Неточные совпадения
—
Помилуй, — с удивлением сказал Облонский, — ведь я
слово дал.
Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял ее. Но, увидав ее покорное, улыбающееся лицо и услыхав
слова: «Я измучала тебя», он обвинял Бога, но, вспомнив о и Боге, он тотчас просил простить и
помиловать.
— Господи,
помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему
слова. И он, неверующий человек, повторял эти
слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
— Что, Кати нет? — прохрипел он, оглядываясь, когда Левин неохотно подтвердил
слова доктора. — Нет, так можно сказать… Для нее я проделал эту комедию. Она такая
милая, но уже нам с тобою нельзя обманывать себя. Вот этому я верю, — сказал он и, сжимая стклянку костлявой рукой, стал дышать над ней.
— Ах, Боже мой, это было бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную
словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она
милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
Вернувшись домой и найдя всех вполне благополучными и особенно
милыми, Дарья Александровна с большим оживлением рассказывала про свою поездку, про то, как ее хорошо принимали, про роскошь и хороший вкус жизни Вронских, про их увеселения и не давала никому
слова сказать против них.
По мере чтения, в особенности при частом и быстром повторении тех же
слов: «Господи
помилуй», которые звучали как «помилос, помилос», Левин чувствовал, что мысль его заперта и запечатана и что трогать и шевелить ее теперь не следует, а то выйдет путаница, и потому он, стоя позади дьякона, продолжал, не слушая и не вникая, думать о своем.
Княгиня была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити и что не может быть сомнения в намерениях Вронского; но
слова мужа смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так же как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в душе: «Господи
помилуй, Господи
помилуй, Господи
помилуй!»
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье
слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою
милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Да как же в самом деле: три дни от тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел твоего жеребца. «Поехал, говорит, с каким-то барином». Ну, хоть бы
слово сказал: куды, зачем, на сколько времени?
Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А я бог знает чего не передумал в эти дни!
— Андрей Иванович,
помилуйте! — сказал он, взявши его за обе руки. — Какое ж оскорбление? что ж тут оскорбительного в
слове ты?
Но здесь с победою поздравим
Татьяну
милую мою
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою…
Да кстати, здесь о том два
слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И, верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкрив.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни
слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же,
милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить,
милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные
слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
— Разве вы бьете своих детей, моя
милая? — спросила бабушка, значительно поднимая брови и делая особенное ударение на
слово бьете.
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи
помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои
слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное
слово, сил не было от стыда. И он стал говорить: «Мне,
милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
Евфросинья Потаповна. Да не об ученье peчь, а много очень добра изводят. Кабы свой материал, домашний, деревенский, так я бы
слова не сказала, а то купленный, дорогой, так его и жалко.
Помилуйте, требует сахару, ванилю, рыбьего клею; а ваниль этот дорогой, а рыбий клей еще дороже. Ну и положил бы чуточку для духу, а он валит зря: сердце-то и мрет, на него глядя.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил
слова, — еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин знает сионизм как
милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать…
— Пожалуйста, не говори об этом,
милый! Тут я боюсь
слов.
Вместе с пьяным ревом поручика в памяти звучали
слова о старинной,
милой красоте, о ракушках и водорослях на киле судна, о том, что революция кончена.
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью и с
милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом
слове, и оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли вопроса в ее глазах, она на него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще всего, Боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить свою мысль?
Но он сухо поблагодарил ее, не подумал взглянуть на локти и извинился, что очень занят. Потом углубился в воспоминания лета, перебрал все подробности, вспомнил о всяком дереве, кусте, скамье, о каждом сказанном
слове, и нашел все это
милее, нежели как было в то время, когда он наслаждался этим.
Он стал весел, развязен и раза два гулял с Верой, как с посторонней,
милой, умной собеседницей, и сыпал перед ней, без умысла и желания добиваться чего-нибудь, весь свой запас мыслей, знаний, анекдотов, бурно играл фантазией, разливался в шутках или в задумчивых догадках развивал свое миросозерцание, —
словом, жил тихою, но приятною жизнью, ничего не требуя, ничего ей не навязывая.
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «
милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти
слова, но что говорит их по привычке старой бабы — читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не говорила до отъезда гостей.
«Я кругом виновата,
милая Наташа, что не писала к тебе по возвращении домой: по обыкновению, ленилась, а кроме того, были другие причины, о которых ты сейчас узнаешь. Главную из них ты знаешь — это (тут три
слова были зачеркнуты)… и что иногда не на шутку тревожит меня. Но об этом наговоримся при свидании.
