Неточные совпадения
— Зачем? — спросил, указывая
глазами на реку, Угрюм-Бурчеев у сопровождавших его квартальных, когда прошел первый
момент оцепенения.
Но уже утром он понял, что это не так. За окном великолепно сияло солнце, празднично гудели колокола, но — все это было скучно, потому что «мальчик» существовал. Это ощущалось совершенно ясно. С поражающей силой, резко освещенная солнцем, на подоконнике сидела Лидия Варавка, а он, стоя на коленях пред нею, целовал ее ноги. Какое строгое лицо было у нее тогда и как удивительно светились ее
глаза!
Моментами она умеет быть неотразимо красивой. Оскорбительно думать, что Диомидов…
«Припадок истерии, — упрекнул он себя. — Как все это случилось?» — думал он, закрыв
глаза, и невольно вспомнил странное поведение свое в
момент, когда разрушалась стена казармы.
Открыв
глаза, он увидал лицо свое в дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности
момента: стоит человек, приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого.
Она одевала излияние сердца в те краски, какими горело ее воображение в настоящий
момент, и веровала, что они верны природе, и спешила в невинном и бессознательном кокетстве явиться в прекрасном уборе перед
глазами своего друга.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут
глаза, с какого
момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы,
глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же
момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни…
«Нет! — говорил он, стараясь не глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко открытых
глаз, —
момент настал, брошу камень в эту холодную, бессердечную статую…»
Опираясь на него, я вышел «на улицу» в тот самый
момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед
глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
В этот
момент он почувствовал, что его кто-то тянет легонько за рукав; он быстро обернулся и встретился
глазами с Катериной Ивановной.
Не скрою от вас, что сам Васильев твердо заключает и свидетельствует, что вы должны были выбежать из двери, хотя, конечно, он своими
глазами и не видал, как вы выбегали, заприметив вас в первый
момент уже в некотором от себя отдалении, среди сада, убегающего к стороне забора…
— Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в мозгу эти нервы (ну черт их возьми!)… есть такие этакие хвостики, у нервов этих хвостики, ну, и как только они там задрожат… то есть видишь, я посмотрю на что-нибудь
глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то… а как задрожат, то и является образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение, секунда такая пройдет, и является такой будто бы
момент, то есть не
момент, — черт его дери
момент, — а образ, то есть предмет али происшествие, ну там черт дери — вот почему я и созерцаю, а потом мыслю… потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, все это глупости.
Удэгейцы задержали лодку и посоветовались между собой, затем поставили ее поперек воды и тихонько стали спускать по течению. В тот
момент, когда сильная струя воды понесла лодку к скале, они ловким толчком вывели ее в новом направлении. По
глазам удэгейцев я увидел, что мы подверглись большой опасности. Спокойнее всех был Дерсу. Я поделился с ним своими впечатлениями.
Старик опять закричал и затопал ногами, но в этот критический
момент явилась на выручку Анфуса Гавриловна. Она вошла с опущенными
глазами и старалась не смотреть на зятя.
Эти слова точно пошатнули Кожина. Он сел на лавку, закрыл лицо руками и заплакал. Петр Васильич крякнул, баушка Лукерья стояла в уголке, опустив
глаза. Феня вся побелела, но не сделала шагу. В избе раздавались только глухие рыдания Кожина. Еще бы одно мгновение — и она бросилась бы к нему, но Кожин в этот
момент поднялся с лавки, выпрямился и проговорил...
Доктор задумался и даже немного покраснел, проверяя самого себя. Да, самое лучшее будет ему не возвращаться в Ключевской завод, как говорит Парасковья Ивановна. Нюрочка ему нравилась, как редкий экземпляр — не больше, а она могла взглянуть на него другими
глазами. Да и момент-то выдался такой, что она пойдет на каждое ласковое слово, на каждый участливый взгляд. Он не подумал об этом, потому что думал только об одном себе.
Когда догорят дрова, опять будет темно, и Аграфена со страхом думала о том
моменте, когда останется в темноте со старцем с
глазу на
глаз.
Это слово точно придавило Макара, и он бессильно опустился на лавку около стола. Да, он теперь только разглядел спавшего на лавке маленького духовного брата, — ребенок спал, укрытый заячьей шубкой. У Макара заходили в
глазах красные круги, точно его ударили обухом по голове. Авгарь, воспользовавшись этим
моментом, выскользнула из избы, но Макар даже не пошевелился на лавке и смотрел на спавшего ребенка, один вид которого повернул всю его душу.
Она нагнулась к Женьке и поцеловала ее в лоб. И никогда потом Володя Чаплинский, с жутким напряжением следивший за этой сценой, не мог забыть тех теплых и прекрасных лучей, которые в этот
момент зажглись в зеленых, длинных, египетских
глазах артистки.
Никогда, никогда, даже в Париже, мое сердце не билось с такой силой, как в тот
момент, когда святая Москва впервые открылась моим
глазам.
