Неточные совпадения
— Они с Гришей
ходили в малину и там… я не могу даже сказать, что она делала. Тысячу раз пожалеешь miss Elliot. Эта ни за чем не смотрит,
машина… Figurez vous, que la petite… [Представьте себе, что девочка…]
Мне все противно, все скучно; я
машина:
хожу, делаю и не замечаю, что делаю.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная
машина, стройно, правильно,
ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней
ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как
машина.
Сараи, где по рельсам
ходит машина, вьющая канаты, имеют до пятисот шагов длины; рабочие все тагалы, мастера — американцы.
Подходя к перевозу, мы остановились посмотреть прелюбопытную
машину, которая качала из бассейна воду вверх на террасы для орошения полей. Это — длинная, движущаяся на своей оси лестница, ступеньки которой загребали воду и тащили вверх.
Машину приводила в движение корова,
ходя по вороту кругом. Здесь, как в Японии, говядину не едят: недостало бы мест для пастбищ; скота держат столько, сколько нужно для работы, от этого и коровы не избавлены от ярма.
Человечество должно бесстрашно, с полной верой в неистребимость своего духа
проходить через материальное развитие, через
машину и технику и перестать искать спасения исключительно в прошлом.
Прошло полчаса. Несмотря на все мои старания, я никак не мог заснуть: бесконечной вереницей тянулись друг за другом ненужные и неясные мысли, упорно и однообразно, словно ведра водоподъемной
машины.
Почти все делают за них
машины, — и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, — люди почти только
ходят, ездят, управляют
машинами.
— Да, дома. Надену халат и сижу. Трубку покурю, на гитаре поиграю. А скучно сделается, в трактир пойду. Встречу приятелей, поговорим, закусим,
машину послушаем… И не увидим, как вечер
пройдет.
Михей Зотыч
проходил «механический цех», потом попал к паровым котлам, потом на медный рудник к штанговой
машине, откачивавшей из шахты воду, потом к лесным поставкам, — одним словом,
прошел сложный и тяжелый путь.
Командир не
сходит с мостика, и механик не выходит из
машины; «Байкал» начинает идти всё тише и тише и идет точно ощупью.
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как
машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем все знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой точки
ходит и вертится.
До самого вечера Марья
проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил — на росстани, где от дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за день у
машины намаялся, да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут по дороге в Фотьянку, к росстани.
Семеныч «
ходил у парового котла» в ночь. День он спал, а с вечера отправлялся к
машине. Кстати сказать, эту ночную работу мужа придумала Марья, чтобы Семеныч не мешал ей пользоваться жизнью. Она сама просила Кишкина поставить мужа в ночь.
— А Кузьмич-то на што? — проговорила она, раскинув своим бабьим умом. — Ужо я ему поговорю… Он в меховом корпусе сейчас
ходит, вот бы в самый раз туды Тараска определить. Сидел бы парнишка в тепле и одёжи никакой не нужно, и вся работа с масленкой около
машины походить да паклей ржавчину обтереть… Говорю: в самый раз.
Они вдвоем обходили все корпуса и подробно осматривали, все ли в порядке. Мертвым холодом веяло из каждого угла, точно они
ходили по кладбищу. Петра Елисеича удивляло, что фабрика стоит пустая всего полгода, а между тем везде являлись новые изъяны, требовавшие ремонта и поправок. Когда фабрика была в полном действии, все казалось и крепче и лучше. Явились трещины в стенах,
машины ржавели, печи и горны разваливались сами собой, водяной ларь дал течь, дерево гнило на глазах.
Так
прошел август и наступил сентябрь. Прохарчившееся в страду население роптало. Мастеровые каждый день собирались около заводской конторы и подолгу галдели. Контора сама ничего не знала, и канцелярская сложная
машина так же бездействовала, как и фабрика. Даже на базаре остановилась всякая продажа, и только бойко торговали одни груздевские кабаки.
Тараско перешел вместе с Кузьмичом в паровой корпус и его должность называлась «
ходить у крантов». Новая работа была совсем легкая, и Тараско в холода оставался даже ночевать в паровом корпусе, а есть приносила ему Наташка. Она частенько завертывала «к
машине» и весело балагурила с Кузьмичом, пока Тараско опрастывал какой-нибудь бурачок со щами из толстой крупы с сметанною забелой.
— Это насчет того, чтобы перенять, что ли-с? Ваше сиятельство! помилуйте! да покажите хоть мне! Скажите:"Сделай, Антон Верельянов, вот эту самую
машину… ну, то есть вот как!"с места, значит, не
сойду, а уж дойду и представлю!