Через день пришел с Волги утром рыбак и принес записку от Веры с несколькими ласковыми
словами. Выражения: «
милый брат», «надежды на лучшее будущее», «рождающаяся искра нежности, которой не хотят дать ходу» и т. д., обдали Райского искрами счастья.
— Что тебе делать, мой
милый? Будь честен, никогда не лги, не пожелай дому ближнего своего, одним
словом, прочти десять заповедей: там все это навеки написано.
Когда я всходил на лестницу, мне ужасно захотелось застать наших дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до его прихода что-нибудь доброе матери или
милой моей сестре, которой я в целый месяц не сказал почти ни одного особенного
слова.
Вероятнее всего, что Ламберт, с первого
слова и жеста, разыграл перед нею моего друга детства, трепещущего за любимого и
милого товарища.
Я судорожно повернулся всем телом и вдруг, среди глубокой тишины, ясно услышал
слова: «Господи, Иисусе Христе, Боже наш,
помилуй нас».
«Одним
словом, мой
милый, иногда бывает так, что и не отвяжешься».
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама,
милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое
слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин,
милый мой Васин! Одним
словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
— Cher enfant, друг ты мой
милый, это до того возвышенно, это до того благородно, — одним
словом, даже на Кильяна (этого чиновника внизу) произвело потрясающее впечатление! Это неблагоразумно с его стороны, но это блеск, это подвиг! Идеал ценить надо!
Андрей Петрович, поймите мои
слова: ведь за что-нибудь я пришла же теперь,
милый, и прежде и теперь
милый, человек!
Тут я рассказал ему весь мой визит до чрезвычайной подробности. Он все выслушал молча; о возможности сватовства князя к Анне Андреевне не промолвил ни
слова; на восторженные похвалы мои Анне Андреевне промямлил опять, что «она —
милая».
— Эти лестницы… — мямлил Версилов, растягивая
слова, видимо чтоб сказать что-нибудь и видимо боясь, чтоб я не сказал чего-нибудь, — эти лестницы — я отвык, а у тебя третий этаж, а впрочем, я теперь найду дорогу… Не беспокойся, мой
милый, еще простудишься.
В его голосе сверкал
милый, дружественный, ласкающий смех… что-то вызывающее и
милое было в его
словах, в его светлом лице, насколько я мог заметить ночью. Он был в удивительном возбуждении. Я весь засверкал поневоле.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, —
словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850
миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и
слово, написанное на большой доске складными буквами.
Сначала шли похвалы, которые кончались
словами: «
помилуй мя», а потом шли новые похвалы, кончавшиеся
словом: «алиллуия».
Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие
слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе,
помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
— Он во всяком случае поступит по совести, — сказал Нехлюдов, вспоминая свои близкие отношения и дружбу с Селениным и его
милые свойства чистоты, честности, порядочности в самом лучшем смысле этого
слова.
— «Ангелов творче и Господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, Сыне Божий,
помилуй мя», добрался он наконец до остановки, всё с большим и большим свистом повторяя
слово Иисусе, придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно колено, поклонился в землю, а хор запел последние
слова: «Иисусе, Сыне Божий,
помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
— Положительно, самая красивая девушка здесь… Это, кажется, еще первый ее выезд в свет. Да, да… Во всем видна эта непосредственность, какая-то
милая застенчивость — одним
словом, как только что распускающийся бутон.
Было
милое смущенье,
Были нежные
слова…
— Ах как стыдно, барышня, ах как стыдно, это вам даже и непристойно совсем, такие
слова,
милая барышня.
— Как же это нет-с? Следовало, напротив, за такие мои тогдашние
слова вам, сыну родителя вашего, меня первым делом в часть представить и выдрать-с… по крайности по мордасам тут же на месте отколотить, а вы, помилуйте-с, напротив, нимало не рассердимшись, тотчас дружелюбно исполняете в точности по моему весьма глупому слову-с и едете, что было вовсе нелепо-с, ибо вам следовало оставаться, чтобы хранить жизнь родителя… Как же мне было не заключить?
— А и я с тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь с тобой иду, — раздаются подле него
милые, проникновенные чувством
слова Грушеньки. И вот загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется ему жить и жить, идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее, скорее, теперь же, сейчас!
И вспомнил я тут моего брата Маркела и
слова его пред смертью слугам: «
Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, за что меня любите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?» — «Да, стою ли», — вскочило мне вдруг в голову.