Неточные совпадения
— Нет, бабушка, не я.
Помню, что какие-то
бумаги вы присылали мне, я их передал приятелю своему, Ивану Ивановичу, а тот…
Райский
помнил, когда Опенкин хаживал, бывало, в дом его отца с
бумагами из палаты.
— Да, да,
помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я
помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей
бумаге…
Не
помню, как я разделался с первым рапортом: вероятно, я написал его береговым, а адмирал украсил морским слогом — и
бумага пошла. Потом и я ознакомился с этим языком и многое не забыл и до сих пор.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел
бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил
бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем
мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Рядом с I — на зеленой, головокружительно прыгающей сетке чей-то тончайший, вырезанный из
бумаги профиль… нет, не чей-то, а я его знаю. Я
помню: доктор — нет, нет, я очень ясно все понимаю. И вот понимаю: они вдвоем схватили меня под руки и со смехом тащат вперед. Ноги у меня заплетаются, скользят. Там карканье, мох, кочки, клекот, сучья, стволы, крылья, листья, свист…
— Да точно так-с. Теперь конец месяца, а сами вы изволите
помнить, что его высокородие еще в прошлом месяце пытал меня бранить за то, что у меня много
бумаг к отчетности остается, да посулил еще из службы за это выгнать. Ну, а если мы эту
бумагу начнем разрешать, так разрешим ее не раньше следующего месяца, а дополнительных-то сведений потребуешь, так хоть и не разрешена она досконально, а все как будто исполнена: его высокородие и останутся довольны.
— «Ты наш, ты наш! Клянися на мече!» — не
помню, говорится в какой-то драме; а так как в наше время мечей нет, мы поклянемся лучше на гербовой
бумаге, и потому угодно вам выслушать меня или нет? — проговорил князь.
—
Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится
бумагу написать — смотришь, и того… Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось — и нос повесили.
— А
помнишь, как когда-то эконом уговаривал нас, чтобы мы подписали его
бумаги… Что бы тогда вышло?
— Я вами доволен, молодой человек, но не могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии. Я
помню: покойник Марк Константиныч никогда
бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии: une célébrité! [Знаменитость! (фр.)] Вся губерния знала его comme un coquin fiéffé, [Как отъявленного жулика (фр.).] но дела шли отлично!
—
Помните… тогда… на даче? Ведь вы видели у меня тогда красную
бумагу? И вдруг нет ничего… Нет — и кончено, все кончено.
Как сейчас
помню: теплый осенний вечер; полоска слабого света чуть брезжится на западе, и на ней от времени до времени вырезываются силуэты ближайших деревьев: они все казались мне солдатиками, и я мысленно сравнивал их с огненными мужичками, которые пробегают по сгоревшей, но не истлевшей еще
бумаге, брошенной в печку.
Через минуту Зинаида Федоровна уже не
помнила про фокус, который устроили духи, и со смехом рассказывала, как она на прошлой неделе заказала себе почтовой
бумаги, но забыла сообщить свой новый адрес и магазин послал
бумагу на старую квартиру к мужу, который должен был заплатить по счету двенадцать рублей. И вдруг она остановила свой взгляд на Поле и пристально посмотрела на нее. При этом она покраснела и смутилась до такой степени, что заговорила о чем-то другом.
Мурзавецкая. Что ж она, забыла, что ли? Я ей не раз напоминала. Муж ее обещал дать мне тысячу рублей на бедных… да уж не
помню, на словах он говорил или письмо было от него. «В завещании, говорит, я этих денег не помещаю, все равно, когда умру, вам жена моя заплатит». Кажется, было письмо. Ты смотрел в моих
бумагах?
Опять явился в столовую залу губернатор, директор и весь совет, прочли
бумагу, в которой была объяснена вина возмутившихся воспитанников и сказано, что в пример другим восемь человек из высшего класса, признанных главными зачинщиками, Дмитрий Княжевич, Петр Алехин, Пахомов, Сыромятников и Крылов (остальных не
помню) исключаются из гимназии без аттестации в поведении.