Платон Васильич вечно был занят своей фабрикой и
машинами и только о них и мог постоянно думать, — все остальное для него
проходило точно в тумане, а особенно таким туманом был покрыт приезд набоба.
Потом все спуталось,
сошло с вековых рельс, все вскочили с мест (не пропев гимна) — кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за друга: «Что? Что случилось? Что?» И — беспорядочные осколки некогда стройной великой
Машины — все посыпались вниз, к лифтам — по лестнице — ступени — топот — обрывки слов — как клочья разорванного и взвихренного ветром письма…
Шаг этот был важен для Люберцева в том отношении, что открывал ему настежь двери в будущее. Ему дали место помощника столоначальника. Это было первое звено той цепи, которую ему предстояло
пройти. Сравнительно новое его положение досталось ему довольно легко.
Прошло лишь семь-восемь месяцев по выходе из школы, и он, двадцатилетний юноша, уже находился в служебном круговороте, в качестве рычага государственной
машины. Рычага маленького, почти незаметного, а все-таки…
— Будет! — проговорил, наконец, математик, вздохнув, как паровая
машина, и тотчас же
сходил к маклеру и принес на себя вексель.
Бывало, утром занимаешься в классной комнате и знаешь, что необходимо работать, потому что завтра экзамен из предмета, в котором целых два вопроса еще не прочитаны мной, но вдруг пахнёт из окна каким-нибудь весенним духом, — покажется, будто что-то крайне нужно сейчас вспомнить, руки сами собою опускают книгу, ноги сами собой начинают двигаться и
ходить взад и вперед, а в голове, как будто кто-нибудь пожал пружинку и пустил в ход
машину, в голове так легко и естественно и с такою быстротою начинают пробегать разные пестрые, веселые мечты, что только успеваешь замечать блеск их.
— Послезавтра прибудем мы с тобой, ероха-воха, в Пермь,
сходим в баню, попаримся за милую душу, а оттелева — зарядим в трактир с музыкой, — утешно! Люблю я глядеть, как
машина играет.
Да не обижайтесь вы, вот человек! Ну,
ходите. Вы
ходите, а он в
машине ездит. Вы в одной комнате сидите, пардон-пардон, — может быть, выражение «сидите» неприлично в высшем обществе, — так восседаете, а Гусь в семи! Вы в месяц наколотите, пардон-пардон, наиграете на вашем фортепиано десять червяков, а Гусь две сотни. Кто играет-вы, а Гусь танцует!
В эти тёмные обидные ночи рабочий народ
ходил по улицам с песнями, с детской радостью в глазах, — люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые
машины, растерявшуюся полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея работать, научились много есть и потому считали себя лучшими людьми в городе.
— Какое в Петербург!..
Машина разве
ходит туда ночью? — возразил лакей.
Я все-таки не чувствовал жалости. Когда я старался представить себе живого Урманова, то восстановлял его образ из того, что видел у рельсов. Живое оно теперь было для меня так же противно… Ну да… Допустим, что кто-то опять починил
машину, шестерни
ходят в порядке. Что из этого?
По двору
ходил тяжёлый, аккуратный, как
машина, строгий к людям Тихон Вялов с метлой, с лопатой в руках, с топором; он не торопясь мёл, копал, рубил, покрикивал на мужиков, на рабочих.
Однажды Бучинский идет мимо
машины, я и кгичу ему: «Фома Осипыч, зайдите ко мне на минутку…» А он мне: «Стгатоник Егмолаич, хлеб за бгюхом не
ходит».
Машины качаются и визжат, и я едва
прохожу между вертящимися колесами и бегущими и дрожащими ремнями; нигде ни души.
Только когда мы
проходим мимо пристани, он часто объясняет мне значение огромных чугунных и стальных масс: частей
машин, котлов и разных разностей, выгруженных с парохода на берег.
На плотине несколько пильщиков, как живые
машины, мерно качались вверх и вниз всем туловищем; у почерневшей деревянной будки сидел седой старик; несколько мальчишек удили рыбу с плотины; какая-то старушка-дама, как часовой, несколько раз
прошла по плотине, а затем скрылась в щегольской купальне, стоявшей у господского дома.
Чем жила Галактионовна — трудно сказать; но она жила в своей собственной избушке, и ей оставалось заработать на хлеб, чего она достигала при помощи швейной
машины, стучавшей в ее избушке по вечерам; если не было работы, Галактионовна посвящала свои досуги поэзии, и в ее стихах из года в год
проходили события и лица Пеньковского завода.
