Неточные совпадения
— Ну, хлопцы, полно спать! Пора, пора! Напойте коней! А где стара́? (Так он обыкновенно
называл жену свою.) Живее, стара, готовь нам есть; путь лежит
великий!
Базаров был
великий охотник до женщин и до женской красоты, но любовь в смысле идеальном, или, как он выражался, романтическом,
называл белибердой, непростительною дурью, считал рыцарские чувства чем-то вроде уродства или болезни и не однажды выражал свое удивление, почему не посадили в желтый дом [Желтый дом — первая психиатрическая больница в Москве.]
Вы, говорит, забыли, что Петр
Великий называл прокурора “государевым оком”».
Вспомнилось, что на похороны Каткова приезжал Поль Дерулед и
назвал его
великим русским патриотом.
«Уменье жить» ставят в
великую заслугу друг другу, то есть уменье «казаться», с правом в действительности «не быть» тем, чем надо быть. А уменьем жить
называют уменье — ладить со всеми, чтоб было хорошо и другим, и самому себе, уметь таить дурное и выставлять, что годится, — то есть приводить в данный момент нужные для этого свойства в движение, как трогать клавиши, большей частию не обладая самой музыкой.
— Это очень трудно решить, Дмитрий Федорович, из-за чего врет человек, — внушительно проговорил прокурор. — Скажите, однако,
велика ли была эта, как вы
называете ее, ладонка, на вашей шее?
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и
называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не
великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из
великих подвижников (как
называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество.
Так, как Франкер в Париже плакал от умиления, услышав, что в России его принимают за
великого математика и что все юное поколение разрешает у нас уравнения разных степеней, употребляя те же буквы, как он, — так заплакали бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Ватке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге, которого Гейне так удивительно хорошо
назвал «привратником Гегелевой философии», — если б они знали, какие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали.
Словом сказать, ее
называли не иначе, как веселою барышней, и в будущем, когда ее посетил тяжелый недуг, это общение сослужило ей
великую службу.
Себя автор
называл не иначе, как «сиротой — дворянином», противника — «именующимся капитаном» (мой дядя был штабс — капитаном в отставке), имение его называлось почему-то «незаконно приобретенным», а рабочие — «безбожными»… «И как будучи те возы на дороге, пролегающей мимо незаконно приобретенного им, самозванцем Курцевичем, двора, то оный самозванный капитан со своей безбожною и законопротивною бандою, выскочив из засады с
великим шумом, криком и тумультом, яко настоящий тать, разбойник и публичный грабитель, похватав за оброти собственных его сироты — дворянина Банькевича лошадей, а волов за ярма, — сопроводили оных в его, Курцевича, клуню и с
великим поспехом покидали в скирды.
Искренность и правдивость его были так
велики, что его
назвали «хрустальной коробочкой».
Этот гнойник русского народа, осмеливавшийся
называть себя союзом русского народа, ненавидел все, что есть
великого в русском народе, все творческое, все, что свидетельствовало о высоком призвании русского народа в мире.
Крестьянин уверял меня, что таких много шатается по полям; он ошибся: я не только в эту весну, но и никогда уже таких сивок не встречал; я все
называю их сивками, потому что неизвестные птички были совершенно на них похожи всем своим образованьем, кроме того, что головки их показались мне не так
велики и более соразмерны с общею величиной тела.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично
называют wielke nic, [Букв.:
великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
А я скажу, что ею движет та же
великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы все
называем наших матерей, святыми женщинами.
Не веря согласию моего отца и матери, слишком хорошо зная свое несогласие, в то же время я вполне поверил, что эта бумага, которую дядя
называл купчей крепостью, лишает меня и сестры и Сергеевки; кроме мучительной скорби о таких
великих потерях, я был раздражен и уязвлен до глубины сердца таким наглым обманом.
Великий Плавин (за все, что совершил этот юноша в настоящем деле, я его иначе и
назвать не могу), устроив сцену, положил играть «Казака-стихотворца» [«Казак-стихотворец» — анекдотическая опера-водевиль в одном действий А.А.Шаховского (1777—1846).] и «Воздушные замки» [«Воздушные замки» — водевиль в стихах Н.И.Хмельницкого (1789—1845).].
Даже суровые моралисты — и те поняли, как
велик предстоящий в этом случае женщине жизненный подвиг, и потому
назвали победу над адюльтером — торжеством добродетели.
— За то, что помогаешь
великому нашему делу, спасибо! — говорил он. — Когда человек может
назвать мать свою и по духу родной — это редкое счастье!