Раиса Павловна задыхалась от волнения, чувствуя, как вся кровь хлынула ей в голову: этот
момент был самым решительным, и она ненавидела теперь Прейна за его нахальную улыбку, за прищуренные
глаза, за гнилые зубы.
Мать смотрела на него сверху вниз и ждала
момента, когда удобнее уйти в комнату. Лицо у мужика было задумчивое, красивое,
глаза грустные. Широкоплечий и высокий, он был одет в кафтан, сплошь покрытый заплатами, в чистую ситцевую рубаху, рыжие, деревенского сукна штаны и опорки, надетые на босую ногу. Мать почему-то облегченно вздохнула. И вдруг, подчиняясь чутью, опередившему неясную мысль, она неожиданно для себя спросила его...
Вот остановились перед зеркалом. В этот
момент я видел только ее
глаза. Мне пришла идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые «квартиры», — человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри:
глаза. Она как будто угадала — обернулась. «Ну, вот мои
глаза. Ну?» (Это, конечно, молча.)
Секунду я смотрел на нее посторонне, как и все: она уже не была нумером — она была только человеком, она существовала только как метафизическая субстанция оскорбления, нанесенного Единому Государству. Но одно какое-то ее движение — заворачивая, она согнула бедра налево — и мне вдруг ясно: я знаю, я знаю это гибкое, как хлыст, тело — мои
глаза, мои губы, мои руки знают его, — в тот
момент я был в этом совершенно уверен.
И вот
момент — чуть слышный, шепотом, стук в дверь — и в комнату вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на
глаза лбом, какой не раз приносил мне записки от I.
— Ничего, ничего, пожалуйста, — я улыбнулся соседу, раскланялся с ним. На бляхе у него сверкнуло: S-4711 (понятно, почему от самого первого
момента был связан для меня с буквой S: это было не зарегистрированное сознанием зрительное впечатление). И сверкнули
глаза — два острых буравчика, быстро вращаясь, ввинчивались все глубже, и вот сейчас довинтятся до самого дна, увидят то, что я даже себе самому…
С силой, каким-то винтовым приводом, я наконец оторвал
глаза от стекла под ногами — вдруг в лицо мне брызнули золотые буквы «Медицинское»… Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он пощадил меня — об этом я в тот
момент даже и не подумал: одним скачком — через ступени, плотно захлопнул за собой дверь — и вздохнул. Так: будто с самого утра я не дышал, не билось сердце — и только сейчас вздохнул первый раз, только сейчас раскрылся шлюз в груди…
У него есть
глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его зовут?» — с этого
момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи такие твердые лапы, что скорее мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…
Потом случилось что-то странное. Ромашову показалось, что он вовсе не спал, даже не задремал ни на секунду, а просто в течение одного только
момента лежал без мыслей, закрыв
глаза. И вдруг он неожиданно застал себя бодрствующим, с прежней тоской на душе. Но в комнате уже было темно. Оказалось, что в этом непонятном состоянии умственного оцепенения прошло более пяти часов.
Изредка, время от времени, в полку наступали дни какого-то общего, повального, безобразного кутежа. Может быть, это случалось в те странные
моменты, когда люди, случайно между собой связанные, но все вместе осужденные на скучную бездеятельность и бессмысленную жестокость, вдруг прозревали в
глазах друг у друга, там, далеко, в запутанном и угнетенном сознании, какую-то таинственную искру ужаса, тоски и безумия. И тогда спокойная, сытая, как у племенных быков, жизнь точно выбрасывалась из своего русла.
Глаза ее в этот
момент вдруг расширились, потемнели, а губы выразительно, но беззвучно зашевелились, произнося какое-то слово.
Желать он боялся, зная, что часто, в
момент достижения желаемого судьба вырвет из рук счастье и предложит совсем другое, чего вовсе не хочешь — так, дрянь какую-нибудь; а если наконец и даст желаемое, то прежде измучит, истомит, унизит в собственных
глазах и потом бросит, как бросают подачку собаке, заставивши ее прежде проползти до лакомого куска, смотреть на него, держать на носу, завалять в пыли, стоять на задних лапах, и тогда — пиль!
Он до сих пор не мог ни понять, ни забыть спокойных деловых слов Юленьки в
момент расставания, там, в Химках, в канареечном уголку между шкафом и пианино, где они так часто и так подолгу целовались и откуда выходили потом с красными пятнами на лицах, с блестящими
глазами, с порывистым дыханием, с кружащейся головой и с растрепанными волосами.
Через месяц окончилась казавшаяся бесконечной усиленная тренировка фараонов на ловкость, быстроту, красоту и точность военных приемов. Наступил
момент, когда строгие
глаза учителей нашли прежних необработанных новичков достаточно спелыми для высокого звания юнкера Третьего военного Александровского училища. Вскоре пронеслась между фараонами летучая волнующая весть: «В эту субботу будем присягать!»
Фараонам нельзя поворачивать голов, но
глаза их круто скошены направо, на полубатальон второкурсников. Раз! Два! Три! Три быстрых и ловких дружных приема, звучащих, как три легких всплеска. Двести штыков уперлись прямо в небо; сверкнув серебряными остриями, замерли в совершенной неподвижности, и в тот же
момент великолепный училищный оркестр грянул торжественный, восхищающий души, радостный марш.
