Неточные совпадения
Игрушки и машины, колокола и экипажи, работы ювелиров и рояли, цветистый казанский сафьян, такой ласковый на ощупь, горы сахара, огромные кучи пеньковых веревок и просмоленных канатов, часовня, построенная из стеариновых свеч, изумительной красоты меха Сорокоумовского и железо с Урала, кладки ароматного
мыла, отлично дубленные кожи, изделия из щетины — пред этими грудами неисчислимых богатств собирались небольшие группы людей и, глядя на грандиозный труд своей
родины, несколько смущали Самгина, охлаждая молчанием своим его повышенное настроение.
— Увы! Но настоящей
родиной моей считаю Москву, университет.
— Я думал… я думал, — как-то тихо и сдержанно проговорил он, — что приеду на
родину с ангелом души
моей, невестою
моей, чтобы лелеять его старость, а вижу лишь развратного сладострастника и полнейшего комедианта!
В. с., оцените простоту и откровенность
моего ответа и повергните на высочайшее рассмотрение причины, заставляющие меня остаться в чужих краях, несмотря на
мое искреннее и глубокое желание возвратиться на
родину.
— Я два раза, — говорил он, — писал на
родину в Могилевскую губернию, да ответа не было, видно, из
моих никого больше нет; так оно как-то и жутко на
родину прийти, побудешь-побудешь, да, как окаянный какой, и пойдешь куда глаза глядят, Христа ради просить.
… И вот перед
моими глазами встают наши Лазари, но не с облаком смерти, а моложе, полные сил. Один из них угас, как Станкевич, вдали от
родины — И. П. Галахов.
Я думаю поэтому, что если бы кто-нибудь сумел вскрыть
мою душу, то и в этот период
моей жизни он бы наверное нашел, что наибольшим удельным весом обладали в ней те чувства, мысли, впечатления, какие она получала от языка, литературы и вообще культурных влияний
родины моей матери.
Я нашел тогда свою
родину, и этой
родиной стала прежде всего русская литература {Эта часть истории
моего современника вызвала оживленные возражения в некоторых органах украинской печати.
Не знаю, имел ли автор в виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но только оно накинуло на всю пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я вижу ее и теперь… Прошлое
родины моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это — само историческое прошлое Польши,
родины моей матери, своеобразное, крепкое, по — своему красивое, уходит в какую-то таинственную дверь мира в то самое время, когда я открываю для себя другую дверь, провожая его ясным и зорким детским, взглядом…
И потянуло вдруг в Россию, на
родину, к девочке
моей…
Любовь Андреевна. Неужели это я сижу? (Смеется.) Мне хочется прыгать, размахивать руками. (Закрывает лицо руками.) А вдруг я сплю! Видит бог, я люблю
родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, все плакала. (Сквозь слезы.) Однако же надо пить кофе. Спасибо тебе, Фирс, спасибо,
мой старичок. Я так рада, что ты еще жив.
Но знаю: к
родине любовь
Соперница
моя,
И если б нужно было, вновь
Ему простила б я!..
_____
Княгиня кончила…
Ах!.. Эти речи поберечь
Вам лучше для других.
Всем вашим пыткам не извлечь
Слезу из глаз
моих!
Покинув
родину, друзей,
Любимого отца,
Приняв обет в душе
моейИсполнить до конца
Мой долг, — я слез не принесу
В проклятую тюрьму —
Я гордость, гордость в нем спасу,
Я силы дам ему!
Презренье к нашим палачам,
Сознанье правоты
Опорой верной будет нам.
— Мы, — говорит, — к своей
родине привержены и тятенька
мой уже старичок, а родительница — старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить, да и мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я еще в холостом звании.
Но исчезни
родина, и честь, и мундир, и все великие слова, —
мое Я останется неприкосновенным.
В ту же ночь я отправился пешком на
родину, а Андрияшка и доселе в
моем дому хозяйствует.
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши,
мой милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут на
родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
После
моего доклада в Обществе любителей российской словесности, который впоследствии был напечатан отдельной книгой «На
родине Гоголя», В.А. Гольцев обратился ко мне с просьбой напечатать его в «Русской мысли». Перепечатка из «Русской мысли» обошла все газеты.
