Неточные совпадения
— Скажи мне, — наконец прошептала она, — тебе очень весело меня
мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий… — Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила
голову на грудь мою.
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии
мучить другого; идея зла не может войти в
голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей
голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
— Нет, Соня, нет, — бормотал он, отвернувшись и свесив
голову, — не был я так голоден… я действительно хотел помочь матери, но… и это не совсем верно… не
мучь меня, Соня!
У него, может, новые мысли в
голове на ту пору; он их обдумывает, я его
мучаю и смущаю.
Самгин пошел, держась близко к заборам и плетням, ощущая сожаление, что у него нет палки, трости. Его пошатывало, все еще кружилась
голова,
мучила горькая сухость во рту и резкая боль в глазах.
В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял
голову, хотелось глубокого сна, но
мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Клим Самгин смотрел, слушал и чувствовал, что в нем нарастает негодование, как будто его нарочно привели сюда, чтоб наполнить
голову тяжелой и отравляющей
мутью. Все вокруг было непримиримо чуждо, но, заталкивая в какой-то темный угол, насиловало, заставляя думать о горбатой девочке, о словах Алины и вопросе слепой старухи...
Проснулся поздно, ощущая во рту кислый вкус ржавчины,
голова налита тяжелой
мутью, воздух в комнате был тоже мутно-серый, точно пред рассветом.
Его
мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется вновь, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на
голове, как настоящая русалка!
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту. На душе было так хорошо, в
голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его
мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
Когда прокурор передавал о ней мнение Ракитина, в лице его выразилась презрительная и злобная улыбка, и он довольно слышно проговорил: «Бернары!» Когда же Ипполит Кириллович сообщал о том, как он допрашивал и
мучил его в Мокром, Митя поднял
голову и прислушивался со страшным любопытством.
Вот что спрошу: справедливо ли, отец великий, то, что в Четьи-Минеи повествуется где-то о каком-то святом чудотворце, которого
мучили за веру, и когда отрубили ему под конец
голову, то он встал, поднял свою
голову и «любезно ее лобызаше», и долго шел, неся ее в руках, и «любезно ее лобызаше».
Сколько невинных жертв прошли его руками, сколько погибли от невнимания, от рассеяния, оттого, что он занят был волокитством — и сколько, может, мрачных образов и тяжелых воспоминаний бродили в его
голове и
мучили его на том пароходе, где, преждевременно опустившийся и одряхлевший, он искал в измене своей религии заступничества католической церкви с ее всепрощающими индульгенциями…
Сложа руки нельзя было оставаться, я оделся и вышел из дому без определенной цели. Это было первое несчастие, падавшее на мою
голову. Мне было скверно, меня
мучило мое бессилие.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся
голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою;
мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
В каждом классе у Кранца были избранники, которых он
мучил особенно охотно… В первом классе таким мучеником был Колубовский, маленький карапуз, с большой
головой и толстыми щеками… Входя в класс, Кранц обыкновенно корчил примасу и начинал брезгливо водить носом. Все знали, что это значит, а Колубовский бледнел. В течение урока эти гримасы становились все чаще, и, наконец, Кранц обращался к классу...
Долго
мучило меня любопытство, долго ломал я
голову: чего мать терпеть не может?
— Умирать себе потихоньку; по крайней мере, там никто не будет меня
мучить и терзать, — отвечала m-me Фатеева, закидывая
голову назад.
Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро болела
голова,
мучила изжога, лицо было бледное, скучное.
Назанский был, по обыкновению, дома. Он только что проснулся от тяжелого хмельного сна и теперь лежал на кровати в одном нижнем белье, заложив руки под
голову. В его глазах была равнодушная, усталая
муть. Его лицо совсем не изменило своего сонного выражения, когда Ромашов, наклоняясь над ним, говорил неуверенно и тревожно...
Лизавета Александровна сжалилась над ним. Она покачала мужу
головой, упрекая, что он
мучит племянника. Но Петр Иваныч не унялся.
