись завтракать возле двери, ведущей в угловую комнату, где находилось
человек десять молодежи, в числе которой был и Грушницкий.
И они
уселись в гостинице, все вместе, двадцать четыре
человека с командой, и пили, и кричали, и пели, и выпили и съели все, что было на буфете и в кухне.
— Да садитесь, Порфирий Петрович, садитесь, — усаживал гостя Раскольников, с таким, по-видимому, довольным и дружеским видом, что, право, сам на себя подивился, если бы мог на себя поглядеть. Последки, подонки выскребывались! Иногда этак
человек вытерпит полчаса смертного страху с разбойником, а как приложат ему нож к горлу окончательно, так тут даже и страх пройдет. Он прямо
уселся пред Порфирием и, не смигнув, смотрел на него. Порфирий прищурился и начал закуривать папироску.
— Как желаете, — сказал Косарев, вздохнув,
уселся на облучке покрепче и, размахивая кнутом над крупами лошадей, жалобно прибавил: — Вы сами видели, господин, я тут посторонний
человек. Но, но, яростные! — крикнул он. Помолчав минуту, сообщил: — Ночью — дождик будет, — и, как черепаха, спрятал голову в плечи.
— Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина,
усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на
человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к
людям учительно, как профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
Клим сходил вниз, принес бутылку белого вина,
уселись втроем на диван, и Лидия стала расспрашивать подругу: что за
человек Иноков?
Пивший молодой
человек почти совсем не говорил ни слова, а собеседников около него
усаживалось все больше и больше; он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и, от времени до времени, но всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень карикатурно подносил палец к своему носу.
Вижу где-то далеко отсюда, в просторной комнате, на трех перинах, глубоко спящего
человека: он и обеими руками, и одеялом закрыл себе голову, но мухи нашли свободные места, кучками
уселись на щеке и на шее.
Я послал с ним
человека, а сам
уселся на берегу на медвежьих шкурах.
— Почему? — спрашивал Лоскутов,
усаживаясь прямо на траву. — Он мне нравится… Очень хороший
человек.
— А… вы здесь? — спрашивал Половодов, продираясь сквозь толпу. — Вот и отлично…
Человек, нельзя ли нам чего-нибудь… А здесь все свой народ набрался, — ораторствовал он,
усаживаясь между Приваловым и Данилушкой. — Живем одной семьей… Так, Данилушка?
— Пистолеты? Подожди, голубчик, я их дорогой в лужу выброшу, — ответил Митя. — Феня, встань, не лежи ты предо мной. Не погубит Митя, впредь никого уж не погубит этот глупый
человек. Да вот что, Феня, — крикнул он ей, уже
усевшись, — обидел я тебя давеча, так прости меня и помилуй, прости подлеца… А не простишь, все равно! Потому что теперь уже все равно! Трогай, Андрей, живо улетай!
Налево, сбоку от Мити, на месте, где сидел в начале вечера Максимов,
уселся теперь прокурор, а по правую руку Мити, на месте, где была тогда Грушенька, расположился один румяный молодой
человек, в каком-то охотничьем как бы пиджаке, и весьма поношенном, пред которым очутилась чернильница и бумага.
Бывало, соберутся накануне праздничного дня добрые
люди в гости, в пасичникову лачужку,
усядутся за стол, — и тогда прошу только слушать.
Дешерт стал одеваться, крича, что он умрет в дороге, но не останется ни минуты в доме, где смеются над умирающим родственником. Вскоре лошади Дешерта были поданы к крыльцу, и он, обвязанный и закутанный, ни с кем не прощаясь,
уселся в бричку и уехал. Весь дом точно посветлел. На кухне говорили вечером, каково-то у такого пана «
людям», и приводили примеры панского бесчеловечья…
— А так… один
человек… — уклончиво ответил инок, неторопливо
усаживаясь в сани. — Ну-ка, Ефимушка, трогай… Прощай, Мосей. Завертывай ужо как-нибудь к нам в гости.
Усаживались за стол, и кто-нибудь из молодых
людей читал, а остальные слушали.
Лиза зажгла свечу, надела на нее лежавший на камине темненький бумажный абажурчик и,
усевшись в уголке, развернула какую-то книгу. Она плохо читала. Ее занимала судьба Райнера и вопрос, что он делает и что сделает? А тут эти странные
люди! «Что же это такое за подбор странный, — думала Лиза. — Там везде было черт знает что такое, а это уж совсем из рук вон. Неужто этому нахальству нет никакой меры, и неужто все это делается во имя принципа?»
