Неточные совпадения
Один только
раз он выражается так:"
Много было от него порчи женам и девам глуповским", и этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было.
Бросились они все
разом в болото, и больше половины их тут потопло («
многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
Княгиня подошла к мужу, поцеловала его и хотела итти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько
раз, улыбаясь, поцеловал ее. Старики, очевидно, спутались на минутку и не знали хорошенько, они ли опять влюблены или только дочь их. Когда князь с княгиней вышли, Левин подошел к своей невесте и взял ее за руку. Он теперь овладел собой и мог говорить, и ему
многое нужно было сказать ей. Но он сказал совсем не то, что нужно было.
— Прикажите еще поворот сделать. Всего три ступеньки прибавить. И пригоним в самый
раз.
Много покойнее будет.
На его квартире никого уже не было дома: все были на скачках, и лакей его дожидался у ворот. Пока он переодевался, лакей сообщил ему, что уже начались вторые скачки, что приходило
много господ спрашивать про него, и из конюшни два
раза прибегал мальчик.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я
много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни
разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Из числа
многих в своем роде сметливых предположений было наконец одно — странно даже и сказать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько
раз выходили и карикатуры, где русский изображен разговаривающим с англичанином.
Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у
многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий
раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух.
В анониме было так
много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий
раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.
Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый
раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, — любопытного
много открывал в нем детский любопытный взгляд.
Уже начинал было он полнеть и приходить в те круглые и приличные формы, в каких читатель застал его при заключении с ним знакомства, и уже не
раз, поглядывая в зеркало, подумывал он о
многом приятном: о бабенке, о детской, и улыбка следовала за такими мыслями; но теперь, когда он взглянул на себя как-то ненароком в зеркало, не мог не вскрикнуть: «Мать ты моя пресвятая! какой же я стал гадкий!» И после долго не хотел смотреться.
Известно, что есть
много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором
раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
По этой причине он всякий
раз, когда Петрушка приходил раздевать его и скидавать сапоги, клал себе в нос гвоздичку, и во
многих случаях нервы у него были щекотливые, как у девушки; и потому тяжело ему было очутиться вновь в тех рядах, где все отзывалось пенником и неприличьем в поступках.
Так скажут
многие читатели и укорят автора в несообразностях или назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр человек на слово «дурак» и готов прислужиться им двадцать
раз на день своему ближнему.
Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему
много уважения со стороны трактирного слуги, так что он всякий
раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего?
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить
много мест и должностей, что
много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не
раз в опасности со стороны врагов, и
много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее практический человек.
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это знаете, — что
многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что есть
много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни
разу не бил бусурмена?
Сильный был он козак, не
раз атаманствовал на море и
много натерпелся всяких бед.
Рассказывал Лонгрен также о потерпевших крушение, об одичавших и разучившихся говорить людях, о таинственных кладах, бунтах каторжников и
многом другом, что выслушивалось девочкой внимательнее, чем, может быть, слушался в первый
раз рассказ Колумба о новом материке.
Раз жидкости выплеснулось так
много, что она обварила руку одной девушке.
А помните, как
много мы в этом же роде и на эту же тему переговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый
раз после ужина.
В другое время все это, конечно, внушало
много уважения, но на этот
раз Аркадий Иванович оказался как-то особенно нетерпеливым и наотрез пожелал видеть невесту, хотя ему уже и доложили в самом начале, что невеста легла уже спать.
С первого взгляда заметно было, что он необыкновенно
много выпил, и хотя Разумихин почти никогда не мог напиться допьяна, но на этот
раз что-то было заметно.
— Ох, уж не знаю! — вскрикнула Соня почти в отчаянии и схватилась за голову. Видно было, что эта мысль уж много-много
раз в ней самой мелькала, и он только вспугнул опять эту мысль.
— Матери у меня нет, ну, а дядя каждый год сюда приезжает и почти каждый
раз меня не узнает, даже снаружи, а человек умный; ну, а в три года вашей разлуки
много воды ушло.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни
разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так
много убыло с тех пор и прибавилось!..
Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как
раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких домах, где
много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что
много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от кого ж бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним
раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
Карандышев. Да, повеличаться, я не скрываю. Я
много, очень
много перенес уколов для своего самолюбия, моя гордость не
раз была оскорблена; теперь я хочу и вправе погордиться и повеличаться.
— Я видела вашего батюшку два
раза и
много слышала о нем, — продолжала она, — я очень рада с вами познакомиться.