— Книжки и всякие сочинения надо понимать! Зря никто ничего не делает, это одна видимость, будто зря. И книжки не зря пишутся, — а чтобы
голову мутить. Все творится с умом, без ума — ни топором тяпать, ни ковырять лапоть…
— Читай, малый, читай, годится! Умишко у тебя будто есть; жаль — старших не уважаешь, со всеми зуб за зуб, ты думаешь — это озорство куда тебя приведет? Это, малый, приведет тебя не куда иначе, как в арестантские роты. Книги — читай, однако помни — книга книгой, а своим мозгом двигай! Вон у хлыстов был наставник Данило, так он дошел до мысли, что-де ни старые, ни новые книги не нужны, собрал их в куль да — в воду! Да… Это, конечно, тоже — глупость! Вот и Алексаша, песья
голова,
мутит…
Прошла неделя. Хрипачей еще не было. Варвара начала злиться и ругаться. Передонова же повергло это ожидание в нарочито-угнетенное состояние. Глаза у Передонова стали совсем бессмысленными, словно они потухали, и казалось иногда, что это — глаза мертвого человека. Нелепые страхи
мучили его. Без всякой видимой причины он начинал вдруг бояться тех или других предметов. С чего-то пришла ему в
голову и томила несколько дней мысль, что его зарежут; он боялся всего острого и припрятал ножи да вилки.
Лукашка сидел один, смотрел на отмель и прислушивался, не слыхать ли казаков; но до кордона было далеко, а его
мучило нетерпенье; он так и думал, что вот уйдут те абреки, которые шли с убитым. Как на кабана, который ушел вечером, досадно было ему на абреков, которые уйдут теперь. Он поглядывал то вокруг себя, то на тот берег, ожидая вот-вот увидать еще человека, и, приладив подсошки, готов был стрелять. О том, чтобы его убили, ему и в
голову не приходило.
В половине мая стараются закончить сенокос — и на это время оживает
голая степь косцами, стремящимися отовсюду на короткое время получить огромный заработок… А с половины мая яркое солнце печет невыносимо, степь выгорает, дождей не бывает месяца по два — по три, суховей, северо-восточный раскаленный ветер, в несколько дней выжигает всякую растительность, а комары, мошкара, слепни и оводы тучами носятся и
мучат табуны, пасущиеся на высохшей траве. И так до конца августа…
Рыбаки рассказывают следующую хитрость щуки: она становится на мели,
головою вниз по течению воды, и хвостом
мутит ил на дне, так что
муть совсем закрывает ее от мимо плывущих рыбок, на которых она бросается как стрела, лишь только они подплывут близко: сам я таких штук не видел.
Одна за другой в
голове девушки рождались унылые думы, смущали и
мучили ее. Охваченная нервным настроением, близкая к отчаянию и едва сдерживая слезы, она все-таки, хотя и полусознательно, но точно исполнила все указания отца: убрала стол старинным серебром, надела шелковое платье цвета стали и, сидя перед зеркалом, стала вдевать в уши огромные изумруды — фамильную драгоценность князей Грузинских, оставшуюся у Маякина в закладе вместе со множеством других редких вещей.
Непрерывное движение утомляло глаза, шум наливал
голову тяжёлой, отупляющей
мутью; город был подобен чудовищу сказки, оскалившему сотни жадных ртов, ревущему сотнями ненасытных глоток.
— Я не могу, понимаете, я не могу!.. — говорил князь, слегка ударяя себя в грудь, и при этом слезы даже показались у него на глазах. — В
голове у меня тысяча противоречий, и все они гложут, терзают,
мучат меня.
«Куда этот верченый пустился! — подумала удивленная хозяйка, — видно
голова крепка на плечах, а то кто бы ему велел таскаться — ну, не дай бог, наткнется на казаков и поминай как звали буйнова мóлодца — ох! ох! ох! больно меня раздумье берет!.. спрятала-то я старого, спрятала, а как станут меня бить да
мучить… ну, коли уж на то пошла, так берегись, баба!.. не давши слова держись, а давши крепись… только бы он сам не оплошал!»
Боже мой, как я ослабел! Сегодня попробовал встать и пройти от своей кровати к кровати моего соседа напротив, какого-то студента, выздоравливающего от горячки, и едва не свалился на полдороге. Но
голова поправляется скорее тела. Когда я очнулся, я почти ничего не помнил, и приходилось с трудом вспоминать даже имена близких знакомых. Теперь все вернулось, но не как прошлая действительность, а как сон. Теперь он меня не
мучает, нет. Старое прошло безвозвратно.
А это случится, ежели вопросы и сомнения не перестанут
мучить ее, а он будет продолжать ей советы — принять их, как новую стихию жизни, и склонить
голову.
В сумерки товарищ Коротков, сидя на байковой кровати, выпил три бутылки вина, чтобы все забыть и успокоиться.
Голова теперь у него болела вся: правый и левый висок, затылок и даже веки. Легкая
муть поднималась со дна желудка, ходила внутри волнами, и два раза тов. Короткова рвало в таз.