Движения Ольги были плавны, небрежны; даже можно было заметить в них некоторую принужденность, ей несвойственную, но скоро она забылась; и тогда душевная буря вылилась наружу; как поэт, в минуту вдохновенного страданья бросая божественные стихи на
бумагу, не чувствует, не
помнит их, так и она не знала, что делала, не заботилась о приличии своих движений, и потому-то они обворожили всех зрителей; это было не искусство — но страсть.
Помню, как не раз на дворе усадьбы останавливались две или три рогожные кибитки, запряженные в одиночку, и Павел, буфетчик, подавая сложенные
бумаги, заикаясь докладывал матери: «Сударыня, смоленские дворяне приехали».
— Из них, — видишь ли, — продолжал дядя, — вот этот, господин Протасов, желает купить дом и место вот этого, Тарасова; но у Тарасова нет никаких
бумаг. Понимаешь: никаких! Он только
помнит, что его отец купил домик у Власова, а вот этот, третий, — есть сын господина Власова, ему, как видишь, тоже уже немало лет.
— Ты не греши, Илюха, — сказал он, подходя к племяннику. — Вечор ты мне такое слово сказал… Разве я тебя не жалею? Я
помню, как мне тебя брат приказывал. Кабы была моя сила, разве я тебя бы отдал? Бог дал счастья, я не пожалел. Вот она бумага-то, — сказал он, кладя квитанцию на стол и бережно расправляя ее кривыми, не разгибающимися пальцами.
Не
помню, с кем-то были посланы один раз
бумаги и книги, но они совсем не дошли до Гоголя и пропали.
Грознов. Я про сражения-то уж плохо и
помню, — давно ведь это было. Прежде хорошо рассказывал, как Браилов брали, а теперь забыл. Я больше двадцати лет в чистой отставке; после-то все в вахмистрах да в присяжных служил, гербовую
бумагу продавал.
— А вот каким. Ты знаешь, в моей судьбе было всегда много смешного.
Помнишь мою комическую переписку по делу вытребования
бумаг? Вот я и ранен смешно. И в самом деле, какой порядочный человек, в наше просвещенное столетие, позволит себя ранить стрелой? И не случайно — заметь, не во время каких-нибудь игрищ, а на сражении.
Таня. А третье-то пуще всего. Ты
помни: как
бумага на стол падет — я еще в колокольчик позвоню, — так ты сейчас же руками вот так… Разведи шире и захватывай. Кто возле сидит, того и захватывай. А как захватишь, так жми. (Хохочет.) Барин ли, барыня ли, знай — жми, все жми, да и не выпускай, как будто во сне, а зубами скрыпи али рычи, вот так… (Рычит.) А как я на гитаре заиграю, так как будто просыпайся, потянись, знаешь, так, и проснись… Все
помнишь?
Вася ничего не
помнит, ни о чем не думает, кроме своей невесты; у него есть
бумаги, данные для переписки Юлианом Мастаковичем; сроку остается два дня, но Вася, с свойственным влюбленному юноше легкомыслием, говорит: «Еще успею», и не выдерживает, чтоб в вечер под Новый год не отправиться с приятелем к невесте…
Но ангелов я — любила: одного, голубого, на жарко-золотой, прямо — горящей
бумаге, прямо — трещавшей от сдерживаемого огня. Жаркой еще и от моих постоянных, всегда вскипавших и так редко перекипавших, обратно — вкипавших, одиноко выкипавших слез на печном румянце щек. И еще одного, земляничного, тоже немецкого, с раскрашенной картинки к немецкому стихотворению «Der Engel und der Grobian» [«Ангел и грубиян» (нем.).]. (
Помню слово: «im rothen Erdbeerguss» — в красном земляничном потоке…)
Коллежский секретарь задумался… Сорок лет писал он
бумаги, написал он их тысячи, десятки тысяч, но не
помнит ни одной строки, которая выражала бы восторг, негодование или что-нибудь в этом роде…
— А
помните, как мы разбирали тятенькин сундук и нашли
бумагу про дядюшку Мокея Данилыча? — сказала Дуня. — Ежели, Бог даст, освободится он из полону, этот дом я ему отдам. И денег, сколько надо будет, дам. Пущай его живет да молится за упокой тятеньки.