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в
моем сердце бога и
родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
— Мне говорил это прежде отец
мой, который, вы знаете, какой правдивый и осторожный человек был; потом говорил и муж
мой! — объяснила Екатерина Петровна, все это, неизвестно для чего, выдумав от себя: о месте
родины Тулузова ни он сам, ни Петр Григорьич никогда ей ничего не говорили.
— Жаль мне
родины моей, жаль святой Руси! Любил я ее не хуже матери, а другой зазнобы не было у меня!
Родина ты
моя,
родина! Случалось и мне в позднюю пору проезжать по твоим пустыням! Ровно ступал конь, отдыхая от слепней и дневного жару; теплый ветер разносил запах цветов и свежего сена, и так было мне сладко, и так было мне грустно, и так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем. Хорошо, хорошо ехать вечером по безлюдным местам, то лесом, то нивами, бросить поводья и задуматься, глядя на звезды!
— Нет, ребятушки, — сказал Перстень, — меня не просите. Коли вы и не пойдете с князем, все ж нам дорога не одна. Довольно я погулял здесь, пора на
родину. Да мы же и повздорили немного, а порванную веревку как ни вяжи, все узел будет. Идите с князем, ребятушки, или выберите себе другого атамана, а лучше послушайтесь
моего совета, идите с князем; не верится мне после нашего дела, чтобы царь и его и вас не простил!
— Неси крест свой, Никита Романыч, как я
мой крест несу. Твоя доля легче
моей. Ты можешь отстаивать
родину, а мне остается только молиться за тебя и оплакивать грех
мой!
— Уж об этом не заботься, Борис Федорыч! Я никому не дам про тебя и помыслить худо, не только что говорить.
Мои станичники и теперь уже молятся о твоем здравии, а если вернутся на
родину, то и всем своим ближним закажут. Дай только бог уцелеть тебе!
— Отец
мой, скорей дам отсечь себе голову, чем допущу ее замыслить что-нибудь против
родины! Грешен я в нелюбви к государю, но не грешен в измене!
Но слушай: в
родине моейМежду пустынных рыбарей
Наука дивная таится.
Под кровом вечной тишины,
Среди лесов, в глуши далекой
Живут седые колдуны;
К предметам мудрости высокой
Все мысли их устремлены;
Всё слышит голос их ужасный,
Что было и что будет вновь,
И грозной воле их подвластны
И гроб и самая любовь.
Все было, как на
родине, в такой степени, что девушке становилось до боли грустно: зачем же она ехала сюда, зачем мечтала, надеялась и ждала, зачем встретилась с этим высоким человеком, задумчивым и странным, который говорил: «
Моя доля будет и твоя доля, малютка».
— А! Как мне не плакать… Еду одна на чужую сторону. На
родине умерла мать, на корабле отец, а в Америке где-то есть братья, да где они, — я и не знаю… Подумайте сами, какая
моя доля!
— Мне Андрей Петрович много рассказывал о вашей жизни, о вашей молодости. Мне известно одно обстоятельство, одно ужасное обстоятельство… Я знаю, что вы ездили потом к себе на
родину… Не отвечайте мне, ради Бога, если
мой вопрос вам покажется нескромным, но меня мучит одна мысль… Скажите, встретились ли вы с тем человеком…
— Я прошу только одной милости: снабдить меня достаточной суммой, которая позволила бы мне возвратиться на
родину и обнять
мою дорогую мать!
Но виноват, заговорился я, говоря о
моей прекрасной
родине.
— Ты все лучше знаешь. А вот этого убийцу Крупова в дом больше не пускай; вот масон-то, мерзавец! Два раза посылала, — ведь я не последняя персона в городе… Отчего? Оттого, что ты не умеешь себя держать, ты себя держишь хуже заседателя; я послала, а он изволит тешиться надо мной; видишь, у прокурорской кухарки на
родинах;
моя дочь умирает, а он у прокурорской кухарки… Якобинец!
Отец
мой не был изгнанник, но тем не менее север был для него вреден, и он предпочитал
родине чужие края.
