Неточные совпадения
Соловьев, рослый и уже тучноватый, с широким румяным волжским лицом и светлой
маленькой вьющейся бородкой, принадлежал к тем добрым, веселым и простым
малым, которых достаточно много в
любом университете.
И тотчас же девушки одна за другой потянулись в
маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя,
Люба… Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить...
Даже
маленькие члены семейства и те имеют каждый свою специальность: Маша декламирует басню Крылова,
Люба поет «По улице мостовой», Ваня оденется ямщиком и пропляшет русскую.
Подавали на стол, к чаю, красное крымское вино, тартинки с маслом и сыром, сладкие сухари. Играл на пианино все тот же
маленький, рыжеватый, веселый Панков из консерватории, давно сохнувший по младшей дочке
Любе, а когда его не было, то заводили механический музыкальный ящик «Монопан» и плясали под него. В то время не было ни одного дома в Москве, где бы не танцевали при всяком удобном случае, до полной усталости.
У постоялки только что начался урок, но дети выбежали на двор и закружились в пыли вместе со стружками и опавшим листом;
маленькая, белая как пушинка,
Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала в ладоши, глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись за руки, они во всю силу топали ногами о землю и, красные с натуги, орали в лицо друг другу...
Глядя в зеркало на свое взволнованное лицо, на котором крупные и сочные губы казались еще краснее от бледности щек, осматривая свой пышный бюст, плотно обтянутый шелком, она почувствовала себя красивой и достойной внимания
любого мужчины, кто бы он ни был. Зеленые камни, сверкавшие в ее ушах, оскорбляли ее, как лишнее, и к тому же ей показалось, что их игра ложится ей на щеки тонкой желтоватой тенью. Она вынула из ушей изумруды, заменив их
маленькими рубинами, думая о Смолине — что это за человек?
Шабельский. А чем желтый дом хуже
любого белого или красного дома? Сделай милость, хоть сейчас меня туда вези. Сделай милость. Все подленькие,
маленькие, ничтожные, бездарные, сам я гадок себе, не верю ни одному своему слову…
И
любой камень, и каждая травка, и
маленький горный ключик, и каждое дерево — все красиво по-своему.
В эти две-три минуты Яков испытал, как сквозь него прошли горячие токи обиды, злости, прошли и оставили в нём подавляющее, почти горестное сознание, что
маленькая женщина эта необходима ему так же, как
любая часть его тела, и что он не может позволить оторвать её от него. От этого сознания к нему вновь возвратился гнев, он похолодел, встал, сунув руку в карман.
Всякий проходил мимо самых несомненных краеугольных камней точно так же бездумно, как бездумно проходит
любой маленький чиновник свой ежедневный крестный путь от Песков до Главного Штаба или Сената.
Сюда изредка заплывали и какие-то диковинные узкие суда, под черными просмоленными парусами, с грязной тряпкой вместо флага; обогнув мол и чуть-чуть не чиркнув об него бортом, такое судно, все накренившись набок и не умеряя хода, влетало в
любую гавань, приставало среди разноязычной ругани, проклятий и угроз к первому попавшему молу, где матросы его, — совершенно голые, бронзовые,
маленькие люди, — издавая гортанный клекот, с непостижимой быстротой убирали рваные паруса, и мгновенно грязное, таинственное судно делалось как мертвое.
Взволнованная до глубины души, не
меньше, чем
любая женщина в первый сладкий и острый момент объятий избранника, Стелла вскрикнула; звонкий, счастливый смех ее рассыпался в комнате, стих и молчаливой улыбкой тронул лицо Аяна.
Люба. Да. Но я уже боролась с собой, обманывала себя для него. И не то что я
меньше люблю его, что не делаю того, что он хочет, но оттого, что не могу лгать. И он сам говорит это. Я слишком хочу жить.
Я осторожно выбралась из дортуара, бесшумно сбежала с лестницы и очутилась на темной площадке — перед дверью подвального помещения. Здесь я перевела дух и, осенив себя широким крестом, вошла в длинную, неуютную комнату, освещенную дрожащим светом ночника, где стояло не
меньше сорока кроватей. Обитательницы подвала крепко спали. Но риск оставался, ведь каждую минуту
любая из них могла проснуться и, обнаружив здесь чужого человека, заподозрить меня в чем только ни вздумается…
И что было для каждого из нас, иностранцев с
маленькими средствами, особенно приятно — это тогдашняя умеренность цен. За кресло, которое теперь в
любом бульварном театре стоит уже десять — двенадцать франков, мы платили пять, так же как и в креслах партера"Французской комедии", а пять франков по тогдашнему курсу не составляло даже и полутора рублей. Вот почему и мне с моим ежемесячным расходом в двести пятьдесят франков можно было посещать все лучшие театры, не производя бреши в моем бюджете.
Я был самый молодой и самый
маленький в классе, И всегдашнее воспоминание мое о классной жизни — чувство неогражденности от обид, зависимости от настроения духа
любого сильного дурака.
А надо тебе сказать, там на всех тыкают. Волостной старшина или сельский староста не
малая шишка в государстве, почище и поважнее
любого канцелярского, а меж тем на него тыкают, словно на лакея. Каково-то Евдокиму в триковом костюме это тыканье слышать! Молит он непременного члена Христом богом.
Обоз ли отбить у наших, девушек ли захватить, золота ли без счета пограбить, да передушить стариков и
малых детей — это им обычно; да не удавалося проклятым в частую, как нам приходилось, напрашиваться не в
любые для них гости.
Обоз ли отбит у наших, девушек ли захватит, золота ли без счета пограбит, да передушив стариков и
малых детей — это им обычно; да не удавалось проклятым в частую, как нам приходилось, напрашиваться не в
любые для них гости.
Покрытые пушком, полненькие щечки с ярким румянцем и правильный носик, с раздувающимися ноздрями придавали ее лицу необыкновенную прелесть,
маленькие грациозные ножки и миниатюрные, как бы высеченные из мрамора ручки довершали очарование этой дочери Сибири, которая могла бы поспорить с
любой красавицей палящего юга.
Совершенный дармоед, полное и оскорбительное ничтожество, до того полное и совершенное, что не только других, но и себя, свою
маленькую жизнишку, оно поддерживать не может.
Любой воробей, который на улице поклюет навоза, стоит выше меня и больше прав имеет на существование.
В городе врачей тридцать два, и большинство из них знает
меньше, чем
любой студент первого курса.
Люба смотрела вниз и сосредоточенно вертела на пальце колечко; он обводил глазами комнату, каждый раз старательно минуя взглядом девушку, и остановился на недопитой
маленькой рюмке с коньяком.
Был отчаянный стук, крик, трусливые угрозы застрелить сквозь дверь; и когда, почти сбивая с ног полуголую
Любу, ворвались дружной лавой в
маленькую комнату и наполнили ее сапогами, шинелями, ружьями, то увидели: он сидел на кровати в одной рубашке, спустив на пол голые, волосатые ноги, сидел и молчал.
И опять длительное молчание — точно откуда-то сверху сорвалась птица и падает, бесшумно крутясь в воздухе мягкими крыльями, и никак не может достичь земли, чтобы разбиться о нее и лечь спокойно. В темноте он почувствовал, как
Люба молча и осторожно, стараясь как можно
меньше касаться, перебралась через него и стала возиться с чем-то.