Иногда мне приходило в
голову, что он притворяется только таким, чтобы
мучить меня, а что в нем еще живо прежнее чувство, и я старалась вызвать его.
Ах, наконец ты вспомнил обо мне!
Не стыдно ли тебе так долго
мучитьМеня пустым жестоким ожиданьем?
Чего мне в
голову не приходило?
Каким себя я страхом не пугала?
То думала, что конь тебя занес
В болото или пропасть, что медведь
Тебя в лесу дремучем одолел,
Что болен ты, что разлюбил меня —
Но слава богу! жив ты, невредим,
И любишь всё попрежнему меня;
Неправда ли?
Меня одолевал сон; мускулы и кости, уставшие за день, — ныли,
голова наливалась тяжкой
мутью. Скучный, вязкий голос хозяина точно оклеивает мысли...
Я ей дам кутить да
мутить в семье!» И пошел,
голова!..
Его начинало
мучить подозрение, — и вдруг среди ночной темноты опять началась шепотливая, длинная сказка, и начала ее тихо, чуть внятно, про себя, какая-то старуха, печально качая перед потухавшим огнем своей белой, седой
головой.
Вопрос о кукле не выходил из
головы брата Ираклия все это время и
мучил его своей таинственностью. Тут было что-то непонятное и таинственное, привлекавшее к себе именно этими свойствами. Брат Ираклий, конечно, докладывал о кукле игумену, но тот ответил всего одной фразой...
Мирович(один и взмахивая как-то решительно
головой). Прими, Ваал, еще две новые жертвы!
Мучь и терзай их сердца и души, кровожадный бог, в своих огненных когтях! Скоро тебе все поклонятся в этот век без идеалов, без чаяний и надежд, век медных рублей и фальшивых бумаг!
Уже рассвело и взошло солнце, засверкал кругом снег, а он все стоял поодаль и лаял. Волчата сосали свою мать, пихая ее лавами в тощий живот, а она в это время грызла лошадиную кость, белую и сухую; ее
мучил голод,
голова разболелась от собачьего лая, и хотелось ей броситься на непрошенного гостя и разорвать его.
Вот дружелюбно проковылял возле Иуды на своих шатких ногах обманутый скорпион. Иуда взглянул на него, не отнимая от камня
головы, и снова неподвижно остановились на чем-то его глаза, оба неподвижные, оба покрытые белесою странною
мутью, оба точно слепые и страшно зрячие. Вот из земли, из камней, из расселин стала подниматься спокойная ночная тьма, окутала неподвижного Иуду и быстро поползла вверх — к светлому побледневшему небу. Наступила ночь с своими мыслями и снами.
А
голову наполняла серая, колеблющаяся
муть, и только каемчатый платок выделялся из нее. Но не радость была в нем, а суровый укор и грозное предостережение.
Наконец от долгого лежанья и чтенья «Нивы» у него начинает
мутить в
голове.
— Да полно ж тебе, Максимыч,
мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. — Ты вот послушай-ка, что я скажу тебе, только не серчай, коли молвится слово не по тебе. Ты всему
голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше меня знаешь.
Больного с брюшным тифом сильно лихорадит, у него болит
голова, он потеет по ночам, его
мучит тяжелый бред; бороться с этим нужно очень осторожно, и преимущественно физическими средствами; но попробуй скажи пациенту: «Страдай, обливайся потом, изнывай от кошмаров!» Он отвернется от тебя и обратится к врачу, который не будет жалеть хинина, фенацетина и хлорал-гидрата; что это за врач, который не дает облегчения!
И в шесть часов утра, и в одиннадцать часов ночи я вижу в окошко склоненную над сапогом стриженую
голову Васьки, а кругом него — таких же зеленых и худых мальчиков и подмастерьев; маленькая керосиновая лампа тускло горит над их
головами, из окна тянет на улицу густою, прелою вонью, от которой
мутит в груди.
Она решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает в первую минуту затишья после волнения, он, ребенок, — его ребенок, который был в ней, — вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять застучал чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг все то, что за минуту так
мучило ее, что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему, хоть своей смертью, все это вдруг отдалилось. Она успокоилась, встала, надела на
голову платок и пошла домой».
Всё время, пока я сидел у приятеля и ехал потом на вокзал, меня
мучило беспокойство. Мне казалось, что я боюсь встречи с Кисочкой и скандала. На вокзале я нарочно просидел в уборной до второго звонка, а когда пробирался к своему вагону, меня давило такое чувство, как будто весь я от
головы до ног был обложен крадеными вещами. С каким нетерпением и страхом я ждал третьего звонка!