Неточные совпадения
— Ах, здравствуйте,
Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? —
отвечал он, не приподнимаясь.
Половину следующего дня она была тиха, молчалива и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками и микстурой. «Помилуйте, — говорил я ему, — ведь вы сами сказали, что она умрет непременно, так зачем тут все ваши препараты?» — «Все-таки лучше,
Максим Максимыч, —
отвечал он, — чтоб совесть была покойна». Хороша совесть!
«Послушайте,
Максим Максимыч, —
отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело в том, что это так.
Уже было поздно и темно, когда я снова отворил окно и стал звать
Максима Максимыча, говоря, что пора спать; он что-то пробормотал сквозь зубы; я повторил приглашение, — он ничего не
отвечал.
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников
Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич
отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
— Это тебе так кажется,
Максим, —
отвечала Надежда Васильевна вспыхивая. — Что мне ухаживать за ним; у меня и без того работы по горло.
На прямой вопрос Николая Парфеновича: не заметил ли он, сколько же именно денег было в руках у Дмитрия Федоровича, так как он ближе всех мог видеть у него в руках деньги, когда получал от него взаймы, —
Максимов самым решительным образом
ответил, что денег было «двадцать тысяч-с».
— За Пирона-с, —
ответил Максимов.
— Неправда, — резко
ответил Максим, — для тебя существуют звуки, тепло, движение… ты окружен любовью… Многие отдали бы свет очей за то, чем ты пренебрегаешь, как безумец… Но ты слишком эгоистично носишься со своим горем…
— Какие пустяки! —
ответила она ясно, хотя в ее голосе вместе с улыбкой слышались еще недавние слезы. — Ведь вот и
Максим воевал, пока мог, а теперь живет, как может. Ну и мы…
— Ищите, —
ответил Максим кратко.
— Не бойтесь, пан Валентин, — улыбаясь,
ответил на эту речь
Максим, — мы не вербуем паненок для отряда Гарибальди.
— К черту уроки! —
ответил Максим с гримасой нетерпения. — Слишком долго оставаться педагогом — это ужасно оглупляет. Нет, этот раз я не думал ни о каких уроках, а просто очень рассердился на тебя и на себя…
— Пустяки и ребячество, —
ответил Максим резко. — И ты сам хорошо знаешь, что это неправда. Звуки доступны тебе в большей полноте, чем нам.
— Я говорю только правду, —
ответил Максим. — У меня нет ноги и руки, но есть глаза. У малого нет глаз, со временем не будет ни рук, ни ног, ни воли…
— Похоже на то-с! — меланхолически
ответил Максим Афанасьич.
— Мало, конечно, —
отвечал Федор Иваныч, севший по движению руки князя. — Есть у меня очень хорошая картина: «Петербург в лунную ночь» — Воробьева [Воробьев
Максим Никифорович (1787—1855) — русский художник.]!.. потом «Богоматерь с предвечным младенцем и Иоанном Крестителем» — Боровиковского [Боровиковский Владимир Лукич (1757—1825) — русский портретист.]…
Побледнел
Максим от речи Малюты и не
отвечал ничего. Знал он, что крепко слово Григория Лукьяновича и что не переломить его отцовской воли.
— Премилостивый бог не оставит матери моей, —
ответил со вздохом
Максим. — Она простит меня.
— То, должно быть, вражья кровь, —
ответил Максим, весело посмотрев на свою рубаху, — а на мне и царапины нет; твой крест соблюл меня!
— Развяжите мне руки! —
отвечал Максим, — не могу перекреститься!
Ему
отвечали, что то Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский справляет поминки по сыне
Максиме Григорьевиче, убитом татарами.
—
Максим Григорьич! —
отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где ты,
Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу, добро, что ты сыскался,
Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
— Что ж,
Максим Григорьевич, —
ответил Серебряный, — на то на свете живем, чтоб помогать друг другу!
— Скажу,
Максим, скажу, —
ответил Серебряный, едва удерживаясь от слез.
Игумен не
отвечал. Он горестно стоял перед
Максимом. Неподвижно смотрели на них мрачные лики угодников. Грешники на картине Страшного суда жалобно подымали руки к небу, но все молчало. Спокойствие церкви прерывали одни рыдания
Максима, щебетанье ласточек под сводами да изредка полугромкое слово среди тихой молитвы, которую читал про себя игумен.
Максим подумал, потрогал пальцами ухо и
ответил...
Максим, сердито раздёргивая верёвки,
ответил...
— И если сказать вам — просите прощения у
Максима, вы тоже
ответите — что ж, можно…
Максим. Кто отвечать-то будет?
Максим за все
отвечай. Всякие — за царя и против царя были, солдаты оголтелые, но чтоб парты ломать…
— Нет, извольте. Я эту сцену с городничим вот как веду. Городничий говорит, что номер темноват. А я
отвечаю: «Да. Захочешь почитать что-нибудь, например
Максима Горького, — нельзя! Темыно, тем-мыно!» И всегда… аплодисмент!
— На скорые прибытки стали падки, —
ответил Колышкин. — А слышал ты, как ветлужские же плуты
Максима Алексеича Зубкова обработали?.. Зубкова-то?
— Нет, —
ответил Патап Максимыч, — тут другое… Сказал ты мне тогда, что Зубкова
Максима Алексеича за фальшивы бумажки в острог посадили и что бумажки те Красноярского скита послушник ему продавал.
— Как не знать
Максима Алексеича! —
ответил Патап Максимыч. — Ума палата…
— Тоже
Максим завел. Теперь у него две жены, а у иных и по три и больше есть, — нисколько не смущаясь,
ответил Егор Сергеич. — Говорят там: «Мы люди Божьи, водимые духом, мы — новый Израиль, а у Израиля было две жены, родные между собой сестры, и, кроме того, две рабыни, и ото всех четырех произошли равно благословенные племена израильские».
— Никаких, — точно со смехом
ответил Станицын и застегнул пиджак. — Я на днях еду,
Максим Трифоныч. Все дело будет вести вот Анна Серафимовна… до моего возвращения, — кончил он хозяйским тоном.
Семен Иоаникиевич и
Максим Яковлевич говорили о том и Ксении Яковлевне, и она
ответила, что будущий жених ей не противен.
Антиповна шарахнулась в сторону и чуть не позабыла
ответить на почтительный поклон столкнувшегося с ней парня. Она узнала в нем того «нового желанного гостя» Строгановых, которого обвиняла накануне перед
Максимом Яковлевичем в порче своей питомицы, — Ермака Тимофеевича.
— Воля твоя, — говорит Поскребкин
Максиму Ильичу, — уступи, брат, серого коня. И во сне меня мордой пихает. Аппетит на него такой припал… слышь (тут он взял руку своего собеседника и приложил ладонь к желудку), так и ворчит: по-дай ры-са-ка! Не дашь, свалюсь в постель, будешь Богу
отвечать. Я ли тебе не слуга?