— Ja, mein Herr [Да, сударь (нем.)], — сказала равнодушно и немного свысока экономка,
усаживаясь в низкое кресло и закуривая папиросу. — Вы заплатиль за одна ночь и вместо этого взяль девушка еще на одна день и еще на одна ночь. Also [Стало быть (нем.)], вы должен еще двадцать пять рублей. Когда мы отпускаем девочка на ночь, мы берем десять рублей, а за сутки двадцать пять. Это, как такса. Не угодно ли вам, молодой
человек, курить? — Она протянула ему портсигар, и Лихонин как-то нечаянно взял папиросу.
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно
уселась на край Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой, хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна
людям, приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее спросить, как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать пять рублей и сказала...
Отец мой говорил, что на нем могли бы
усесться человек двадцать.
Вихров надел вицмундир; потом все они
уселись в почтовые телеги и поехали. Вихров и стряпчий впереди; полицейские солдаты и жандармы сзади. Стряпчий толковал солдатам: «Как мы в селенье-то въедем, вы дом его сейчас же окружите, у каждого выхода — по
человеку; дом-то у него крайний в селении».
— Да не тяните вы из меня жилы! говорите прямо, зачем пришли? — договорила Раиса Павловна,
усаживаясь в кресло. — Ну?.. Ах, какой
человек!
Человек, у которого сердце не на месте,
усаживается в винт; но когда кончается условленное число робберов, он все-таки не преминет напомнить Федору Федоровичу...
Ну-с,
уселся я, а четверо
человек тому коню морду поводьями в разные стороны тащат, чтобы он на которого-нибудь из них зубом не кинулся.
Такими намеками молодые
люди говорили вследствие присутствия капитана, который и не думал идти к своим птицам, а преспокойно
уселся тут же, в гостиной, развернул книгу и будто бы читал, закуривая по крайней мере шестую трубку. Настенька начала с досадою отмахивать от себя дым.
— Что ж, если я хочу, если это доставляет мне удовольствие? — отвечала она, и когда кушанье было подано, села рядом с ним, наливала ему горячее и переменяла даже тарелки. Петр Михайлыч тоже не остался праздным: он собственной особой слазил в подвал и, достав оттуда самой лучшей наливки-лимоновки, которую Калинович по преимуществу любил,
уселся против молодых
людей и стал смотреть на них с каким-то умилением. Калиновичу, наконец, сделалось тяжело переносить их искреннее радушие.
— Очень, очень все это хорошие
люди, — начал опять,
усевшись, старик.
— Непременно надобно! — подтвердили те, и в тот же вечер к нему собралось
человек десять; но чтоб не было огласки их собранию, нарочно
уселись в хозяйском кабинете с запертыми ставнями и опущенными даже сторами.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок,
людей порядочных, и
уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
— Cher monsieur Karmazinoff, [Дорогой господин Кармазинов (фр.).] — заговорил Степан Трофимович, картинно
усевшись на диване и начав вдруг сюсюкать не хуже Кармазинова, — cher monsieur Karmazinoff, жизнь
человека нашего прежнего времени и известных убеждений, хотя бы и в двадцатипятилетний промежуток, должна представляться однообразною…
— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться — характерная привычка русских
людей, если они слишком уж знамениты. Но Петр Степанович помнил по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду, что заметил это,
уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором тот и развалился.
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане;
усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на
людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
Хозяин дома, бывший, должно быть, несмотря на свою грубоватую наружность,
человеком весьма хитрым и наблюдательным и, по-видимому, старавшийся не терять графа из виду, поспешил, будто бы совершенно случайно, в сопровождений даже ничего этого не подозревавшего Марфина, перейти из залы в маленькую гостиную, из которой очень хорошо можно было усмотреть, что граф не остановился в большой гостиной, исключительно наполненной самыми почтенными и пожилыми дамами, а направился в боскетную, где и
уселся в совершенно уединенном уголку возле m-me Клавской, точно из-под земли тут выросшей.
Я сказал уже, что в казарме почти все
уселись за какие-нибудь занятия: кроме игроков, было не более пяти
человек совершенно праздных; они тотчас же легли спать.
Несколько
человек молча встали с постелей, подошли к столу и
уселись вокруг него раздетые, поджимая ноги.
Небольшой камень этот, возвышающийся над водой ровною и круглою площадью фута в два в диаметре, служил теперь помещением для пяти
человек, из коих четверо: Порохонцев, Пизонский, лекарь и Ахилла, размещались по краям,
усевшись друг к другу спинами, а Комарь стоял между ними в узеньком четыреугольнике, образуемом их спинами, и мыл голову своего господина, остальные беседовали.