Не
помню, долго ли простояла я так, но когда вышла из церкви, там никого из институток уже не было… Я еще раз упала на колени у церковного порога со словами: «Помоги, Боже, молитвою святого Твоего угодника Николая Чудотворца!» И вдруг как-то странно и быстро успокоилась. Волнение улеглось, и на душе стало светло и спокойно. Но ненадолго; когда коридорные девушки стали развешивать по доскам всевозможные географические карты, а на столе поставил глобус, приготовили
бумагу и чернильницы, сердце мое екнуло.
Мне самому было бы занимательно прочесть его в эту минуту; но я никогда не имел ни одного экземпляра. Я писал прямо набело, как отчетливо
помню, на листах почтовой
бумаги большого формата, и они составили порядочную тетрадку.
С самого начала моей литературной деятельности я издавал свои книги сам и не видел в этом никакого неудобства. В нескольких типографиях спросишь смету, выберешь типографию,
бумагу, сговоришься с книжным складом — и все.
Помню раз, когда я жил в ссылке в Туле, ко мне приехал какой-то издатель из Москвы и предложил мне выпустить новым изданием сильно тогда шумевшие мои «Записки врача».
Она ясно
помнила, что отдала его вместе с
бумагой Гиршфельду.
— Что я тебе говорил, написал бы на
бумагу, да мы люди не чернильные, к этому делу не привычны. Оно и надежнее. Советую и вам, паны, и тебе, барыня, не доверять секретов
бумаги.
Помни, каждая буква — доносчик и предатель.
Газетные листы, исписанная и рваная
бумага, пухлые книжки журналов — все это представилось ему чем-то до крайности надоедливым, ненужным, почти бессмысленным. Все это было точно куча залежавшихся булок, без вкуса и цены. Книжки разрезаны,
бумага исписана, газеты запачканы; никто об этом не
помнит, а всего менее тот, кто писал. И валяется теперь на столе одна бесформенная груда, с которой Лука Иванович просто не знал, как справиться.
— Поищем объяснения в этой
бумаге; но клянись мне прежде не дурачиться более и
помнить одно: тебя любят, и твоя любовь известна брату, каких мало на свете. С тебя пока довольно.
А,
помню, как ваша фамилия?» — «Так-то!» — «Как, как?» — «Так-то, ваше сиятельство» — «А…» Отодвигает Аракчеев ящик стола, достает какую-то
бумагу и спрашивает у полковника: «Это ваш рапорт?» — «Мой, ваше сиятельство» — «Так вот видите ли, я никак не мог разобрать вашу фамилию, затем и потребовал вас, пожалуйста, прочтите ее».
Ни слова о неудаче свидания, о болезни своей, ни слова о цыганке: она все забыла; она
помнит только своего обольстителя. Сердце ее благоухает только одним чувством — похожее на цветок хлопчатой
бумаги, который издает тем сильнейший запах, чем далее в него проникает губительный червь: отпадает червь, и благоухание исчезает.
А я
помню, как я тогда писал одно это слово. И что было бы, если бы вместо этой гладкой белой
бумаги, на которой нет ничего, кроме слабых каракуль, начертанных чьей-то человеческой рукой, — было бы зеркало? Такое зеркало, которое навеки отразило бы лицо человека, писавшего со всем его отчаянием и нестерпимой душевной мукой! А что здесь видно?