Этого волшебного излучения никогда не могут переносить люди обыкновенные и обыкновенно настроенные; им становится тяжело, и они невольно отводят
глаза, отворачивают головы в первые же
моменты взгляда.
Увы! Андрей Антонович не мог разбирать: цветочки еще были в руках его. Бунт ему был очевиден, как давеча кибитки Степану Трофимовичу. А между толпою выпучивших на него
глаза «бунтовщиков» так и сновал пред ним «возбуждавший» их Петр Степанович, не покидавший его ни на один
момент со вчерашнего дня, — Петр Степанович, ненавидимый им Петр Степанович…
Я взглянул на Глумова и встретил и его устремленные на меня
глаза. Мы поняли друг друга. Молча пошли мы от пруда, но не к дому, а дальше. А Праздников все что-то бормотал, по-видимому, даже не подозревая страшной истины. Дойдя до конца парка, мы очутились на поле. Увы! в этот
момент мы позабыли даже о том, что оставляем позади четверых верных товарищей…
Каждый раз, представляя себе тот
момент, когда она решится, наконец, развернуть перед ним свою бедную, оплеванную душу, она бледнела и, закрывая
глаза, глубоко набирала в грудь воздуху.
Какая-то инстинктивная боязнь, какой-то остаток благоразумной осторожности вдруг встревожил Елену, но в этот
момент пол каюты особенно сильно поднялся и точно покатился вбок, и тотчас же прежняя зеленая муть понеслась перед
глазами женщины и тяжело заныло в груди предобморочное чувство. Забыв о своем мгновенном предчувствии, она села на кровать и схватилась рукой за ее спинку.
В тот
момент, когда пред учителем раздвинулись самые близкие ряды малины, он быстро вскочил на свои длинные ноги и предстал удивленным
глазам Дарьянова в самом странном виде.
Что происходило на этой второй и последней конференции двух административных светил — осталось тайною. Как ни прикладывали мы с Павлом Трофимычем
глаза и уши к замочной скважине, но могли разобрать только одно: что старик увещевал «нового» быть твердым и не взирать. Сверх того, нам показалось, что «молодой человек» стал на колена у изголовья старца и старец его благословил. На этом
моменте нас поймала Анна Ивановна и крепко-таки пожурила за нашу нескромность.
В таких безрезультатных решениях проходит все утро. Наконец присутственные часы истекают: бумаги и журналы подписаны и сданы; дело Прохорова разрешается само собою, то есть измором. Но даже в этот вожделенный
момент, когда вся природа свидетельствует о наступлении адмиральского часа, чело его не разглаживается. В бывалое время он зашел бы перед обедом на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики, насосы; при своих
глазах велел бы всё зачинить и заклепать. Теперь он думает: «Пускай все это сделает закон».
Мысль этого
момента напоминала свистнувший мимо уха камень: так все стало мне ясно, без точек и запятых. Я успел кинуться к памятнику и, разбросав цветы, взобраться по выступам цоколя на высоту, где моя голова была выше колен «Бегущей». Внизу сбилась дико загремевшая толпа, я увидел направленные на меня револьверы и пустоту огромного ящика, верх которого приходился теперь на уровне моих
глаз.
Встретившись
глазами, мы довольно долго осматривали друг друга, пока Кук наконец не вышел из тягостного
момента глубоким вздохом и кратким упоминанием о черте.
Был один
момент, когда, следя за выражением лица Геза, я подумал, что придется выбросить его вон. Однако он сдержался. Пристально смотря мне в
глаза, Гез засунул руку во внутренний карман, задержал там ее порывистое движение и торжественно произнес...
Бывают такие особенные люди, которые одним видом уничтожают даже приготовленное заранее настроение. Так было и здесь. Разве можно было сердиться на этого пьяного старика? Пока я это думал, мелкотравчатый литератор успел пожать мою руку, сделал преуморительную гримасу и удушливо расхохотался. В следующий
момент он указал
глазами на свою отставленную с сжатым кулаком левую руку (я подумал, что она у него болит) и проговорил...
Нюшу из неловкого положения выручила сама бабушка Татьяна, которая в этот
момент вошла в горницу. Старуха прищуренными
глазами посмотрела на замявшихся при ее появлении молодых людей и сухо спросила Михалку...
Я вскочил со стула, левой рукой схватил груду кредиток у офицера, а его ударил кулаком между
глаз и в тот же
момент наотмашь смазал штатского и положил в карман карты Асамата вместе с остальными деньгами его товарища. Оба полетели на пол вместе со стульями. Архальский соскочил как сумасшедший и ловит меня за руку, что-то бормочет.
Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона и как раз в тот
момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этою тенью, блестящие, насмешливые
глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в
глазах Егорушки, делали его теперь похожим не на шута, а на что-то такое, что иногда снится, — вероятно, на нечистого духа.