Благодетель
великий! Какой абсурд — хотеть боли. Кому же не понятно, что болевые — отрицательные — слагаемые уменьшают ту сумму, которую мы
называем счастьем. И следовательно…
И я вдвое начинаю любить эту милую Палагею Ивановну за то, во-первых, что она
назвала меня «сердечным», а во-вторых, за то, что она от всей души пригрела и приютила меня в
великий праздник.
Младшая — Анна, — наоборот, унаследовала монгольскую кровь отца, татарского князя, дед которого крестился только в начале XIX столетия и древний род которого восходил до самого Тамерлана, или Ланг-Темира, как с гордостью
называл ее отец, по-татарски, этого
великого кровопийцу.
Пока все это происходило, Сверстов, очень мало занятый собственно баллотировкой, преследовал главную свою цель и несколько раз заезжал к Артасьеву, которого, к
великому горю, все не заставал дома. Наконец однажды он поймал его, и то уже когда Иван Петрович приготовлялся уехать и был уже в передней, продевая руку в рукав шубы, которую подавал ему гимназический сторож. Сверстов
назвал свою фамилию и объяснил, что он именно тот доктор, который лечил Пилецкого.
— А я-с — во время пожара на дворе в корзинке найден был. И так как пожар произошел 2-го мая, в день Афанасия
Великого, то покойный частный пристав, Семен Иваныч, и
назвал меня, в честь святого — Афанасием, а в свою честь — Семенычем. Обо мне даже дело в консистории было: следует ли, значит, меня крестить? однако решили: не следует. Так что я доподлинно и не знаю, крещеный ли я.
В это время известная нам Афросинья Андревна, от которой он менее скрывал свое беспокойство, состоявшее существенно в том, что невестка опять родит дочь, рассказала как-то ему, что проезжая через Москву, ездила она помолиться богу к Троице, к
великому угоднику Сергию, и слышала там, что какая-то одна знатная госпожа, у которой все родились дочери, дала обещание
назвать первого своего ребенка, если он будет мальчик, Сергием, и что точно, через год, у нее родился сын Сергий.
Мне показалось, что из глаза в глаз Геза, когда он умолк, перелетела острая искра удовольствия
назвать такую сумасшедшую цифру. Взбешенный, я пристально всмотрелся в него, но не выдал ничем
великого своего удивления. Я быстро сообразил, что это мой козырь. Уплатив Гезу двести фунтов, я мог более не считать себя обязанным ему ввиду того, как обдуманно он оценил свою уступчивость.
Уже через много лет, при встрече в Москве, когда я и сцену давно бросил, О.А. Правдин, к
великому удивлению окружающих, при первой московской встрече,
назвал меня по-старому Сологубом и в доказательство вынул из бумажника визитную карточку «В.А.
И настала тяжкая година,
Поглотила русичей чужбина,
Поднялась Обида от курганов
И вступила девой в край Троянов.
Крыльями лебяжьими всплеснула,
Дон и море оглашая криком,
Времена довольства пошатнула,
Возвестив о бедствии
великом.
А князья дружин не собирают.
Не идут войной на супостата,
Малое
великим называютИ куют крамолу брат на брата.
А враги на Русь несутся тучей,
И повсюду бедствие и горе.
Далеко ты, сокол наш могучий,
Птиц бия, ушел на сине море!
Вот как это было: пировал Тимур-бек в прекрасной долине Канигула, покрытой облаками роз и жасмина, в долине, которую поэты Самарканда
назвали «Любовь цветов» и откуда видны голубые минареты
великого города, голубые купола мечетей.
«…А должно быть,
велик грех совершил дед Антипа, если восемь лет кряду молча отмаливал его… И люди всё простили ему, говорили о нём с уважением,
называли праведным… Но детей его погубили. Одного загнали в Сибирь, другого выжили из деревни…»
Матрена. Так вот я испугалась, как же! Тебе только с бабами и драться!
Велика беда, что я тебя скорпионом
назвала. Вашего брата, как ни
назови, только хлебом накорми!
Все идеи, малые и
великие, которые вы имеете в виду,
называя меня идейным человеком, мне хорошо известны.
Я его так и
называю свиток. Он скручен весь, а если его раскатать, то я и не знаю, как он обширен будет! Мне кажется, один своим благородством удивить свет может. Все в нем писано: и
великие дела для возбуждения духа, и позорное слово для угрожения, и мои беззакония тоже в нем заключаются.