Раз, во времена моего детства, няня, укладывая меня спать в рождественскую ночь, сказала, что у нас теперь на деревне очень
многие не спят, а гадают, рядятся, ворожат и, между прочим, добывают себе «неразменный рубль».
«Да, у нее нужно бывать», — решил Самгин, но второй
раз увидеть ее ему не скоро удалось, обильные, но запутанные дела Прозорова требовали
много времени, франтоватый письмоводитель был очень плохо осведомлен, бездельничал, мечтал о репортаже в «Петербургской газете».
Лицо у нее было большое, кирпичного цвета и жутко неподвижно, она вращала шеей и, как
многие в толпе, осматривала площадь широко открытыми глазами, которые первый
раз видят эти древние стены, тяжелые торговые ряды, пеструю церковь и бронзовые фигуры Минина, Пожарского.
«Возраст охлаждает чувство. Я слишком
много истратил сил на борьбу против чужих мыслей, против шаблонов», — думал он, зажигая спичку, чтоб закурить новую папиросу. Последнее время он все чаще замечал, что почти каждая его мысль имеет свою тень, свое эхо, но и та и другое как будто враждебны ему. Так случилось и в этот
раз.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще
раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея.
Многие любят шутить больше, чем думать…
Он не забыл о том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение. Не
много дней прошло с того момента, но он уже не один
раз спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил в нем сомнения в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько дней тому назад.
— Так очень
многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, — это его не очень огорчило. «Меня хорошо кормит один глаз», — сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. — Он еще
раз вздохнул и щелкнул языком: — По-русски это — прилично, но, кажется, неинтересно…
Пред весною исчез Миша, как
раз в те дни, когда для него накопилось
много работы, и после того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром на четвертый день позвонил доктор городской больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала пошел к доктору.
Самгин подумал, что он уже не первый
раз видит таких людей, они так же обычны в вагоне, как неизбежно за окном вагона мелькание телеграфных столбов, небо, разлинованное проволокой, кружение земли, окутанной снегом, и на снегу, точно бородавки, избы деревень. Все было знакомо, все обыкновенно, и, как всегда, люди
много курили, что-то жевали.
«Социальная революция без социалистов», — еще
раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было
много, и
много было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
Он чувствовал себя в силе сказать
много резкостей, но Лютов поднял руку, как для удара, поправил шапку, тихонько толкнул кулаком другой руки в бок Самгина и отступил назад, сказав еще
раз, вопросительно...
И еще
раз убеждался в том, как
много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
— Спасибо. О Толстом я говорила уже четыре
раза, не считая бесед по телефону. Дорогой Клим Иванович — в доме нет денег и довольно
много мелких неоплаченных счетов. Нельзя ли поскорее получить гонорар за дело, выигранное вами?
— Ну, вот. Я встречаюсь с вами четвертый
раз, но… Одним словом: вы — нравитесь мне. Серьезный. Ничему не учите. Не любите учить? За это
многие грехи простятся вам. От учителей я тоже устала. Мне — тридцать, можете думать, что два-три года я убавила, но мне по правде круглые тридцать и двадцать пять лет меня учили.
— Я объехал всю Россию и вокруг, и вдоль, и поперек, крест-накрест не один
раз, за границей бывал во
многих странах…
Первый
раз Клим Самгин видел этого человека без башлыка и был удивлен тем, что Яков оказался лишенным каких-либо особых примет. Обыкновенное лицо, — такие весьма часто встречаются среди кондукторов на пассажирских поездах, — только глаза смотрят как-то особенно пристально. Лица Капитана и
многих других рабочих значительно характернее.
Он оправдал это тем, что несколько
раз был свидетелем
многих убийств, и вспоминал утешительную пословицу: «В драке волос не жалеют».
— Странно они осматривали все, — снова заговорила Татьяна, уже с оттенком недоумения, — точно первый
раз видят Кремль, а ведь, конечно,
многие, если не все, бывали в нем пасхальными ночами.
Упрекают нас, русских, что
много разговариваем, ну, я как
раз не считаю это грехом.
— «Западный буржуа беднее русского интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи во
многом превышают его эмоциональный строй, а главное — он живет сравнительно цельной духовной жизнью». Ну, это уже какая-то поповщинка! «Свойства русского национального духа указуют на то, что мы призваны творить в области религиозной философии». Вот те
раз! Это уже — слепота. Должно быть, Бердяев придумал.