«Господи! что, — думаю, — за несчастье: еще какой такой Филимон угрожает
моей робкой
родине?» Но оказывается, что этот новый злополучный Филимон этого нового, столь прекрасного и либерального времени есть разыскиваемый в зародыше Русский дух, или, на бонтонном языке современного бонтона, «дурная болезнь» нашего времени, для запугивания которого ее соединяют в одну семью со всеми семью язвами Египта.
Но находясь в сем положении за жидов и греков, которых не имел чести познать до этого приятного случая, я утешаюсь хоть тем, что умираю выпоротый все-таки самими
моими соотчичами и тем кончаю с милой
родиной все
мои счеты, между тем как тебя соотечественники еще только предали на суд онемеченных и провонявшихся килькой ревельских чухон за недостаток почтения к исключенному за демонстрации против правительства дерптскому немецкому студенту, предсказывавшему, что наша Россия должна разлететься „wie Rauch“.» [Как дым — Нем.]
Впрочем, к гордости всех русских патриотов (если таковые на Руси возможны), я должен сказать, что многострадальный дядя
мой, несмотря на все свои западнические симпатии, отошел от сего мира с пламенной любовью к
родине и в доставленном мне посмертном письме начертал слабою рукою: «Извини, любезный друг и племянник, что пишу тебе весьма плохо, ибо пишу лежа на животе, так как другой позиции в ожидании смерти приспособить себе не могу, благодаря скорострельному капитану, который жестоко зарядил меня с казенной части.
— Я повторяю еще, — сказал Юрий, не обращая никакого внимания на слова земского, — что вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной нашей
родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него
мою голову. Но тот, — прибавил он, взглянув с презрением на земского, — тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны были избрать себе царя среди иноплеменных, тот не русский, не православный и даже — хуже некрещеного татарина!
— Человек — я сделала для
родины всё, что могла; Мать — я остаюсь со своим сыном! Мне уже поздно родить другого, жизнь
моя никому не нужна.
— Боже
мой, боже! — тяжело вздыхала Матица. — Что же это творится на свете белом? Что будет с девочкой? Вот и у меня была девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома, у городи Хороли… И это так далеко — город Хорол, что если б меня и пустили туда, так не нашла бы я до него дороги… Вот так-то бывает с человеком!.. Живёт он, живёт на земле и забывает, где его
родина…
Васе я назвал свою настоящую фамилию,
родину, сказал, что был в гимназии и увлекся цирком, а о других похождениях ни слова. Я был совершенно спокоен, что, если буду в театре,
мой отец паспорт пришлет. А Вася дал мне слово, что своего отца он уговорит принять меня.
— Так-то так. А все-таки
моему сердцу ближе эти строки. — И опять обратилась ко мне: — «Скажи мне, ты любил на
родине своей?…»
Как-то Мария Николаевна попросила меня прочитать
мое стихотворение «Бурлаки». Потом сама прочитала после
моих рассказов о войне некрасовское «Внимая ужасам войны», а М. И. Свободина прочла свое любимое стихотворение, которое всегда читала в дивертисментах — и чудно читала, — «Скажи мне, ты любил на
родине своей?». И, положив свою руку на
мою, пытливо посмотрела на меня своими прекрасными темно-карими глазами...
Кручинина. Да уж я было и стала забывать, да вот попала случайно на
родину, все и ожило в
моей памяти.
Ты не пой, душа девица,
Песнь Италии златой,
Очаруй меня, певица,
Песнью
родины святой.
Все родное сердцу ближе,
Сердце чувствует сильней.
Ну, запой же! Ну, начни же!
«Соловей,
мой соловей».
Сборы
моей доброй старушки главным образом заключались не в вещевом багаже, а в нравственном приготовлении к разлуке на целый год с
родиною и с милыми сердцу.
Я воочию увидала
мой идеал, к которому должна была идти, — словом, я поняла, что я — полька, и что прежде, чем хлопотать мне об устройстве всего человечества, я должна отдать себя на службу
моей несчастной
родине.
— Но эти же самые русские,
мой друг, станут драться, как львы, защищая свою
родину.