Домна Пантелевна. Там еще, конечно, что Бог даст, а все-таки женихом зовем. Познакомилась она с ним где-то, ну, и стал к нам ходить. Как же его назвать-то? Ну и говоришь, что, мол, жених; а то соседи-то что заговорят! Да и отдам за него, коли место хорошее получит. Где ж женихов-то взять? Вот кабы купец богатый; да хороший-то не возьмет, а которые уж очень-то безобразны, тоже радость не
велика. А за него что ж не отдать, парень смирный, Саша его любит.
Поверенный
назвал фамилию одного из членов-учредителей общества «Нептун», пользовавшегося между Нижним и Екатеринбургом громкой репутацией финансовой головы и
великого промышленного дельца.
— Всего двенадцать верст, — заметил Савоська, — и на твою беду как раз ни одного кабака. Народ самый непьющий живет, двоеданы. [На Урале раскольников иногда
называют двоеданами. Это название, по всей вероятности, обязано своим происхождением тому времени, когда раскольники, согласно указам Петра
Великого, должны были платить двойную подать. Раскольников также
называют и кержаками, как выходцев с реки Керженца. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)]
— А я против того мнения Татьяны Васильевны, — подхватил Бегушев, — что почему она
называет любовь гадкою? Во все времена все
великие писатели считали любовь за одно из самых поэтических, самых активных и приятных чувств человеческих. Против любви только те женщины, которых никогда никто не любил.
Если была очень
велика первая зала, то эту я могу
назвать по праву — громадной.
Так-таки дядя уехал и увез с собою не только Давыда, но, к
великому изумлению и даже негодованию всей нашей улицы, и Раису, и ее сестричку… Узнав о таковом его поступке, тетка немедленно
назвала его туркой и
называла его туркой до самого конца своей жизни.
Он говорил о столице, о
великой Екатерине, которую народ
называл матушкой и которая каждому гвардейскому солдату дозволяла целовать свою руку… он говорил об ней, и щеки его рели; и голос его возвышался невольно. — Потом он рассказывал о городских весельствах, о красавицах, разряженных в дымные кружева и волнистые, бархатные платья…
Из истории добрейший Погодин, помимо всяких Ольговичей, спросил меня о Петре
Великом, и при вопросе о его походах я
назвал ему поход к Азовскому морю, Северную войну, Полтавскую битву и Прутский поход.
Хотя все семейство Петковичей состояло из них двух и семилетней прелестной дочери Елены, или Эли, как ее
называли, но видно было, что принимать многочисленных родственников хозяина было
великим наслаждением не только для него лично, но и для добрейшей Елизаветы Федоровны.
Каждый раз, проходя мимо старика, я испытывал желание заговорить с ним, расспрашивая о Петре
Великом, которого он
называл «царем батюшкой Петром Алексеевичем», прибавляя: «В ту пору был я еще парень молодой».
Слух обо мне пройдёт по всей Руси
великой,
И
назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
Шатров без всяких церемоний
называл его в глаза «
великим Николевым», и он принимал такие слова как должную и привычную дань, все равно, как будто
называли его Николаем Петровичем.
Им казалось, что личность — дурная привычка, от которой пора отстать; они проповедовали примирение со всей темной стороной современной жизни,
называя все случайное, ежедневное, отжившее, словом, все, что ни встретится на улице, действительным и, следственно, имеющим право на признание; так поняли они
великую мысль, «что все действительное разумно»; они всякий благородный порыв клеймили названием Schönseeligkeit [прекраснодушие (нем.).], не усвоив себе смысла, в котором слово это употреблено их учителем [«Есть более полный мир с действительностию, доставляемый познанием ее, нежели отчаянное сознание, что временное дурно или неудовлетворительно, но что с ним следует примириться, потому что оно лучше не может быть».
Ненавистно говорил он о женщинах и всегда похабно,
называя всё женское грубо, по-мужичьи, плевался при этом, а пальцы скрючивал и водил ими по воздуху, как бы мысленно рвал и щипал женское тело. Нестерпимо мне слышать это, задыхаюсь. Вспомню жену свою и счастливые слёзы наши в первую ночь супружества, смущённое и тихое удивление друг перед другом,
великую радость…
Само собою, дурного хорошим не
назовешь; да разница-то
велика: по морозу в каком-нибудь страм-пальто прыгать да в кулаки подувать или в шубе с седым бобровым воротником по Ильинке проехаться.
Те, которых она
называла знаменитыми и
великими, принимали ее как свою, как ровню и пророчили ей в один голос, что при ее талантах, вкусе и уме, если она не разбросается, выйдет большой толк.