Мы торопливо
прошли в катальную; толпа рабочих с равнодушным выражением на лицах молча обступила у самой катальной
машины лежавшего на полу молодого парня, который страшно стонал и ползал по чугунному полу, волоча за собой изуродованную ногу, перебитую упавшим рельсом в голени.
Наконец вмешался староста, которому как будто сообщалось мое нетерпение. Он лучше меня, конечно, знал ту разверсточную
машину, которая так шумно действовала перед нашими глазами, и видел, что пока она сделает точно и справедливо свое дело, —
пройдет еще немало времени… И вот он выступил вперед, одним окриком остановил шум, потом повернулся к иконе и перекрестился широким крестом. Кое-где в толпе руки тоже поднялись инстинктивно для креста… Тревожная ночь производила свое действие на грубые нервы…
Пройдут года в борьбе бесплодной,
И на красивые плиты,
Как из
машины винт негодный,
Быть может, брошен будешь ты!
— Про это что говорить, — молвила
Машина мать. — Только уж не прогневайтесь, Макар Тихоныч, старый молодому не ровня, наше с вами время
прошло.
Из головы у него не выходил пароход: целые часы, бывало,
ходит взад и вперед и думает о нем; спать ляжет, и во сне ему пароход грезится; раздумается иной раз, и слышатся ему то свисток, то шум колес, то мерный стук паровой
машины…
— Работаешь весь день, —
машина стучит, пол под тобою трясется,
ходишь, как маятник. Устанешь с работы хуже собаки, а об еде и не думаешь. Все только квас бы пил, а от квасу какая сила? Живот наливаешь себе, больше ничего. Одна водочка только и спасает: выпьешь рюмочку, — ну, и есть запросишь.
— То-то и есть! Так как же вы хотите, чтобы я вам ответил, как, с позволения сказать, какой-нибудь оболтус, для вашего утешения: придем, мол, в Кронштадт в такой-то день, в таком-то часу-с?.. Еще если бы у вас сильная
машина была да вы могли бы брать запас угля на большие переходы, ну тогда еще можно было бы примерно рассчитать-с, а ведь мы не под парами главным образом
ходим, а под парусами-с.
— Ни разу не был. У нас тут, кто в Томск съездил, тот уж и нос дерет, словно весь свет объездил. А вот скоро, пишут в газетах, к нам железную дорогу проведут. Скажите, господин, как же это так?
Машина паром действует — это я хорошо понимаю. Ну, а если, положим, ей надо через деревню
проходить, ведь она избы сломает и людей подавит!
Я уже давно не писал здесь ничего. Не до того теперь. Чуть свободная минута, думаешь об одном: лечь спать, чтоб хоть немного отдохнуть. Холера гуляет по Чемеровке и валит по десяти человек в день. Боже мой, как я устал! Голова болит, желудок расстроен, все члены словно деревянные.
Ходишь и работаешь, как
машина. Спать приходится часа по три в сутки, и сон какой-то беспокойный, болезненный; встаешь таким же разбитым, как лег.
Завтрак их «под
машиной» затянулся до третьего часа. Было все так же жарко, когда они,
пройдя подъезд, остановились у станции поджидать вагона к Сухаревке и дальше до Сокольников.
Прядильные
машины всего больше заняли Тасю. В огромных залах
ходило взад и вперед, двигая длинные штуки на колесах, по пяти, по шести мальчиков. Хозяйка говорила с ними, почти каждого знала в лицо. Рубцов шел позади дам, подробно объяснял все Тасе; отвечал и на вопросы Любаши, но гораздо кратче.
Мы
проходили через отделение, где толкут корье. Неочищенную ивовую кору подбрасывали в толчею. Путевой товарищ мой заметил, что он видел в Бельгии особую
машину для скобленья корья. Сказал это по-французски.
— Я, конечно, не ошибся, — начинал он, когда собеседник выражал желание слышать окончание «казуса», — месяца три
прошло с отправки последнего письма, все шло по-прежнему, вдруг наехала ревизия, стала всюду шарить да нюхать, да ничего не пришлось найти,
машина у меня по управлению шла как по маслу, без сучка и задоринки.
Пропала безутратная веселость Юрки.
Ходил он мрачный, рассеянный и, вспоминая, болезненно морщился. На работе не глядел на товарищей. Раз услышал за спиною, когда
проходил к своей
машине...
Сегодня, для разнообразия,
ходили на Финляндскую железную дорогу и смотрели, как
машина свистит, а также порешили, что я завтра иду к ейному тятеньке и буду за нее свататься.