— Каков
человек? — спросил Тиунов,
усаживаясь и подмигивая Кожемякину на лодочника.
В коротенькой рыжей курточке, видимо, перешитой из мужского пиджака, в толстых штанах и валенках, обшитых кожей, в котиковой, всегда сдвинутой на затылок шапочке, он
усаживался около Натальи чистить овощи и на расспросы её отвечал тоном зрелого, бывалого
человека.
Константин неуклюже высвободил из-под себя ноги, растянулся на земле и подпер голову кулаками, потом поднялся и опять сел. Все теперь отлично понимали, что это был влюбленный и счастливый
человек, счастливый до тоски; его улыбка, глаза и каждое движение выражали томительное счастье. Он не находил себе места и не знал, какую принять позу и что делать, чтобы не изнемогать от изобилия приятных мыслей. Излив перед чужими
людьми свою душу, он наконец
уселся покойно и, глядя на огонь, задумался.
— Не кричи, дурачок! — ответил ему Илья,
усаживаясь на стул и скрестив руки на груди. — Что кричишь? Ведь я жил с ней, знаю её… И
человека я убил… Купца Полуэктова… Помнишь, я с тобой не один раз про Полуэктова заговаривал? Это потому, что я его удушил… А ей-богу, на его деньги магазин-то открыт…
Фома,
усевшись на конце стола, среди каких-то робких и скромных
людей, то и дело чувствовал на себе острые взгляды старика.
У Ежова на диване сидел лохматый
человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов
уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на столе стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.
Долинский взял саквояж в одну руку и подал Даше другую. Они вышли вместе, а Анна Михайловна пошла за ними. У барьера ее не пустили, и она остановилась против вагона, в который вошли Долинский с Дорой.
Усевшись, они выглянули в окно. Анна Михайловна стояла прямо перед окном в двух шагах. Их разделял барьер и узенький проход. В глазах Анны Михайловны еще дрожали слезы, но она была покойнее, как часто успокаиваются
люди в самую последнюю минуту разлуки.
Сия опытная в жизни дама видела, что ни дочь нисколько не помышляет обеспечить себя насчет князя, ни тот нимало не заботится о том, а потому она, как мать, решилась, по крайней мере насколько было в ее возможности, не допускать их войти в близкие между собою отношения; и для этого она, как только приходил к ним князь,
усаживалась вместе с молодыми
людьми в гостиной и затем ни на минуту не покидала своего поста.
Все
усаживаются у стола со стороны, противоположной арке.
Человек входит с бутылкой шампанского, ставит на стол и уходит. Великатов наливает вино в бокалы.
Закусив так, как закусывает
человек, у которого в перспективе богатый званый обед, то есть перехватив кое-что, чтобы, как говорится, червячка заморить, и выпив одну рюмочку водки, господин Голядкин
уселся в креслах и, скромно осмотревшись кругом, мирно пристроился к одной тощей национальной газетке.
Скажу только, что, наконец, гости, которые после такого обеда, естественно, должны были чувствовать себя друг другу родными и братьями, встали из-за стола; как потом старички и
люди солидные, после недолгого времени, употребленного на дружеский разговор и даже на кое-какие, разумеется, весьма приличные и любезные откровенности, чинно прошли в другую комнату и, не теряя золотого времени, разделившись на партии, с чувством собственного достоинства сели за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы,
усевшись в гостиной, стали вдруг все необыкновенно любезны и начали разговаривать о разных материях; как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома, лишившийся употребления ног на службе верою и правдою и награжденный за это всем, чем выше упомянуто было, стал расхаживать на костылях между гостями своими, поддерживаемый Владимиром Семеновичем и Кларой Олсуфьевной, и как, вдруг сделавшись тоже необыкновенно любезным, решился импровизировать маленький скромный бал, несмотря на издержки; как для сей цели командирован был один расторопный юноша (тот самый, который за обедом более похож был на статского советника, чем на юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числе целых одиннадцати штук и как, наконец, ровно в половине девятого раздались призывные звуки французской кадрили и прочих различных танцев…
Пришел солидный, бородатый старик Суслов [Плохо помню фамилии мужиков и, вероятно, перепутал или исказил их. (Примеч. М. Горького.)] и рыбак Изот, так собралось
человек десять. Хохол сидел на крыльце, у двери лавки, покуривая трубку, молча слушая беседу мужиков; они
уселись на ступенях крыльца и на лавочках, по обе стороны его.
Молодые
люди вошли в кабинет и
уселись на какой-то чрезвычайно мягкой и удобной мебели.